Фантомно-болевой синдром

      — Попробуй войти в его положение, — говорил он Штерну, смотрящему на него то ли смущенно, то ли жалостливо.       Шиндлер продолжал говорить о Гёте, и его глаза азартно блестели. Переминаясь и притоптывая ногой, сложив руки в замок и потирая большими пальцами. А Штерн деликатно отворачивался и делал вид, что не замечает этого.       Штерн просто ни разу не слышал, как сладко Амон просит еще. Не видел, как при этом дрожат его веки и ноздри, как часто он дышит, как облизывает тонкие губы.       — Ему это не может нравиться, — говорил Шиндлер так, как будто это очевидно.       Потому что если бы Штерн хоть раз увидел, как Амон поджимает пальцы на ногах, сгорая от удовольствия, он бы понял, что такой человек не станет убивать по своей воле.       Но Оскар рад, что никто кроме него не знает Гёта так хорошо.       Когда Оскар вылизывает его сзади, Амон пытается подлезть к нему снизу и нащупывает его подбородок рядом со своей мошонкой. Он тихо хихикает, срываясь на хрип, и оглаживает все сразу: пока мошонка лежит в ладони, пальцы перебирают по подбородку. Оскар вдруг срывается вниз и облизывает его пальцы. Амон вздрагивает и отдергивает руку, заводит её за спину и наощупь находит макушку Оскара, прижимает его к себе, вдруг став жестоким и властным. Оскар крепко сжимает его бедра обеими руками — останутся синяки, — и Амон громко стонет.       Нет, такое никто не должен видеть.       И хорошо, что все это осталось у Оскара в голове.       Только он видел, как Амон карабкался на локтях по взмокшей простыне, падая в нее лицом и задыхаясь, дыша через рот, пузыря слюни, пока Оскар вдавливал его поясницу в матрас обеими руками, забивая член глубоко в его тело.       Таким Гёта не видел никто. Таким он не бывает нигде, кроме воображения Шиндлера.       Но когда они смотрели друг на друга и в голове мелькали красочные иллюстрации его намерений, Амон каким-то образом понимал — чувствовал — предчувствовал — все.       Как Оскар хватал губами рыхлую и нежную, как молодой поросенок, плоть его живота. Как Амон стекал через край кровати, пока Оскар держал его за таз, а он ногами держался за его спину. Как краснело при этом лицо Амона, с какой бессильной благодарностью смотрел он на него.       Когда они сидели за общим столом и смотрели друг другу в глаза, Амон еле заметно клацал зубами, а Оскар чуть дергал рукой с зажатой в ней вилкой, видя,       как Амон прикусывает его палец, глядя снизу вверх, как игривый волчонок.       Конечно, Штерн сомневался в Гёте.       Он не видел, как Оскар гладил по волосам разнеженного и раскрепощенного Амона, когда тот в собственническом и немного ребяческом жесте закидывал на него ногу перед тем, как провалиться в сон.       Штерн ничего не видел — видел только Оскар, и Оскар знал, как Амон любил.       Он словно решал сложный математический ребус — ставил в ряд известные значения характера и выявлял искомое, нужное для полноты картины.       По тому, как Амон говорил, Оскар старался найти его темперамент в постели. По тому, как держал сигареты — насколько внимателен к партнеру. По походке — физическую гибкость и выносливость.       — Вам не кажется, что все это немного затянулось? — учтиво интересовался Оскар, держа в руке полный стакан и вновь встречаясь взглядом с хозяином дома.       Амон молча смотрел на него.       Амон был другим: ему не нужны предположения и загадки, ему нужны живые, моментальные впечатления.       Сражения глазами.       Мимолетные случайные соприкосновения.       Двусмысленные фразы.       — Да, Россия была ошибкой, — отвечал он наконец, говоря о войне и зная, что Шиндлер спрашивал не о ней, а их руки в тот момент лежали непозволительно близко и — почти — соприкасались.       Едва получив новую пищу, Амон уже грезил о новой.       И пока Оскар цеплялся взглядом за длинные светлые волосы на кителе Амона, а тот находил на его щеках следы женской помады, пища находилась в избытке.       Амон — большой ребенок, которого нужно заинтересовать, Оскар быстро понял это. А еще он понял, на что будет готов этот ребенок, если нависнет над ним с яростью страсти в глазах. Оскар знал его улыбку — как Амон улыбался, думая о том, насколько сумасшедшие вещи себе позволяет. Самодовольство. Вытворяя такие вещи и по-прежнему не занимая места в бараке он показывал свое превосходство, с упоением дуря начальство, коллег и заключенных.       Оскар знал, что Гёт бы улыбался именно так, и от одного только образа этой улыбки в его груди прокатывался рой сладостного, надрывного наслаждения. Да, если бы все это действительно происходило, Амон бы улыбался так.       Когда они жали друг другу руки, Оскар видел, как эти пальцы скребут по изголовью кровати, и жал чуть сильнее.       — Приятно знать, что я все ещё волную вас, — кривил губы Амон при их последней встрече, глядя в его глаза и видя в них все то же сдержанное желание, что и всегда. — А теперь убирайтесь.       Оскар знал больше, чем должен. Отсутствие действий при таких глубоких познаниях приравнивалось к государственной измене.       — Убирайся, — повторил Амон, подходя ближе, и это прозвучало, как поцелуй.       — Пошёл вон, — с чувством шептал он, оставляя легкие касания дыхания на чужих щеках.       — Поезжай со мной, — шептал Оскар в ответ. — Не ты первый, не ты последний. Нынче все бегут, это не позорно.       — Мне нечего делать там, куда бежишь ты. Неужели ты ещё не понял, что я не собираюсь никуда уходить? Нет, Оскар, я на этом судне все еще капитан. Так что убирайся вон, — шипел Амон, слабо сдерживая ярость. — После всего, чего не случилось между нами и после всего, что сделал ты.       Он отвернулся и сделал пару шагов в сторону. Оскар подошёл к нему со спины — слишком близко, ближе, чем когда-либо.       — После всего, что сделано, я тоже все ещё тебя волную, — прошептал он ему на ухо, почти касаясь губами виска.       Амон прикрыл глаза и еле слышно проговорил в ответ:       — Прощай.       — Ты простишь меня, — не спрашивал Оскар.       — Нет, — вопреки отвечал ему Амон.       — Я знаю, что простишь, — с нежностью усмехнулся Шиндлер, разглядывая профиль Гёта.       — Нет, не знаешь, — резко оборвал его Амон, и стало ясно: он уже простил.       — Ты прав, я не знаю тебя, — уступчиво согласился Оскар, не веря в сказанное. — Я не успел узнать.       — Время таких речей прошло, герр Шиндлер. — Гёт заговорил надменно и цинично, стараясь насильно впихнуть расшатанного себя в непоколебимый образ. — Слишком поздно.       — Слишком поздно для тебя, потому что ты хочешь остаться.       — Ты можешь купить людей у меня, но не сможешь купить самого меня.       — Ты идиот, Амон! — Рассерженно воскликнул Шиндлер, отшатываясь от него, — и все деньги мира не смогут это исправить.       — Уходи, пока я не разозлился, — бесцветно проговорил Гёт, не оборачиваясь.       Оскар испытал сложную, непонятную по своей природе душевную муку. Он мягко улыбнулся и спросил:       — А ты еще не разозлился?       Амон взглянул на него так, что у Шиндлера по спине пробежали мурашки. Он видел в глазах Амона властную, жгучую ярость, видел, как вздымаются крылья его носа, и перед глазами вновь предстала картина: Амон над ним, держит за волосы, не давая оторвать голову от подушки, а их бедра сталкиваются в быстром темпе.       Шиндлер растерянно смотрел, приоткрыв рот.       Амон подошел и запустил руку ему в волосы.       — Хотя нет, погоди немного, — сказал Амон с улыбкой.       Это был их первый поцелуй. В первый раз они целовались, как старые любовники. И поцелуй был именно таким, каким Оскар его представлял — а это открытие значило больше, чем всё.       Когда Амон отстранился, Шиндлер не открыл глаз.       — Прощай, — сказал он, прежде чем уйти, так и не взглянув в лицо.