***
— Надеюсь, он сюда никогда не вернется. Что скажешь, Эл? — Ллойд потушил окурок пальцами, а потом вытащил из кармана залатанных брюк старый бумажник. На него налипли кусочки чего-то, похожего на ушную серу. И порезы, целая свора мелких порезов на искусственной коже, которые так и хотелось сильнее расцарапать. Из бумажника Ллойд вынул подрезанное с краёв чёрное перо. Эл смотрел из-за блестящих на солнце прядей волос, похожих на тонкие прутья решётки, разделённые ровным пробором. Смотрел с отчаянием. Ллойд не реагировал. С разбитой рожей многие из них ходили время от времени. И хорошо, если дело только в роже. — Ты пойдёшь к нему, да? А я знаю. Точно, так и сделаешь. Папаша сейчас чинит какое-нибудь барахло, а ты пойдёшь к своему укурышу, — Ллойд согнул перо большим и указательным пальцем. — Ведь ты не хочешь злить папашу. Эл отрицательно помотал головой. Его пальцы неуверенно притрагивались к волосам. Если его руки не были заняты геймпадом, они липли к волосам. Он как будто бы не знал, куда их девать. — Ты прям так возьмёшь и пойдёшь? Он ведь сбежал, понимаешь? Сбежал, как трусливая шваль. И ты вместо него получил по роже, — Ллойд выпрямил перо и засунул острым краем в щель между передних зубов. Эл вдруг остановился. Вдали были видны первые ростки их цивилизации — серые дома с кучей хлама на задворках. Старый продавленный шифер, подпирающий стены, проржавевшие холодильники, один трейлер с вывеской «У Хилл», там подавали завтраки и обеды для малоимущих. Эл отвернулся и пошёл другой дорогой. За всем хламом и вонью вырастали дома побогаче. По крайней мере, как видел Ллойд, у некоторых из них не был замусорен двор до блевоты. Он не стал идти за Элом. Покрутил пальцами перо, поковырялся в зубах, и направился туда, где ему было самое место.***
Вообще, он этого не хотел. Но так уж вышло. Его прижали к синей стене, растрескавшейся и съевшей ночных крыс. Синяя стена, как глаза утопленника, ломаные ветки под его кожей и перекрученные вены на руках. Именно туда обычно смотрят — на вены, на руки, чтобы узнать, какой вкус предпочтительнее — «спидов» или, например, чего-то послабее, похожего на барбитураты. Брат не притрагивался, это делала она в своём кругу безвременья. Она — в тени долгой эпохи, бесконечной эпохи. Ему предлагали и он соглашался. Когда он почувствовал другой вкус, что-то между человеком и вычурной, разодранной длинными ногтями шкурой зверя — ему стало хуже, чем обычно. Он бы тогда принял другое решение, он бы отказался. Он думал о том, как жил Дамер, как перегрызал скользящими в крови трубчатыми резцами куски сырого мяса. Вязкая слюна стекала по изжёванной губе. Моззер что-то кричал. Крик сходил на тихий хрип, замыкался проглоченным страхом. Глаза Моззера снимали тень со всех стен в этом месте, стягивали тяжёлые ткани, и среди них была одна — та самая, синяя стена. К ней и прижали. — На что это похоже? Когда ты уходишь туда, в самую дальнюю часть себя? На что это похоже? — Шеви смотрел в глаза Моззера, наклонился совсем близко и заслонил экран. — Ты видишь там меня? — Похоже на ст-транную м-магнитную бурю, после которой не ост-т-тается ничего, — Моззер передвинулся в сторону, стараясь следить за трассой, он так просидел с ночи, лишь пару раз ставил на паузу, чтобы выйти в туалет. — И н-ник-кого. — Совсем никого? Когда я слушаю партии Гилмора, мне кажется, что там, за бортом кровавой реки, есть кто-то ещё, — Шеви сел в углу дивана, подтянул под себя ноги и зажал между пальцев сигарету из пачки «Парламент». — Хотя бы кто-то там должен быть. Моззер слегка повернул голову, тёмные волосы липли к лицу. Он улыбнулся, как будто бы услышал что-то нелепое. Его отец, Уинстон Моззер, отправился на собрание клуба радиолюбителей. Этот клуб существовал давно, ещё с тех времён, когда Уинстон получил первый ожог от электричества. Шеви иногда слушал рассказы о нём, но быстро терял интерес и строил в мыслях стены, гибкие и неспокойные, как отражения в кривых зеркалах. Он терялся в дыму сигарет. Вдыхал до предела, до эфемерных слоёв болезненной пустоты. Он больше думал про Эллиота, которого чаще называл Моззером. Моззер уже отвернулся и следил за тем, что происходило на трассе. Отец ему принёс эту приставку, до неё была другая, устаревшая. Шеви смотрел на лицо Моззера, на эмоции — замечал напряжение, для него победа не всегда была лёгкой. Проигрывать он не хотел и не умел. Шеви опустил руку на подлокотник. Он приходил сюда в надежде на что-то ещё. На что-то, чего не способна была дать ему она. — Знаю, что ты не... но, может, если проиграешь, то захочешь? — Шеви вытянул руку с пачкой «Парламента», он улыбался, но по-другому, не так, как Моззер. Он всё понимал и хотел затронуть глубже, чем обычно, но не задеть. Моззер ничего не ответил, напряжение усилилось. Он сильнее впился пальцами в геймпад. Его распирало чувство приближающегося рекорда. Шеви сбежал от неё, как делал обычно. Она завывала и горевала по Элвису, ходила босая и в полураскрытом халате, искала таблетки. Кричала с брызжущей слюной изо рта, кричала ему в затылок, а он не мог ничего ответить. Он был слишком далеко. Этот нервозный театр, который она открыла для представлений, оказался не у дел. Прежде, чем уйти, Шеви слышал, как она дёргала старый дисковый номеронабиратель (он издавал звуки, похожие на скрежет кошачьих когтей по шершавому железу). Она звонила всему расшатанному королевству, разнузданному и загнивающему в наркотической ломке. Она хотела развлечься. Моззер откинул геймпад куда-то в тень и почувствовал электричество. Руки тряслись мелкой дрожью, он попытался закрыть лицо. — Ч-чёрт, — он проговорил тихо и медленно, с какой-то тайной, скрыто разрывающей связки. — Ч-чёртовы животные. Шеви посмотрел на экран — телевизор застыл единым чёрным квадратом, как участник похоронной церемонии. Ему не доставало венка и свежевырытой ямы. — Не сп-прашивай, — Моззер спустил руку на губы, как бы запрещая себе говорить. Его отец ладил с техникой и кое-чему его научил, но сейчас произошло что-то особенное. Весь процесс, все достижения, вся жизнь обернулась прахом. Моззер как-то рассказывал сон, где он встретил монахиню старой механической церкви. Из её длинных белых рук лезли провода, ветвились, подключённые к мозговым недрам планетарного единства. Она родилась и выжила в американской грязи, как и он, она чувствовала подрагивание его пальцев, она видела спазмы на его языке. Она осталась там, под шестиугольным куполом циркулирующего электричества. Шеви поднялся и схватил руку Моззера, потянул его на себя, как спидозная шлюха с дороги тянула в своё потное логово всех желающих. Шеви слышал, как они говорили: «А вот и спидозная шлюха». Они это говорили по-разному, иногда прямо в лицо, иногда со спины. Но так было у них заведено. Шеви выдохнул смертельные яды «Парламента» в сторону. Моззер застыл, сгорбленный и забитый, как накренившийся дорожный указатель. — Года два назад она меня заставляла учить французский. Не знаю, зачем. Так ей хотелось, — Шеви пожал плечами и закусил сигарету, он говорил отстранённо, вглубь себя, не отпуская руки Моззера. — Наверное, её привлекал Ив Сен-Лоран и его увлечение битниками. Она вышла из этого поколения, вышла из бесконечной эпохи Керуака и Гинзберга.***
Разрезы плывущего, почти жидкого солнечного света пробирались сквозь занавески. Отец говорил: «Забирай своё, если сможешь». Он всегда сидел на одном месте и чинил заржавленные огрызки — приёмники, транзисторы, проигрыватели, колонки к ним. У него были проблемы с левой ногой, выворачивал её при ходьбе, как притворный Чаплин. Эллиот не спрашивал причину. Он мало о чём спрашивал отца. Не сложилось у них. Уинстон Моззер хмурился, когда слышал помехи в речи. Для него это было как с приёмниками. Если барабанные перепонки пропускали зудящий шум — он садился ковыряться. А с сыном ничего поделать не мог. Когда-то он слушал Марка Болана и Боуи, Эллиот видел покачивание головы в такт. Он приносил кассеты и пластинки, настраивал волны, где мог услышать их голоса. Он искал любую возможность. А потом что-то произошло, их голоса исчезли вместе с кассетами и пластинками. Эллиот слушал один голос, ему не нравился собственный. Он слушал бас-баритон Лемми из Моторхэд: «Я — лузер. Вот, что они говорят»[1]. Этот голос остановился на его пути, как разломанная звезда в глазу Повелителя космической империи. Мокрая и холодная рука затронула напряжение на его пальцах. Шеви, наверное, чувствовал запах грязных волос. Эллиот не мыл их больше недели. И никак не мог заставить себя это сделать. Он остался в стороне от некоторых назойливых привычек. Волосы лезли в глаза, росли сами по себе, он не собирался выходить из дома лишний раз, чтобы как-то это менять. В детстве отец водил его на стрижку к бабе с огромной родинкой над бровью. Она выглядела как перед реакцией термоядерного синтеза. И с каждой секундой предвосхищение взрыва отдавалось большей дрожью в пальцах. Его пальцы лезли к волосам и стягивали ошмётки перхоти. Медленно, по одной, выдирали волосины с корнями. Он уходил далеко. И когда холодная и мокрая рука вытягивала его из космических паутин, что-то менялось. Он пересекал пиксельное пространство, как один парень пересёк земной предел[2]. Ведь он мог быть где угодно, только не здесь. Шеви как-то спросил: «Я тебе нравлюсь?» Эллиот не знал, что ответить. Где-то там, за ними, ломались и разлетались на кванты имперские корабли, а он не успевал до них дотянуться. Он что-то хотел сказать, но Шеви уже не слушал. Он прикусывал отросший ноготь большого пальца и улыбался. Его улыбка растекалась и переливалась цветным пятном бензина (как единая космическая материя). Эллиот знал, что мать с ним делилась барбитуратами. Но Шеви продолжал улыбаться. Он не хотел говорить о наркотиках, даже таких, как барбитураты. Его глаза тоже были похожи на бензин — две маслянистые лужи на чёрном асфальте. Он снова принял. Он говорил на французском и смеялся, смеялся с тех пустот, что порождали прямые углы бесконечности. Их можно было рассматривать с разных сторон, вот только они всегда стремились вниз. Слишком быстро, чтобы угнаться. Шеви рассказывал об этом, но молчал про барбитураты. Он часто сбегал от матери. Эллиот лишь однажды был приглашён в их дом. Миссис Стонер хотела его увидеть. Её прокуренные губы открывались медленно, морщины лезли по коже, как термиты по изъеденному дереву. Она говорила о тех временах, когда ещё выпускали рекламу дешёвых сигарет, а чернильные ручки не были сожжены законом лжецов и старых колумнистов. Ей нравились дефекты речи. Она говорила, что к ним приезжал на прошлое Рождество парень с двумя выбитыми передними зубами. Почти как кролик, только наоборот. Её распирало от смеха, она прижималась к мехам, обмотанным вокруг шеи. Шеви сидел рядом, развернул перед собой книгу Жоржа Батая. Кроме них в доме никого не было. Шеви рассказывал, что отец забрал с собой его младшего брата, Харви, и «уехал подальше от этого Содома и Гоморры», но на развод не подавал. Миссис Стонер поднималась и ходила из стороны в сторону, подпирала рукой бедро, щёлкала зажигалкой и тоже, наверное, опускалась в пустоту. Она смотрела на Шеви и говорила с подёргиванием головы: «Хорошо, хорошо». Он отвечал что-то на французском. Эллиот не мог разобрать, хотел спросить, а потом передумал. Он как будто бы влезал в чужую вселенную, закрытую сложновыдуманными порядками и правилами. Шеви на него не обращал внимания. Обычно всё было иначе. Может, потому что рядом находилась она? Эллиот заметил три широких зеркала, развешенных вдоль синей стены, почти чёрной из-за тусклого освещения. Холод и полумрак с беспокойством опускались и оседали на мебели, на лицах, на белых руках. Эллиот рассмотрел марку зажигалки — «Зиппо». Миссис Стонер предложила закурить, Шеви подставил сигарету. Эллиот отказался, как делал это всегда, при любых обстоятельствах. Отец не переносил вони сигарет и заиканий. Что-то было там, между этими двумя космическими разрывами. Был одинокий сломанный приёмник, подыхающий под слоем ржавчины на металлических кишках. На следующий день Шеви пришёл к нему. Отец ремонтировал карманный «Роял 500» и слушал новости из дорожного приёмника с длинной антенной. Кто-то где-то собирался свергать марксистские режимы. Эллиота это мало заботило. Шеви принёс бутылку колы, стеклянную и наполовину опустевшую. Его широко раскрытые глаза растеклись жирным слоем теней. Как два квазара в далёкой ночи, в другой галактике. Он предложил уйти в Долину пустот. Старый мотель с разобранной вывеской, название которого помнили до сих пор. Эллиот захватил потрёпанный рюкзак с разнообразным хламом: фонариком, звенящими крышками от бутылок, старой упаковкой чипсов. Отец молча проводил их взглядом и покрутил колёсико приёмника. Скрюченная тощая фигура с голой спиной, загорелой кожей и выступающими рёбрами копалась в мусорном баке. Лица не было видно. Она что-то сплёвывала с языка: «Где твои чёртовы тряпки? Где твои дерьмовые тряпки? Вот они, вот здесь твои затраханные тряпки». Они вышли в поле. Сухая трава крошилась под ногами. Солнце носило при себе зажигалку, ту самую, «Зиппо», чтобы жечь уставшие глаза до слепоты. — Я... я не могу убежать от себя[3], — Шеви тянул гласные и пытался напевать с каким-то надрывом, съедая слова остатками французского акцента. — Я... я не могу... Он выбежал вперёд, поворачиваясь спиной к солнцу, и отпил из бутылки. Улыбался с какой-то насмешкой над хрупкостью тех высохших позвонков, что дробились под ногами. — Хочешь? — Он протянул бутылку Эллиоту, шагая задом наперёд. — Ага, — Эллиот сделал глоток и вытер ладонью испарину со лба. Хотелось содрать с себя кожу от жары, сгрызая мясо с костей и перекусывая сухожилия. Залить тут всё кровью и потом. Может, трава бы почувствовала тягу к жизни. — А что с м-матерью? — Он вдруг озвучил мысль, саднившую в горле, застрявшую там плотным куском слизи. — Она до сих пор гонится за Элвисом. Ей иногда кажется, что он жив, — Шеви поравнялся с Эллиотом. — Она ненавидит прессу, не верит, что Элвиса похоронили. Она ведь похожа на Присциллу, да? Эллиот не знал, как выглядела Присцилла, но согласно кивнул. Шеви говорил со знанием дела. — Она хотела жить как Присцилла. Многие хотели, — он вдруг остановился и опустился на колени. Поставил бутылку рядом, раздвинул тонкими пальцами полумёртвые травяные волокна и отыскал там что-то. — Ты, наверное, думаешь, что она свихнулась? — Свихнулась, как те, кто прошёл через джонт? — Эллиот когда-то наткнулся на рассказ Стивена Кинга в журнале «Сумеречная зона» и посчитал джонт хорошим способом отделиться от реальности, уйти в область изломов и переломов рассудка. На этот раз Шеви не ответил. Он вытянул белый микроскопический цветок из растрескавшейся земли. Этот цветок входил в число жалких лузеров, слабаков. В какие дальние углы ни забивайся, тебя всё равно найдут. — Ему и так помирать в одиночестве, — Шеви просунул стебель в горлышко бутылки и поднялся. Он тоже не слишком часто ходил на стрижку. Его волосы отросли до подбородка. Но, в отличие от Эллиота, он не испытывал такого отчуждения от мытья. Впереди плавились очертания двух билбордов. Подпираемые деревянными столбами, они часто становились жертвами чьих-то издевательств. Куски бумаги трепались на ветру, разодранные и вывалившиеся клочьями. Ллойд рассказывал, как сюда приносили лестницу и забирались наверх, прямо к той рекламе грузоперевозок во главе с огромным «Доджем». Могли делать всё, что угодно. Но потом появился Рой Нортон, он установил права на оба билборда. С ним ходили ещё три парня, они выискивали нарушителей. Никто не вмешивался в их дела. Шеви снова пытался что-то напевать. Они прошли под деревянными опорами, тень поглотила их тела, а потом выплюнула навстречу солнцу. Они заступили на обочину дороги, заметённую пылью и упокоенную мелкими камнями. Долина пустот была уже близко, она разлеглась на сломанных костылях, ободранных стенах и ослепла выбитыми стёклами. Иногда там ночевали уличные бродяги. После них воняло мочой и дерьмом. Долина принимала всех. Однажды среди этой разрухи поселился собачий скелет с чёрными пятнами на серой шерсти. Скелет, потому что кроме костей и кожи там почти ничего не осталось. Он визгливо лаял, прихрамывал и к себе не подпускал. Шеви начал приносить ему что-то съедобное. Эллиот видел раскрытые консервные банки с мясом. Скелет немного поднабрал в весе, но со временем пропал. Может, его вытравили бродяги, может, ещё что. Шеви расстроился, даже плакал. Такой тихий плач с короткими всхлипываниями, который Эллиот не посчитал притворным. Шеви остановился в очередной раз. Но смотрел он в противоположную сторону от Долины пустот, как будто бы заметил приближение армады, массивных имперских кораблей, накрывающих землю непроницаемым теневым куполом. Его губы слегка приоткрылись, он хотел что-то сказать, но передумал и продолжил идти.***
Шеви увидел существо. Из его пальцев лез цветной некроз, вспухал и лопался пятнами краски сквозь гнойные разрывы. Оно кружилось в непонятном танце, усыпанном тёмными лучами солнца, как во время затмения. Оно было далеко, но казалось, что совсем близко. Кружилось на холме, в иссушенной высокой траве. В лохмотьях, сшитых между собой из разных кусков ткани, ярких и сплетённых узорами. Теряло равновесие. Ходило неуклюже, спотыкаясь и падая на ломаных узких ногах. Шеви почувствовал что-то неприятное, болезненное, как тогда, с ней. Она просила сделать это в последний раз. Последний и бесконечный. Она так делала, когда старая эпоха вибрировала и разрывала когтями тишину и полумрак стен. Она приводила его в свою комнату и открывала зеркальные двери шкафа. «Сделай это для меня. Ты же понимаешь, им это нравится. Так будет лучше. Сделай это». Её ногти касались его волос, тянули и выпрямляли завитки. Она старалась смягчить тон, но прокуренные связки пропускали ядовитое хрипение. Она начинала подбирать платье для него. Она уже пригласила всю королевскую рать, ту самую, с обочин. И он соглашался. Моззер толкнул дверь. Изрезанные слои синей краски и выбитая дыра вместо замка приглашали в Долину пустот. Шеви услышал скрип. Ему показалось, что существо осталось на холме, под надзором солнца, обколотого чернильными ядами. Долина тянула за собой, уводила от глаз всего бесполезно циркулирующего человечества. Здесь был один этаж, но и того хватало. Длинный ряд номеров, на некоторых ещё сохранились таблички, выглядел как траурная свита на похоронах Элвиса. Все они оказались лишь сухой пылью. Шеви их почти не ощущал. Он смотрел на Моззера и всегда делал это открыто. Моззер был одним из немногих, кто не испытывал отвращения. Его задирали из-за проблем с речью и не только. Он рассказывал, как Рой Нортон предложил посоревноваться, выйти на трассу в «Поул-позишн». Игровой автомат давно стоял в «Страйпл Дорз». Моззер сбивал рекорды всех остальных игроков. Рой недавно заинтересовался и в этот раз был не один, рядом скуривали до фильтров последние сигареты его приятели. В свете неоновой мигающей лампы их лица были похожи на сгорающие свиные морды. Они чернели от глубоких красных теней. Моззер говорил по-другому, но Шеви представлял именно так: кривые разрезы на лицах, жирные от выпивки губы, всасывающие последние жизни сигарет. Рой проигрывал, выворачивал геймпад до хруста собственных пальцев. Он не мог превзойти Моззера. Он ревел, как бешеная газонокосилка, съедающая асфальт вместо травы. Он разбивал автомат ногой, потрёпанная кожаная куртка разлеталась от рывков. Его приятели схватили Моззера под обе руки. Рой подошёл к нему, расстегнул ремень с тяжёлой пряжкой по форме звезды маршала. В страхе, Моззер не ощущал языка, рук и ног, он потерял себя, потерял контроль. Рой попытался затолкнуть ремень ему в горло, засунул пряжку с острыми углами, вымочил пальцы в слюне. Но не успел закончить, кто-то поднимался из бара наверх, шаги потрескивали на лестнице. Рой остановился и вытащил звезду резким движением. Моззер сплюнул несколько тягучих сгустков крови, он кашлял и задыхался. Шеви знал, каково это. Они нашли общность в забитом, убогом существовании, сочащемся болью и унижением. После случая с Роем Моззер не говорил неделю, слова сковывались тяжёлым замком, трясущиеся руки никак не могли подобрать ключ. Они зашли в четвёртый номер. Шеви сел на подоконник и поставил рядом бутылку колы с цветком. Стекло полностью отсутствовало, разобрали до мельчайших частиц. Шеви перекинул ноги через подоконник, на улицу. Снизу валялись облезлые доски с торчащими кривыми гвоздями. Он слышал, как Моззер скинул сумку и чем-то шуршал. Когда они сюда приходили, он старался вырезать на стенах какие-то послания, отколупывал штукатурку. Шеви заметил поднимающуюся копоть и гарь вдалеке. Кто-то разводил костёр в поле и смотрел в сторону разбитого окна. Сдавленность возвращалась, что-то нехорошее закрадывалось вглубь ноздрей и распространялось по всему телу. Он действительно не мог убежать от себя. Рука, набухшая цветением некроза, потянулась к нему. Существо протягивало чёрный подсолнух. Его рука подрагивала, как у Моззера. Длинные узкие ноги костылями накалывались на гвозди. Шеви не мог пошевелиться. Существо показало вторую руку, тряпичную, почти кукольную. Изломанным движением оно коснулось щеки Шеви. Из ткани лезли грубые нитки, похожие на сухожилия. С неразборчивыми шепчущими звуками оно наклонилось и оставило подсолнух на подоконнике. Моззер подсел рядом. Он держал складной нож, которым разрыхлял штукатурку. — Ты когда-нибудь видел чёрные подсолнухи? У них есть запах? — Шеви потёр щёку и ничего не почувствовал, кроме холодных пальцев. — Наверное, от них пахнет горелым. Чёрные и обугленные, как после костра, — Моззер дотрагивался до волос, смахивал их с лица, но ничего не выходило, они возвращались с белыми следами от штукатурки. — Как после тех костров, что устраивал ку-клукс-клан. Чёрный подсолнух рассыпался пеплом в руках. Следов на пальцах не осталось. Шеви обратил внимание на речь Моззера. Он не заикался. Долину пустот они покинули ночью. Моззер освещал дорогу фонариком. Изредка проезжающие грузовики сияли огромными радиаторными решётками. Когда они утягивали за собой весь шум, в права вступала тишина. Такая, которую можно было ощущать только ночью, в глубоком сне, как бы сказал Моззер: «В состоянии стазиса». Он любил научную фантастику, Шеви рассматривал стопки комиксов, журналов, книг, картриджей на полках в его комнате. Остальное, что не поместилось, валялось на полу, на столе, торчало из раскрытых ящиков. Он жил этим. Тишина была везде, кроме её дома. Когда пути Моззера и Шеви разошлись, что-то надломилось в глухих бесцветных звёздах над ними. Что-то, пульсирующее и зудящее под ногтями. Моззер одолжил фонарик, Шеви светил под ноги, не оглядываясь по сторонам. Он не хотел возвращаться. Он хотел остаться рядом с Моззером, но понимал, что не смог бы разобраться с тем пульсирующим и зудящим надрывом. В окнах некоторых домов горел свет, беззвучные тёмные фигуры просвечивались в нём и растворялись. Шеви ловил себя на мысли, что делал это — оглядывался. Но ведь не хотел, совсем не хотел. Он споткнулся о ржавую трубу, идущую куда-то во мрак. Но не упал. Он слышал как ревел её дом, нарывал и переполнялся чужими телами, чужими руками, чужими агониями, размалёванными и сальными улыбками. Шеви просунул указательный палец в рот, за щёку, и нащупал там гладкие дёсны на месте четырёх выбитых зубов. Он отказался от протезов, слишком болезненно. Она настаивала и периодически продолжала поднимать эту тему, заедала, как старая пластинка со своим духом 50-х: «Продолжай, продолжай, прикажи мне не быть одиноким»[4]. Но потом забывалась в таблетках, в бесконечной грязи, отлипающей от стен, стекающей жёлтыми пятнами мочи и густой блевоты. Шеви поднялся на крыльцо по ступеням, из-за двери приглушённо сочилась музыка. Он выключил фонарик и закусил ноготь. Подумал про Байрона с вечно разодранными пальцами, с засохшей кровью вокруг ногтей. Байрон подолгу молчал и много курил. Шеви восхищался им, восхищался тем, как ему удавалось сохранять независимость. Байрон никогда не выглядел забитым. В нём что-то таилось, как в той реке, где находили утопленников. Он искал статьи и книги о серийных убийцах, некрологи жертв. Копался в истории, с жадностью впитывал и критиковал. Шеви ему помогал. Как-то они сидели в библиотеке и Байрон сказал: «Шон Леви — Шеви. Когда мистер Тафт был на свободе... когда наслаждался своей свободой, он водил Шеви Блейзер». Шеви открыл дверь и прошёл в гостиную. На креслах и диванах умирали и разлагались тела. Кто-то выпростал руку с сигаретой, дым медленно поднимался и растворялся в полумраке. Она стояла по центру и раскачивалась, старалась уловить слабый ритм: «Зло выросло, стало частью тебя. И теперь, когда я смотрю на тебя, кажется, что зло растёт во мне». Высокая и худая, с потрёпанным начесом и отсутствующим взглядом. Она не замечала Шеви, смотрела куда-то вверх, к тем загнивающим звёздам. Он поднялся по лестнице и заперся в своей комнате.***
Эллиот сидел перед телевизором, в руках держал геймпад. Широко расставил ноги, сильнее ссутулился, вытянулся поближе к экрану. Он решил играть всю ночь, ведь так делали имперские генералы — не отступали от своих намерений. Отец давно отошёл ко сну, он не был из тех, кто засиживался допоздна. Завтра он собирался продлевать ежемесячную подписку на журнал «Натс энд Вольтс» для радиолюбителей. Они могли встретиться здесь утром. Иногда к Эллиоту заходил Ллойд, но в последнее время не появлялся. Наверное, из-за Шеви. Они не ладили. Когда он приходил, Шеви уже занимал угол дивана, который называл своим, откидывал голову назад, улыбался и тянул пальцы к губам. Как ребёнок под действием психотропных. Он всегда делал то, что хотел. Так, по крайней мере, видел Эллиот. И не возражал. Ллойд называл его «укурышем» и заставлял подвинуться, старался спихнуть. Шеви, наоборот, садился ближе к нему, слишком близко, с такой странной улыбкой, как после глотка космической эссенции. Ллойд отстранялся с какой-то смесью смущения и отвращения. Ему было тринадцать, мать трахалась с разными мужиками, отец сломал ногу в надежде выручить денег со страхового счёта. Все об том знали, никому не было дела. Он садился подальше от Шеви и наблюдал за тем, как Эллиот захватывал межгалактические просторы. Он бил кулаком о ладонь и что-то выкрикивал с оживлением. После победы Эллиот выписывал на выдранном листе число заработанных очков и дату, ставил новый картридж, смотрел как «Нинтендо» его заглатывает, и они играли вдвоём. В перерывах Ллойд закуривал «Честерфилд», делал быстрые затяжки. Шеви тоже выдыхал дым. Ллойд говорил, что «Парламент» — для богатых шлюх. Шеви никогда не воспринимал его всерьёз, только смеялся. Эллиот чувствовал подступающие к горлу приступы кашля. Он пробовал только один раз, отец услышал от него запах сигарет. Какая-то неозвученная причина залегла в ненависти отца. А может, причины и вовсе не было. Эллиот не имел шанса опротестовать. Когда он пытался заговорить, слова отлетали, как щепки от древесины. Отец смотрел строго, даже с некоторой злостью. Главный имперский диктатор.***
Ллойд всегда хотел быть дальнобойщиком. Но об этом никто не знал. Он не раз подумывал чиркнуть спичкой и подпалить дырявые цветочные занавески в мамашином доме, запрыгнуть в кузов по высоким железным ступеням и уехать от всех мудаков, пусть себе горят. Хоть мамаша его и била-то всего пару раз в месяц (она любила давать пощёчину ногтями, длинными и розовыми, с коричневатой грязью под ними), Ллойд всё равно надеялся однажды увидеть её мёртвой в заблёванной постели. Она часто там блевала, а бывало и так, что к этой блевоте её придавливал какой-нибудь Луис или Боб, она раздвигала щуплые ноги и вся грязь текла ручьями. Ллойд хотел, чтобы она сдохла, сдохла, сдохла. Но Санта или кто, не слышал его. Никто его не слышал. Папаша жил отдельно, в захламленной постройке рядом с мамашиным домом. Он вытаскивал дряхлый «Зенит» на улицу, вытягивал антенну, и смотрел на помехи. Ему было плевать, на что смотреть. Он вылезал на свет лишь для того, чтобы позлить мамашу. Они сцеплялись, как две бойцовские псины, и летели клочьями мамашины патлы. Ллойд хотел, чтобы они сдохли. Однажды папаша вернулся на костылях и в гипсе на левой ноге. Том Харрис объяснил, что со страховкой возникли какие-то проблемы и денег не будет. Том Харрис жил напротив вместе со своей дочерью (Ллойд старался на неё не смотреть и вообще забывал, как её звать). Папаша начал лупить костылями землю, раздалбывать сухую корку, его глаза лезли из орбит в бешеном припадке. Один костыль вдруг подвернулся, скосился и потянул за собой папашу. Никто не захотел ему помогать, кроме Тома. Ллойд мог подолгу не возвращаться в мамашин дом. Он ночевал у Терри, подслеповатой старухи. В её доме жила ворона с какой-то опухолью на клюве. Терри рассказывала, что на похоронах её мужа миссис Брукс[6], так звали ворону, подлетела к раскрытому гробу и начала клевать глаза старика. Никто не мог её согнать, она отлетала, а потом возвращалась. Кто-то пробовал попасть в неё камнем, но Терри сказала тогда, что самое время предать мистера Чарли Донвилла земле. И только после этого миссис Брукс успокоилась. Ллойд ходил в «Страйпл Дорз», к игровым автоматам. Там он встретил Эла, лучшего гонщика во всей округе. Эл постоянно зависал у автоматов, все пальцы были в мозолях. Ллойд хотел так же, но деньги он мог получить только от мамаши. Он подумывал начать обкрадывать Терри, но как-то не решался. Потом с Элом стал появляться другой пацан, чужак. Ллойд узнал, что Стонеры переехали сюда в прошлом году. И уже о них ходили разные слухи. Эл его называл «Шеви», как чёртову развалюху. Такой щуплый, как и мамаша, с длинными ногтями и взглядом уличной швали. Он ширялся, увлекался какой-то дурью, Ллойд мог поспорить. Папаша делал так же в своей захламленной хибаре: перетягивал руку облезлым жгутом и запускал иглу под вену. Ллойд высматривал на руках этой швали следы, но ничего не видел, кроме выступающих вен. Значит, занюхивал или глотал таблетки. Эл как будто бы не замечал всего дерьма, которым был набит его «приятель». Ллойда передёргивало от мысли. Но со временем отвращение притупилось, ушло «в запас». Ллойд приходил к Элу и мирился с присутствием Шеви (он старался приучить себя к этой кличке, а когда не выходило — называл «укурышем»). Эл многого не замечал. Взгляд, которым на него смотрел Шеви, был точно как у мамаши, когда она засовывала пару долларов под резинку трусов, а рядом застёгивал ширинку Луис или Боб. Или оба сразу. Они не закрывали дверь, и Ллойд всё видел. Он хотел сжечь их голые задницы вместе с домом. Ллойд иногда сидел на обочине дороги, под обжигающим солнцем, и считал проезжающие грузовики. Ему хотелось выскочить на дорогу и начать размахивать руками, может, кто-нибудь из них смог бы вовремя затормозить и сказать, указывая на руль: «Теперь эта дорога принадлежит тебе, сынок». Он хотел стать дальнобойщиком, это верно, но мудаки вокруг лишь брюзжали сморщенными ртами. Он решил, что когда-нибудь займётся угонами, будет подстраивать аварии, а потом уедет от всех в неизвестность. Да, так он и поступит.***
Она сказала: «Этот парень, Эллиот, ты уходишь к нему, да?» Она прислонилась спиной к синей стене и держала между пальцев сигарету. Холодный свет лампы делал её силуэт выхолощенным, неживым. В её голосе застряла ревность, звенела в тишине. Шеви чувствовал, как что-то приближалось. Что-то, смыкающее разбитые синяками веки. Запах гари. С каждым мгновением ближе и ближе. Пустой шёпот над ухом. «Почему ты никогда не зовёшь меня «мать»?» Она как будто бы этого не говорила, но успела подумать. И он услышал оттенок её мыслей. Тёмно-синие, как и стена, они тянулись вязкой массой, к которой не хотелось прикасаться. «Харви тоже отказывался звать меня «мамой». Та глухая могила, в которую скатился наш с твоим отцом свадебный сервиз, ещё не зарыта. Он должен вернуться. Он вернётся... ведь так?» Она хотела получить жалость, хоть немного жалости. Но Шеви молчал. Она медленно отошла от стены и отдалилась по тёмному коридору. Отец никогда ей не говорил, что делать. Он поселился эфемерной мечтой в её голове и так же исчез, выскользнул из пальцев пролитой водой. Шеви его редко видел и не успел привязаться. Отец воевал за Тихим океаном и единственное, что оставил после фронта — чёрную шинель с отколотым шевроном и фуражку. Шеви казалось, что он видел его раньше в форме. Воспоминание неприятно покалывало на языке, приходило отрывком из сна, цеплялось мелкой сетью по углам. Дежавю.***
В какой именно момент всё вышло из-под контроля, они не могли сказать. По крайней мере, Эллиот не был готов. Когда в четвёртом номере их встретил Рой, он понял, что нужно бежать. Но не мог сдвинуться с места, как тогда, после победы в «Поул-позишн». Страх поднимался вверх, замыкался в трахее и оставался там. — Ты и твоя жоподранская шлюха здесь неплохо устроились. Не многовато ли места для вас двоих? — Рой сидел на подоконнике, на месте Шеви, он был похож на рыжего мясника, с закатанными рукавами и перекошенным веснушчатым лицом. — Когда свиньи кричали о равенстве, их резали. Рядом с ним стояли два парня, третий, видимо, долго не протянул. Один курил и выпускал дым из носа, другой поглядывал на Шеви. Оба казались всего лишь странными объёмными тенями, выжженными солнцем на стенах. Казались нереальными. Эллиот почувствовал, как Шеви обхватил его руку своей, липкой от жары. Но почему-то уже не холодной. Страх настолько глубоко прокрался, что рука — единственное, что ощущал Эллиот. — Здесь, на этом ссаном куске земли, долго не решались как поступить с рабовладельческим правом, — Рой сделал паузу, он тяжело дышал, кто-то говорил, что у него астма или вроде того. — И до сих пор есть сомнения. Есть такие уёбки, которым это нравится. Владеть людьми, вот я о чём. Можешь включить свой дерьмовый телик. Я не из таких, нет. Но когда... кто-то присваивает себе чужую собственность... Ведь здания... они как люди. Единственное, что любил Гитлер на этой блядской земле... Рой вдруг вскочил с места и громко закричал: «Блядь! Блядь, блядь!» Он начал вдалбливать в пол разломанные доски, а потом резко наклонился и упёрся руками в колени. Он тяжело дышал. Слова прорвались сквозь горло, как последний удар имперского генерала. Эллиот услышал свой неожиданно хриплый голос: «Убегай, быстрее!» Он отцепил руку и оттолкнул Шеви. К нему пришло понимание, вдруг чётко и ясно, как речь диктора по радио: он должен остаться здесь. Долина пустот — вот его могила. Два парня сдвинулись с места, но Рой их остановил жестом. Он мог в любой момент добраться до Шеви. Мог взломать дверной замок, выбить окна. Мог до тех пор, пока миссис Стонер не заявила бы копам. — Он любил архитектуру, — Рой выпрямился и подошёл вплотную к Эллиоту, был слышен крепкий запах сигарет. — С твоей блядской шлюхой я в другой раз переговорю. Ты ведь меня уже как следует представил? Молодец. А сейчас мы с тобой кое-что проясним. Он достал из кармана куртки складной нож, почти как тот, что был у Эллиота в сумке.***
Ллойд был там, притаился снаружи, рядом с выбитым окном четвёртого номера. Когда понял, куда постоянно ходил Эл вместе с укурышем, ему стало обидно до желчной изнанки. Это он, он должен был занять место рядом с лучшим гонщиком Фудзи Спидвэй. Он хотел, чтобы укурыш сдох, как и мамаша. Все вокруг отмачивали корки о том, какая дряблая и прыщавая у неё задница. Ллойда трясло от ненависти, он колотил распаленный солнцем асфальт, когда сидел у дороги. Сбивал руки в кровь. Он не выдержал и стукнул Рою о секретном логове. Рой оскалился и сказал, что отдал целых два доллара и пять центов его мамаше, чтобы она отсосала. Ллойд хотел выхаркнуть кусок желтоватой слизи ему в лицо, но стерпел. Он вдруг услышал хрипящий крик Эла. Потом его взгляд выхватил тёмную фигуру, бегущую в поля. Трусливая шваль. Ллойд сполз спиной по стене, чуть не напоролся дырявыми кроссовками на гвозди. Он слышал лязганье складного ножа (он до этого видел, как Рой ходил с таким). Слышал глухие звуки ударов, но криков уже не было. Ни единого крика или завывания. Он не этого хотел. Но в каком-то смысле посчитал то, что произошло, правильным, ведь Эл сам виноват, нечего было таскаться со швалью. В прошлом году он был на похоронах Саймона Барлета, которого Рой столкнул под колёса грузовика. Никто об этом не знал, про Роя. Все говорили, что Саймон давно стоял на грани, и вот он пересёк её. Здесь никому не было дела. Иногда Ллойд тоже ощущал эту грань. Когда тяжелые колёса обкатывали асфальт, он видел там себя, в тех трещинах. И единственное, чего ему не хватало — толчка в спину.***
На его глазах застыл тёмно-фиолетовый туман. Опустился под веки, закрался вьющимся червем. К пальцам липла шершавая крошка, похожая на порошок. Но он не мог разглядеть, только осязал. Глаза слезились, густой туман расходился по венозным паутинам. Впитывался, исчезал в проливающейся солёной жидкости (как подсоленная вода для тошноты). Шеви забежал в дом. Никто его не видел, улица одиноко высыхала под гнусными солнечными лучами. В доме он ощутил привычный холод, как на железном столе для вскрытия. Сел на пол рядом с дверью, обхватил худые колени («слишком тощие, как ты на них держишься? Похож на заезженную шлюху коменданта Дахау»). Закрыл глаза и опустился в темноту. Он чувствовал, как пальцы оставляли влажные следы на чёрной ткани джинсов. Она уехала в Рэд-Чойс, проигрывать деньги в старом казино, которое ещё называли «кладбищем Мэриэнн». Там с ней должен был кто-то встретиться, кто-то из подгнивающей королевской рати. Она могла вернуться через несколько дней. Темнота рассеклась острой вибрирующей полоской, красной и с жёлтыми краями. Размытая и плывущая под веками. Солнечный луч пробрался сверху. Она предлагала уехать вместе, но Шеви отказался. Он хотел остаться с Моззером. Вот и всё, что ему было действительно необходимо. Вот и всё... он слишком часто себе это повторял. Ему казалось, что там, за плечами, застыл тяжёлый занавес, как в театре. Кто-то кричал и выл за ним, кто-то смеялся, кто-то молчал. Там мог быть кто угодно. Когда она падала на колени перед отцом и говорила в пустоту, когда её руки липли к платью в крови, он оборачивался и смотрел с непониманием. Он смотрел на Шона Леви Стонера, своего сына, который прижимался к синим обоям. Вымазанные помадой губы застыли прямой линией. Он думал, что смотрел на сына, а в действительности видел что-то другое. Что-то между изломанными желаниями Энни Маргарет Стонер, его жены, и немощностью, придавленной к стене. Он не мог смотреть на это в упор, как на свет фар грузовика в ночи. Он отвернулся и ничего не сказал. Как будто бы его там никогда не было. Шеви видел, как она это делала: сидела перед зеркалом и поддевала сухую кожу на руках длинными ногтями, вцеплялась сильнее, так голодный пёс жёлтыми резцами вгрызался в кусок мяса. Тёмно-коричневые следы крови подсыхали на столе. Шеви хотел к ней подойти, но было слишком... поздно? Чувство стыда медленно пробиралось сквозь его поры, застревало холодной монетой в горле. Он не должен был этого видеть. Но она хотела обратного. Она считала правильным оставлять дверь открытой. Луч света вдруг исчез, рассыпался в темноте. Шеви ощутил физическое присутствие, словно бы там, впереди, кто-то остановился. Он сильнее сжал веки. Он знал этот язык, почти беззвучно обхватывающий спину и плечи ледяным покалыванием. Он слышал этот запах, разваливающийся горелый некроз. В дверь постучали. Несколько далёких ударов со стороны другой галактики (так бы подумал Моззер, он много говорил о космическом пространстве). Но глаза, глаза... Шеви должен был их раскрыть. По спине растекалась холодная пульсация. Перетекала по рёбрам, как река по склонам гор. Тот язык, который он понимал, топил в тишине весь разорванный стыд. «Давай, в этом ведь нет ничего страшного. Давай, опусти голову на бордюр. Всё будет в порядке...» Шеви раскрыл глаза. Ещё один удар, почти неслышный, как будто бы кто-то сомневался, но решил, что попробовать стоит. Как в рекламе «Пэлл-Мэлл» — попробовать стоит. Пока не вскроешь, не узнаешь, какой у них вкус. Как они проходят внутрь, как растворяются. И, наконец, хочешь ли ты их отпускать? Шеви поднялся и выглянул в окно. На улице стоял Моззер и смотрел куда-то в сторону. Волосы блестели на солнце, налипли на щёку, заметно вспухшую. Моззер протянул к ним руку, другую держал в кармане. Он так часто делал. Пальцы цеплялись к волосам, как к чему-то запредельному. Шеви открыл дверь и рассмотрел целиком его лицо. Под глазами наливались глубокой фиолетовой тенью синяки (теперь туман принадлежал ему), переносица распласталась кроваво-синим пятном. Щёку рассекал длинный порез, почти как от её когтей. Моззер подошёл ближе, отдельные волосины присохли к тёмным краям пореза, слиплись с ними. Его пальцы, измазанные в крови и земле, с волос опустились на шею. Он склонил голову и на мгновение показалось, что пальцы сжали горло железной хваткой. Болезненная тишина прокралась туда, куда он не мог дотянуться. Шеви это понял. Рой у него снова отнял голос. Выбил, вырвал, выгрыз. Чувство стыда разжигалось пульсирующим холодом по коже. Холод снимал кусками рыхлое мясо, влезал некрозом глубже и глубже. Он медленно натягивал оболочку, как скользящие на пальцах перчатки. Он растягивал пальцами тонкую границу, высвобождался в чёрной отцовский форме. Казалось, что он был здесь всегда (никогда, здесь его никогда не было). Краеугольный камень, стачивающий кости. Она кричала и плевалась ему вслед (она считала правильным оставлять двери открытыми). Шеви аккуратно убрал волосы с лица Моззера. Он вдруг оказался слишком близко, ближе, чем обычно. На пальцах остался замасленный след. Моззер прерывисто выдохнул и отошёл назад. Как будто бы его толкнули. В глазах отражалась тёмная звезда, выворачивалась заледеневшей космической материей наружу. Жирные капли давно засохли на щеках, разошлись кровавыми трещинами на губах. Он отошёл ещё дальше от ступеней, на которых застыл Шеви. «Ты ходишь к нему, да? Почему ты не зовёшь меня матерью?» Моззер выглядел растерянным, как тот игрок во время викторины: «Если бы перед вами положили револьвер и сказали, что умереть должен кто-то один, вы бы оставили в живых сына или дочь? Кому бы вы прострелили череп?» Он отвернулся и принял решение. Он не хотел этого. Не хотел опускаться в бесконечный холод этих стен, не хотел отслаиваться загнивающей коркой от пустых зеркал. Не хотел, не хотел, не хотел... Шеви сел на ступени и смотрел ему вслед. Ему показалось, что звёзды проступили на небе слишком рано (ведь только что он видел, как блестели в солнечных лучах волосы Моззера). Звёзды наплывали чёрными рваными пятнами с одной стороны, а с другой расстилались бурым пространством, далёким и глубинным. Окно в тот мир, о котором говорил Моззер. Шеви чувствовал дрожь по всему телу, из открытой двери несло холодом. Моззер не оглядывался, он шёл медленно и постепенно исчезал под звёздами. Как будто бы его никогда здесь не было.