Отрицание

Разумеется, все вокруг считали Кэру особенной. Хотя нет, не так: куда правильнее было бы сказать, что она для всех была потрясающей, той, у кого нет ни единого изъяна. Что было, конечно же, не так, ведь даже у бесстрашной героини, великодушной спасительницы страдающего народа, посла мира между издавна враждующими расами, были свои недостатки. Куча недостатков. Которые легко можно было бы обнаружить, если бы хотя бы на минутку стряхнуть с себя застилающие глаза восторг и обожание. Но Сансу, похоже, это было совсем не нужно, и легко можно было понять, почему. Зачем ему подмечать чьи-то недостатки, портя себе самое оптимистичное представление о мире? Для таких целей существовал старший брат, который, может, и не любил лишний раз шевелиться, но всегда подмечал, что и как вокруг делается. Однако Кэра никаких поводов для подозрений Папирусу не давала, поэтому он продолжал лениво отпускать шуточки и с безразличием глядеть, как Блу вешается человеку на шею. Сансу всегда не хватало общения с кем-то, кроме Папируса и Альфис, коих он знал как облупленных. Как выяснилось, объятий ему не хватало тоже. Глава королевской стражи сюси-муси не терпела, максимум могла мощно хлопнуть по плечу в знак одобрения, а Папирус брата обнимашками не баловал, может, потому что у братьев тискаться как-то не принято. Потому при выходе на Поверхность Кэра стала для младшего той, что ему так не хватало. Сестрой, которая, хоть и была замкнутой, немного саркастичной и словно диковатой, — охотно принимала ласку и дарила её в ответ. Естественно, для Блу она являлась светом в окошке, ярчайшей звездой в небе, и без упоминания о ней не обходилось и дня. Честно говоря, такая привязанность была не совсем здоровой. Впрочем, Папирусу было всё равно. Главное, что брат был счастлив — всё остальное уже автоматически становилось превосходным, либо неважным. Безразличным, как года, быстро идущие одним за другим, лишь укрепляя отношения между его братом и человеком, подарившим им свободу. Не волнующим, как сильно изменившиеся детские черты и тело Кэры, что стали округло-женственными, привлекая внимание её сверстников. И уж, конечно, совершенно не коробящим, как голубой румянец подросшего брата, что из ранее счастливого вдруг стал смущенным. Ни капли не интересующим, как звёзды в его глазах, ранее огромные и яркие, а теперь же маленькие, словно тихие и скромные, но будто, в тысячу раз более сверкающие, стоило только ему встретить подругу или подумать о ней. На всё это Папирусу было глубоко наплевать. Папирус бы совсем не удивился, если бы однажды Блуберри признался человеку в своих чувствах и получил бы положительный ответ. И тогда к их объятьям прибавились бы поцелуи, хождения всюду за ручку, обожающие взгляды украдкой или же взгляды долгие, нежные, словно ничего больше не существует… Папирусу не будет никакого дела и до этого. Экая невидаль. Это будет их жизнь. Пусть хоть трахаются днями и ночами, ему совершенно поеб… Папирус раздраженно шипит и, обхватив руками голову (один из локтей, опершихся на стойку, попадает в пятно какого-то соуса, пойми, вспомни, какого) протяжно стонет. Голова гудит и пульсирует, но скелет заставляет себя поднять голову и обратить мутный взгляд на барменшу-паучиху, чья тонкая, но удивительно сильная рука обеспокоенно сжимает его плечо. Да, она права, однако ему не просто плохо — херово. Но ему не нужно такси, дома ему нечего делать в таком состоянии. Впрочем, в последнее время, наверное, и в любом другом тоже. Маффет всё понимает, даже если он не говорит ей ни слова. Лишь со вздохом отходит, возвращаясь к своим делам — удивительное терпение. Хотя и ему есть предел — разумеется, после столь длительного игнорирования она ему больше не нальёт. Ну и ладно, алкоголь и на этот раз почему-то ни хрена не помогал. А словно, наоборот, закреплял навязчивый образ в голове. У Кэры был замечательный, заливистый смех, низкие нотки в котором лишь делали его ещё привлекательнее. А когда она смеялась, она так смешно дергала носиком, на котором расположились крохотные веснушки. Вот только Кэра никогда не смеялась над его шутками. Лишь отфыркивалась, закатывая глаза в стиле: «Вот же балбесина, неймется ему». Может, она делала это, потому что всегда принимала сторону Блу, желая сделать ему приятное. Возможно, Папирус так и не смог этого проверить. Ведь в те чертовски редкие моменты, когда младший брат ненадолго отлучался, и они с ней оставались наедине, он не мог вспомнить ни единой шутки и повисала неловкая пауза, которая нарушалась лишь вопросами о погоде, о работе или учёбе. В такие моменты Папирус чувствовал себя самым ничтожным созданием на свете. Хотя, господи, это такая неважная ерунда, что и думать о ней не стоит. Подумаешь. Она просто зануда. Санс без конца твердил, какая она красивая. Папирус сам до конца не понимал, что именно должно казаться скелету красивым, особенно если рассматриваемый объект — это плюс-минус такой же, как и он, скелет, но только обтянутый кожей, покрытый волосами и наполненный всякими разными жидкими и полужидкими вещами, без которых обычному скелету и так очень даже неплохо. Кэра была самой обычной. Карие, почти рубиновые глаза были совсем не редкостью у людей, и не должны были вызывать никакого сдавленного восторга, который Блу так активно выплёскивал сегодня на бумагу, усердно мастеря для неё открытку на 8 марта. Распространённой была и прическа, которую она не меняла с детства — скучное каре, которое вообще-то наверняка всем уже надоело. Разве что цвет волос изменился с возрастом: из каштановых вдруг обратился рыжим, наверное, из-за вечно палящего солнца. Папирус не любил рыжих. Нет, не так: ему было безразлично на рыжих, что хуже всего. Она вовсе не была красавицей, тут нечего было боготворить. Всё, что в ней было, что можно было упомянуть, так это её дикий норов. Она лазила по заборам и деревьям, гоняла на скейте, словно каждый раз была уверена, что ей ничего и никогда не грозит. Она разнимала драки, залезая в самое пекло, или же сама её затевала, чтобы защитить тех, кто в этом нуждался, даже если возвращалась после такого в синяках и с разбитой губой. И при этом никогда не называла обидчиков. Что, впрочем, и не было необходимым, городок был слишком мал, чтобы не быть на 99% уверенным, кто и в чём был замешан. Полученные травмы её никогда не останавливали. Только сняв гипс со сломанной руки, она не раздумывая кидалась в свору собак или под машины, спасая кошек. И это было… тупо. Кому с этого был профит? Зачем она это делала? Зачем калечила себя? Зачем пыталась что-то доказывать тем, кто сильнее её? Да потому что она была проблемой. Она давно уже твоя проблема. Ты для неё — тень, невидимка. Папирус давно заметил — она почти никогда на него не смотрела, словно его и не было в комнате. Когда он о чём-то спрашивал, она не отвечала, это охотно делал за неё Санс, не замечая в этом чего-то странного. «Ты знаешь, какая она стеснительная» — отвечал ему Санс, когда Папирус словно невзначай говорил ему об этом. Ха, ну конечно. Ты сам ведёшь себя так, будто тебя нет. Боишься её потревожить? Или боишься, что неприятен ей? Боишься? И в который раз Папирус провожал их удаляющиеся спины взглядом. Его не забыли и не бросили — Блу позвал его в кино ещё раньше, чем человека. Папирус сам отказался, сославшись на желание посвятить единственный выходной отдыху от работы. И сам же убедил заволновавшегося братца хорошо провести время с подругой, не боясь оставлять его одного. Ему ведь не нужна компания для сна. Тебе не нужна компания. Тебе не нужна она. Ты сам веришь в этот бред? Ха-ха. Нужна… Папирус злится — алкоголь должен был заглушить мерзкий голос внутри, а не сделать его громче, чётче, невыносимее. Как же, блять, тебе нравится просирать свою жизнь. Этот мерзавец не заткнётся — бесполезно. Жаль, что у Папируса никогда не получалось напиться до беспамятства, так, чтобы можно было сорвать злость на окружающей мебели. Слава богу, его семья больше не бедствовала, он нашёл бы деньги для ремонта бара. Но алкоголь всегда подводил его, никогда не давая того, чего он хотел. Тем не менее, Папирус каждый раз наивно верил, что всё получится. Ты бы мог сейчас смущенно прогуливаться по магазинам, ища для неё подарок на 8 марта. Ощущал бы себя невероятно глупо и неуютно среди всех этих цветов, конфет, открыток и плюшевых медведей, но при этом пребывал бы в головокружительном, сладостном возбуждении, предвкушая её удивленные глаза, затем её улыбку, румянец, смущенно опущенные ресницы… Ей бы понравилось. Она бы это запомнила. А ты перестал бы быть таким тупым слизняком. Папирус отпивает прямо из горла бутылки, там уже почти ничего не осталось. Всё-таки в будущем стоит прекратить пить и заняться чем-нибудь куда более медитативным. Может, тогда получится вышибить рыжую виновницу торжества из головы. Кстати, о торжестве. Скорее всего, самодельная открытка Санса была не только с целью поздравить малую с международным женским днём. Возможно, в ней было то, что Блу постеснялся поведать даже родному брату. Письмо с признанием в любви. Что может быть романтичнее? Что может быть более убогим, чем ты, отдавший предпочтение бухлу, вместо того, чтобы сделать хоть что-нибудь, чтобы почувствовать себя хоть немного счастливее? С другой стороны, Папирус всегда желал счастья младшему брату, единственному родственнику и самому близкому существу во всём мире. Имеет ли он право препятствовать ему? Хочет ли он этого? Если ты продолжишь бездействовать, ты навсегда её потеряешь. Сегодня может быть последний день, когда ты ещё можешь что-то сделать. Сможет ли он вынести это душащее чувство вины перед разбитым сердцем брата, которого всегда оберегал от тех чувств, что могли причинить ему боль? Сможешь ли ты вынести боль, разрывающей твою жалкую, никчёмную, обречённую на мучительное одиночество душу? Пальцы сжимают бутылку, прижатую ко рту. Воздух горящим комком застревает в горле, заставляя задержать дыхание, мучительно ожидая окончание боли. Остатки алкоголя медленно сочатся через горлышко и стекают по подбородку, шее и впитываются в красный шарф, подаренный ему братом на прошлое рождество. В конце концов, она не была особенной. Она не любила шутки, не была ослепительно красивой и вместо ленивого любования звёздами вечно искала неприятностей себе на задницу. Стоило ли стараться? Папирус давно знал ответ на этот вопрос. Когда Маффет вновь обращает строгий взгляд на своего посетителя в попытке заставить его привести уже свою жизнь в порядок, его место оказывается пустым. Вчера Кэра вызвалась принести сегодня золотые цветы в актовый зал школы в честь праздника. Вчера подаренный свежий, благоухающий букет замечательных, заботливо выращенных Азгором цветов так сильно понравился учителю, что та, пребывая в восторге, спросила, может ли Кэра принести несколько, чтобы украсить ими школьные вазы. Таким образом у Азгора случился большой и прибыльный заказ, который обрадовал его, а вместе с тем и его названную дочурку, выше небес. Кэра говорила, что отец отвезёт её вместе с цветами в школу около десяти утра, где по её просьбе оставит его, чтобы помочь учителям с декорированием, а сама помчится помогать на кухне пресвятой Троице — Сансу, Андайн и Альфис, чтобы они в пылу вдохновения не уничтожили кухню. Папирус оказывается около школы потрясающе вовремя, она как раз спускалась со ступенек, с улыбкой оттряхивая руки от золотой пыльцы. Её рассмешила очередная шутка Азгора, но она невсерьёз сердилась за то, что она прозвучала в присутствии её преподавателей. Но как бы то ни было, она выглядела сияющей. С замиранием сердца он ждал её у школьных ворот, наблюдая, как какой-то по уши влюблённый школьник. Ладонь, судорожно сжимающая золотой цветок, который Папирус подобрал целым и невредимым на дороге среди других цветов, листьев и лепестков, вероятно осыпавшихся из букета, стала мокрой и горячей. Однако жаркое волнение отступает на второй план, когда за несколько метров от ворот к Кэре вдруг подходят трое парней, преграждая ей путь. На вид они были такими же старшеклассниками, как она, видимо, поэтому Папирус не обратил на них, входящих на территорию школы в выходной день, внимание. Челюсти вдавливаются друг в друга со скрежетом: Кэра не сказала ни слова о травле в школе. Чёрт возьми, какими надо быть ублюдками, чтобы вымогать у девочки деньги в её же праздник? И какими надо быть тупыми, чтобы делать это прямо в школьном дворе среди бела дня? УБЕЙ ИХ НАХЕР. Кэра со всей силы бьёт кулаком близстоящего в челюсть и, не давая другим опомниться, бросается наутёк. Взревев, парни бросаются за ней. Кэра быстро бегала. Не так быстро, как Альфис, но не медленнее Санса уж точно. Игра наперегонки была одним из самых желанных её развлечений. Она любила скорость. Любила адреналин. Может, поэтому её преследовали неприятности. Таких как падение с лестницы в попытках скатиться по ступенькам на скейте, или разгневанные старшеклассники, что бежали за ней, словно охотники, загонявшие дичь. Кэра бежит быстро, легко, словно пружиня от асфальта. Её рыжие волосы словно пламя на голове. Но главным было то, что на её лице не было ни тени страха, лишь предельная сосредоточенность, напряжение, словно она играла в какую-то компьютерную игру и подбадривала себя добежать до точки сохранения, где можно будет расслабиться. Ну да, таким её было невозможно застать врасплох. Не исключено, что прямо сейчас она захлёбывалась восторгом от погони. Может, поэтому Папирус всё еще не положил этому конец. И дело тут не в том, что он был слишком пьян, чтобы использовать свои силы. Хотя… не без этого. Шпана ловит Кэру за стенами школы, у мусоросжигателя, где любит тусоваться банда бэд гайсов школы, в которую эти придурки даже не входят. Она успевает дать ещё одному коленом промеж ног прежде чем Папирус присоединяется к веселью. К этому времени хмель даже успевает частично выветриться (теперь неспособность надраться в зюзю играет на руку), потому огромные Гастер-Бластеры, внушительно висящие в воздухе, укрывая хулиганов тенью, практически не дрожат. Папирус, правда, не был уверен, будет ли так же гладко, если понадобится предупреждающе пальнуть куда-нибудь в сторону, но, слава богу, проверять не пришлось: пацаны буквально сразу же поджали хвосты и умотали со скоростью света, наверняка посчитав, что увидали саму Смерть во… то есть без плоти. Благо, степень опьянения никак не влияла на устрашающе горящий глаз, вводящий всякого в благоговейный ужас. Пожалуй, в следующий учебный день Кэру ждут извинительные подарки, может, даже с тематикой 8 марта. Хотя, безусловно, от директорского ковра их это вряд ли убережёт, ведь для того камеры вокруг школы и нужны. Кэра удивленно смотрит на явившегося спасителя, и, о да, она в восторге. Она широко улыбается и, жестикулируя, горячо описывает, как те уроды зассали, сваливая как мокрые курицы, хотя им даже ничего не успели сделать. Глядя на эту картину, Папирус ощущает, как тает обуявший его душу гнев. Однако Кэра, словно сообразив, что делает что-то неподобающее, прекращает прыгать и опускает глаза. Папирус глядит на неё то ли с досадой, то ли с сожалением, как глядит тот, кто никак не может объяснить другому простую для него вещь, но всё же заставляет себя улыбнуться. Да, Блу считает, что решать проблемы насилием не выход, это Папирус прекрасно знает. Но Блу здесь нет. Ей не нужно делать так, как хочет он. Ей не нужно притворяться. Неужели она всегда притворяется, чтобы угодить ему? Теперь она сердится. Конечно, она сама знает, как и с кем ей себя вести. О да, Папирус и не сомневается, что он, между прочим, выглядит и воняет как из помойки. Да, возможно, она запросто справилась и без его вмешательства. Однако ей всё же стоит напомнить, что появление бухого рыцаря из зловонной помойки уберегло её от большиииих проблем. И не успевает она скептично поинтересоваться, от каких это ещё, как оказывается прижатой к груди скелета, терпко пахнущей медовухой и крепкими сигаретами. Рука Папируса бесцеремонно вытаскивает кусок её кофты на спине, заправленной в юбку, и, забравшись под кофту, сжимает пальцы на нагретой её телом рукояти. При этом словно ненароком вскользь касаясь горячими костяшками её вспотевшей спины. Так и думал: она так и не избавилась от своей странной, пугающей окружающих, любви к холодному оружию. Разумеется, для самозащиты, он и не спорит. Просто резинка юбки — не самое безопасное место для ношения ножей, даже с защитным чехлом. Тут не спорит уже она, сердито отфыркиваясь и отводя взгляд. Хотя всё равно носить не перестанет, знает он её. Но теперь она точно будет думать о нём, в очередной раз засовывая нож между поясницей и юбкой, так, на всякий случай. По законам жанра здесь должна была повиснуть неловкая пауза. Крайне неловкая, в который раз выжигающая кости, уничтожающая Папируса изнутри, обращая его искалеченным уродом, остающимся позорно зализывать раны. Но на этот раз Папирус выстреливает первым, одним метким ударом убивая попытавшуюся сформироваться временную линию, в которой он остаётся безутешно несчастным и проклинающим себя. Кэра определенно не ожидала предложения прогуляться до недавно открывшейся кафе-кондитерской, в которой делают великолепные шоколадные кексы, на которые дамам сегодня скидка. Но отказаться не смогла, да и, кажется, даже не думала. И виной тому была даже не страсть к шоколаду. Просто Папирус улыбается широко и так обворожительно, что Кэра даже не удивляется, как она так легко согласилась заставить своих друзей в недоумении размышлять, что могло её так задержать. Ей даже не приходит в голову предупредить по телефону о своей задержке, объяснить, где она и с кем. Она ощущает себя словно во сне. Поразительно хрупком, способным рассыпаться в любой момент, что, в общем-то не являлось для неё трагичным, но определенно досадным. Ей ведь интересно, чем это всё закончится. Поэтому оказавшись в светлом и уютном кафе, она не то что не издает ни звука, пока Папирус сам делает заказ и оплачивает его — она даже дышит через раз, боясь разрушить этот странный, ни на что не похожий сон неосторожным движением. Она немного расслабляется лишь расположившись на мягком диванчике за широким чистым столом, словно закрепив своей усевшейся попой эти грёзы хотя бы на время. Напротив неё приземляется Папирус, сразу же располагая свою голову на положенные на стол руки. И тогда она снова напрягается, чему-то очень смущаясь, но ещё не осознавая этого и оттого очень скованно себя ощущая из-за непонятного чувства. Взгляд, что она тщательно уводила то в окно, то на красиво декорированные стены, то на беззаботно беседующих или прихлебывающих из милых чашечек посетителей, отчего-то упрямо возвращался к хмельно жмурящемуся скелету, на чьих скулах явно удобно расположился нежно-персикового цвета румянец. Ей было сложно понять, чему Папирус так радовался, может, вспоминал недавнюю недорасправу с недобандюганами в штанах на лямках, а, может, просто ощущает приятное умиротворение из-за выпитого спиртного. Кэра вспоминает его счастливое лицо, когда она согласилась заставить Блу и остальных подождать её еще немного и… наконец осознает, что очень смущена. Скелет беззаботно молчит, ничего не собираясь ей объяснить, а она уж точно не будет спрашивать, отчего-то чувствуя, что это ещё сильнее вгонит её в краску. Она и без того краснеет, но больше не отводит взгляда, пытливо глядя в его закрытые в каком-то удовольствии глаза, и ждёт. Чего-то. Чего-то, чего он, наверное, не скажет и не сделает, ему и без этого вполне неплохо. И вообще-то это возмутительно. Разве можно так бессердечно оставлять девушку наедине со своими мыслями? Особенно в томительном ожидании заказа. Поспать можно было и в другом месте, между прочим. И вообще быть в таком говнистом состоянии в женский праздник просто отвратительно, это ведь не его день. Папирус открывает глаза, озорно взглянув на сердито надувшуюся Кэру. Кэра — зануда. Заладила, такой день, сякой. Вот если бы сегодня, наоборот, был ЕГО день, а не её, каким бы вниманием он был бы окружён… Она только возмущённо выдыхает от подобной наглости, но Папируса уже явно несёт. Он продолжает пьяно разглагольствовать, каково было бы, если бы всё вокруг было бы совершенно наоборот. Азгор был бы королём Подземелья, в прошлом собирающим души людей, Ториэль заботливой матерью, больше всего на свете любящей своё дитя и свои цветы. Санс был бы ленивым шутником, а он, Папирус, активным и всегда бодрым, смешно стыдящим брата за дурной юмор. Может быть тогда она обратила бы на него, Папируса, внимание. Хотя… наверняка она и в этом случае выбрала бы Санса, в любой форме идеального во всём. А вот Кэра… Кэре пришлось бы стать страшненькой и вполовину не такой умной и милой. Исчезли бы её потрясающие рыжие волосы и прекрасные карие глаза… но зато может она бы полюбила шутки, и тогда он, даже будучи их противником, мог бы наслаждаться её смехом, словно она адресовала его ему. И тогда он пытался бы тщетно убедить себя, что совершенно в неё не влюблён. Она ведь абсолютно обычная. На черепе Папируса счастливая улыбка, на скулах пьяно светятся светло-оранжевые пятна. Губы Кэры нервно сжаты в полоску, на щеках изумлённый и совершенно смущённый алый румянец. Привстав и наклонившись над столом, Папирус с нежностью поправляет уже давно незаметно заправленный в её волосы золотой цветок, что потихоньку сползал с её уха. Нервный тихий смех Кэры, следующий за его дурацким каламбуром, Папирус воспринимает как победу.