Но ничего не происходит. Точно замерло единожды и навек.
С долгую, тянущуюся точно застывающий медленно сургуч, неделю, Фиппс упрямо и неотступно пытается. Пытается как возвратить напарника в сознание, удерживая в руках усыпающуюся, как пустынный рыхлый песок, надежду, так и самому окончательно не сломаться под гнётом собственных мыслей, захватывающих как вязкая болотная тину по глотку. Чарльз почти не спит и пропускает то завтрак, то обед, замученным взором обращаясь к зеркалу: его глаза всё такие же светлые, но обрамлены тенями и несколько поникнуты, ведь каждую секунду он следит за чужим дыханием, общается устало, потирая переносицу, с врачами, как будто сам носит эти очки в дежурно тонкой докторский оправе, и ещё успевает кое-как начеркать пару цифер на мятых донельзя конвертах и отчётах, принесённых дворецким с кабинета, прямо около чужой постели, не отходя и на шаг. И, часами беседуя с очередным коновалом, Фиппс всё равно не дожидается ни ответов, ни хотя бы отголоска разгадки: «Может», — говорят ему. — «Проснется завтра; а может — через месяц». Чарльз не знает, как человек может так долго спать без воды, еды, не пробуждаясь и на миг. Но Грей как будто и действительно спит: ровно дышит, всё ещё тёпл и не убийственно бледен. Единственное, что даёт хрупкую опору догадкам, так это узкая прорезь ножа под последним правым ребром, и то, настолько маленькая, что почти незаметная и не затронувшая ничего, кроме как глубже на пару дюймов кожи. Возможно, лезвие было окроплено ядом, возможно — нет, но это знание, даже будучи открытым, всё равно не помогло бы, похоже, ничем. Но даже эта шаткая неопределённость не отменяет того, что жалеть себя недопустимо: Чарльз не смыкает глаз сутками, бережно разглаживая одеяло на маленьком теле и поправляя подушки, расчесывая и без того идеально уложенные им несколько часов назад чужие волосы, которые точно прозрачны и почти не видны на белой ткани, меняя бинты и компрессы, нежно проводя по пересыхающим губам платком, увлажняя их. Он регулярно и без задержки вводит лекарства и растворы, и его уже воротит от запаха этилового спирта и опиума, а от вида искологото, точно покрытого тонкой бумагой, запястья, он поджимает губы, сдерживая отчаяние и горечь, клокочущие в груди. Порой Фиппс забывается в изможденном и беспокойно коротком сне, но быстро просыпается, пару секунд не осознавая настоящего, а после испуганно, дрожащими руками, выискивает пульс близ восковых ключиц. Успокаиваясь, гладит влажный лоб, берёт похолодевшую ладонь в свою, прислоняясь к ней щекой и точно делясь своим же млеющим теплом, стараясь вселить ту жизнь, которая бы — как же этого хочется — разожглась бы в измученно бьющемся сердце. — Пожалуйста, — Стонет жалобно Чарльз, с трудом сдерживая совсем не мужественные слезы и глотая горький ком, иглами колющий горло. Ему страшно. Страшно, что Грей может не проснуться; страшно до дрожащих коленей, что его дражайший в мире человек учахнет, совсем как осенью сухой розарий.***
Однажды Фиппс решается хоть на жалкую секунду дать отдушины больной и измождённой душе, и аккуратно приподнимает недвижимое тело, прижимая к себе. Он ощущает слабые и холодные выдохи, и то, как Грей ужасно податлив и безволен. Чарльз кладёт чужую голову на своё плечо, а сам обхватывает руками исхудавшую грудь, поглаживая спину и чувствуя выступы позвонков. На секунду кажется, что юноша шевелится, даже что-то говорит, но в разум безжалостно вгрызается осознание, что все это — отчаянные видения. Фиппс оберегающе обнимает, стараясь защитить и исцелить, забрать все мучения, но не может сделать ничего из этого, и оттого ему тошно от собственной никчёмности. С недавних пор он молится. И сейчас, держа в своих руках лёгкое, точно перо, тело, Чарльз обращается к чему-то неведомому. Может делает это и не так, как то предполагается, но все равно просит и клянётся, что отдаст все, лишь бы Грей поправился. Ему не нужно многого, только бы тот очнулся, а дальше Фиппс выходит и обязательно поставит его на ноги сам. Только бы увидеть хоть малейший просвет, ведь за прошедшие темные дни кажется, что он скоро просто сойдёт с ума от той черноты, что кислотой вымывает все силы. Бережно уложив юношу обратно в постель, Чарльз касается губами закрытых век, запечатлевая ласковые ангельские поцелуи к десницам, и что-то шепчет одними губами, точно в бреду. Очерчивает скулы, что теперь видны, и поглаживает кожу за ушком, бережно вырисовывая каждый изгиб. Фиппс улыбается от мысли о том, что Чарльзу всегда нравилось, когда он делал так.***
Через несколько дней Браун и придворный врач выгоняют его из спальни, и лица их несравнимо нечитаемы. — Что не так? — Решительно и с порога спрашивает Фиппс, смотря пытливо и беспощадно на людей напротив. Ему откровенно не нравится, что пришлось оставить Чарльза в комнате одного, и потому старается закончить всю эту тревожную беседу скорее. Ответа не следует. От мужчины только как-то виновато отводят взор, сцепляя дрожащие пальцы за спиной. Переступают с ноги на ногу и поправляют запотевшие очки на переносице. — Что. Не так?! — срывается на крик Чарльз, чувствуя страшную тревогу в груди. Его сердце колотится, а кровь стучит в ушах. — Сэр, не отвечайте ему, — твердо просит врач, но не успевает — Джон не может сдержать сорвавшихся с губ слов. — Чарльз, послушай… Он мертв. — Кто? — непонимающе хмурится Фиппс, усмехаясь. Рядом стоящий мистер смотрит с укором.Нет. Нет. Нет, пожалуйста! Не говорите этого.
— Граф Грей мёртв. Сердце падает вниз, в самую преисподнюю. Становится пусто и холодно в груди, а нутро разрывает на части. Фиппс почти скалится, распахивая двери и входя в комнату. Неправда. Он же видит на простынях мирно спящего юношу, и тот никак не может быть мёртв. — Это же шутка? Тогда она просто ужасна, Джон! Он же вот, лежит. Он был жив! И сейчас жив! — Фиппс, — подходит к нему Браун, кладя ладонь на чужое плечо. Чарльз нетерпеливо стряхивает её. — Он, может, и был жив тогда, но не сейчас. Посмотри, он не дышит. Фиппс кидается прочь, в сторону от этих двоих, к чужой постели. Непонимающе и зло хмурится. Он же явно видит движение груди. Дышит же! — Прошу, выслушай… — пытаются к нему подступиться. Но Чарльз бесцеремонно перебивает, прижавшись к белоснежной рубашке на чужой груди щекой. И слышит пару тихих гулких ударов, и ему хватает этого, чтобы успокоится. — Он жив. Сердце же бьётся! — Чарльз опускается на колени рядом с неподвижным телом, пытаясь доказать свою правоту другим. Как же они не замечают? Но вдруг… Не слышит под рукой мерного ритма. Совсем. Нигде. Пульс тих на тонкой шее. На запястьях. Он с опаской приподнимает веки и видит пустые мертвые зрачки, вытянувшиеся в кошачьи, обрамлённые радужкой дождливого неба. — Нам поручено увести тебя отсюда. Мы засвидетельствовали акт смерти. Это… Это было… Ох, Боже… Мне жаль, но- Что-то продолжают говорить, но Чарльз не слушает и не хочет даже слышать. — Пошли вон. Оба! Уходите! Пошли прочь! Он кричит так, словно его внутренности разрывает от боли. Рывком встаёт, рыча, как загнанный зверь, беснуется, точно в клетке: швыряет мебель в стены, рвёт страницы книг и разбивает зеркало. На костяшках каплями собирается кровь, но Чарльз не чувствует боли. Он не чувствует ни-че-го. Фиппс садится у изножья кровати, наклоняясь над умиротворенном лицом и целуя похолодевший лоб, бледный настолько, точно раскалённая латунь. Дрожит, выцеловывает каждый дюйм и молит срывающимся, захлёбывающимся голосом, чтобы не оставлял его. Просит на грани истерики и задыхается от слёз. Ему все еще кажется, что Грей жив. И он уже знает, что это неправда.***
Днём Фиппс остаётся рядом с телом и посылает мажордома разбираться с организацией похорон. Чарльзу все равно, какой будет гроб, катафалк и количество плакальщиц; плевать на фасон кружев платков и сорты цветов. Мертвым ничего не нужно, а его собственная душа, как прелый листок, усохла, угасла вместе с чужой. Он сидит рядом, смотрит на чужой точёный профиль и пытается вжиться в ту мысль, что это — конец. Ночью же Фиппс забывается в янтаре алкоголя. Запирается в комнате противоположного крыла, почти роняя стекло бокалов на стол. Конечно, несколько он разбивает. Глотку жжёт коньяком, а всё запахи перебиваются удушливым кислым вином; Фиппс усмехается, открывая бутылку турецкого старого ракы́. Он почти не разбавляет, приложившись едва ли не сразу к горловине. Грей давно хотел его попробовать, ведь ему так нравился сладкий инжир и виноград — и вообще ему нравилось всё сладкое, и всё, что готовил ему Фиппс, и от воспоминаний глаза вновь начинают слезиться - а Чарльз всё отговаривал, да тянул, ведь чем дольше бы то выдержалось, тем лучше бы было. Вот только не для кого больше. После с два десятка бокалов и стопок поленявшая этикетка киршвассера плывёт перед глазами, но Фиппс не останавливается, пока от коньячного дистиллята и черешневой браги его не начинает тошнить. Ему всё равно, что градус алкоголя скачет, точно подстреленный заяц, и что оттого его голову разрывает изнутри, а взгляд темнеет кружащимися в пьяном вальсе мушками. Впервые, наверное, с дюжину лет, Чарльз позволяет себе рыдания: он скулит как раненый волк, лёжа на швейцарском заляпанном паркете и осколках фужеров, плачет едва ли слышно, закрывая исцарапанными ладонями лицо и поджимая колени к груди, точно мальчишка, потерявший маму. Ему плохо настолько, что он не видит ничего: ни зала, где находится, ни потолка, ни погасшего камина; настолько, что он не ощущает ни холода, ни тупой боли в груди и задыхающихся лёгких. Но на похоронах он будет трезв. Потому что появлятся перед дорогим другом, напарником, в таком виде — недопустимо. Красный рассвет касается его воспалённых век и измученного тела через несколько бессоных часов, а Чарльз всё лежит на ледяном полу, не в силах подняться.***
Он одевает Грея сам. Повязывает на шее атласный черный галстук, пурпурным переливающийся в холодном голубом солнце, поправляет воротник и выглаженные лацканы сюртука. Последний раз расчесывает мягкие белые пряди, расправляет бутоньерку и одевает на холодные ладони бархатные перчатки. Всё без изъянов. Настолько красив, что чудится, что даже и не мертв. Тело веет приторной лавандой, Чарльз вдыхает этот запах, отмечая, что он совсем не похож на тот, какой был при жизни. Его родной аромат свежий и сочный, точно пряный орегано или нежный ирис, осыпающийся к сентябрю. Такой, что едва Грей заходил в комнату, то это можно было почувствовать, можно было ощутить, услышать. Но теперь он напоминает только коллекционную куклу, чьего лица никогда не касалась привычная торжествующая улыбка или угрюмое, но всё же грустное выражение. Фиппс укладывает чужие руки, потом ведёт кистью дальше по груди и впалому животу, облаченному в жилет, ощущая форменные пуговицы; дальше — по тонким стройным ногам и останавливается у острых коленей, будто совсем ненавязчиво выравнивая их, неосознанно поглаживая и бережно укладывая. Чарльз вдруг понимает, что бьётся о дурную мысль, сначала не желая вовсе с ней мириться. Он не может, так нельзя. Но не взирая ни на что, спустя с пару мгновений, он стаскивает с аккуратной ладони перчатку, а после осторожно снимает чужое кольцо. Белое золото ледяное, так же как и взгляд скалившегося на гербе льва, но Чарльз сжимает украшение в пальцах, точно пытаясь согреть, и кладёт во внутренний карман пиджака. Он хочет, чтобы осталось хоть маленькое напоминание, хоть крупица осязаемой памяти о том, кто был смыслом его жизни. Тело лежит на кровати, и Фиппс ложится близ, закрывая глаза. Ему хочется обернуться трупом. Чтобы их похоронили вместе, чтобы никогда не разлучались и, может быть, были в аду ли, иль в раю — только вдвоём, всегда. Чарльз кладет голову на недышащую грудь, закрывая покрасневшие глаза. Почему их разлучили? Это же просто невероятно, неправильно, недопустимо! Всё равно, что отпускать в полёт птицу с одним крылом, всё равно, что солнце без луны и ночь без звёзд. Где-то в тёмных задворках разума маячит смутное и абсурдное желание услышать бы хоть малейшее, единожды явившееся биение, ощутить касание к плечу или холодный робкий выдох. Фиппс осознаёт, что его состояние близко к чахоточной горячке, ведь не может воспринять реалий, не может смирится и понять то, что теперь один. Навсегда. Он проводит несколько часов то засыпая, то блуждая в своих помыслах, прижавшись к фаянсовому телу, пока не приходит время отправляться к церкви.***
Когда тяжелую крышку гроба приоткрывают, чтобы попрощаться последний раз, Фиппс оглаживает гладкую, точно фарфоровою щёку, касается уха, заправляя выбившуюся прядь, вновь ведёт трясущимися, как у пьяного бродяги, пальцами к подбородку, и- Чувствует едва заметный порыв воздуха, сорвавшийся с сомкнутых губ. Чарльз замирает, начиная в мгновение дрожать. Нет, нет, только не снова. Не нужно мучить его немощной надеждой, пожалуйста! Он не выдержит подобного снова, ведь ошибся единожды, и сердце оттого все ещё кровоточит и ужасно болит, и никогда уже не перестанет. Но Фиппс всё же задерживает на секунду руку, и снова ощущает мимолётное движение воздуха. Люди вокруг недоумевающе смотрят на него, смотрят на то, как Чарльз неверяще глядит на лицо покойного, держа того за плечи. Спустя с минуту Фиппсу приходится отбиваться от попыток Брауна его оттащить и якобы образумить. — Хватит, Чарльз, это бесполезно! — Джон кричит в чужое ухо и сам смаргивает непрошеные слёзы. Да, тяжело принять, что почти что трудно от этого дышать, но это не повод уподобляться обессиленным надеждам, способным сделать лишь больнее. Чарльз сопротивляется и, наконец, вырывается, не заботясь, что ударил коллегу в живот. Не замечая болезненных стонов позади себя, он бросается к гробу, вцепляясь в кромку пальцами. У мужчины подкашиваются ноги, когда бледные губы приоткрываются, и доносится звук судорожного и неглубокого, хриплого вдоха. Фиппс приподнимает мелко вздрагивающее тело и чувствует, как на холодном ветру остывают собственные горячие и соленые слёзы, тонкой нитью прошедшие вдоль. Чарльз едва взмётывает уголки губ, и улыбается так, как виновный, приговоренный к смерти: отчаянно и болезненно, неверяще, точно судорогой сводит лицо. Сначала трепещут белёсые ресницы, веки тяжело приоткрываются, однако тут же наливаются свинцом и устало смыкаются. Чарльз успевает заметить, что взгляд Грея туманен и неясен: он вряд ли осознает происходящее, как и то, почему гул нарастает вокруг. Фиппс понимает, что юноше холодно, когда тот крупно содрогается и едва двигается, видимо, не способный пока что на большее, пытаясь повернуться и сжаться в клубок. Грей по-детски морщит лоб, но расслабляется, когда его укрывают, а сильные, но уветливые руки прижимают к желанному теплу. Чарльз баюкает в руках точно ребенка, пытаясь защитить и скрыть ото всех пытливых взглядов, обрушившихся вмиг. Фиппс бормочет, что всё хорошо, что всё в порядке, поднимая напарника на руки и вытаскивая его из ледяного гроба, стараясь не касаться будто обжигающего холодом шёлка, устланного на дне. Грей почти обездвижен и пугающе лёгок, и Чарльз надеется, что он не тронулся разумом; что если сейчас он только мучает покойного, то кто-нибудь его остановит. Но никто не кидается следом и не вырывает из его рук тела и, вероятно, люди тоже замечают, как тонкая рука сплетается вокруг чужой шеи, точно кротко и, может, несколько нелепо, но искренне приобнимая. Фиппс вдыхает горький цветочный запах чужих волос, а холод поздних недель октября прошивает почти до костей, но Грей, кажется, пока что не чувствует ничего из этого, а только трётся щекой о чужую разгорячённую, пытаясь понять, отчего он ощущает на ней мокрые высохшие дорожки. Он не помнит ничего, кроме как вмиг явившейся пред глазами кромешной темноты и боли, пронзившей молнией под рёбром. Юноша перестаёт мучиться зыбучими догадками, когда его успокаивают, целуя в макушку и мягко гладя по темени. Взбалмошный и тревожный шепот и гомон нарастают позади, но Фиппс не обращает своего внимания и взора ни на что, кроме как на едва вздымающеюся грудь и родное лицо, кое больше не мертвецки бледно. Мужчина рваным голосом подзывает задремавшего кучера и тот, похоже, не в меньшем шоке: ёжится на козлах, глаза круглее чайных блюдц, а лицо вытянуто почти что в немом крике, ведь он помнит, чей сегодня последний праздник. Фиппс укладывает напарника в дилижансе рядом с собой, положив его голову себе на колени и укрыв пиджаком. Он мимолётно прижимает пальцы к потеплевшей шее, проверяя пульс. Когда Чарльз чувствует под подушечками пару смелых и довольно сильных толчков, успокаивается, закрывая глаза и покорно ожидая, когда они прибудут домой. Он думает, почему такая могла снизойти на него благодать, чтобы Грей вновь был жив, в сознании и близ него. Возможно, его мольбы всё же были услышаны.***
Последующие дни проходят в особенном, непонятном никому, кроме как Фиппсу, блаженстве. Он наслаждается тем, что Чарльз может открыть глаза и посмотреть на него, приулыбнуться и чуть пошевелить рукой, переплетая свои пальцы с чужими. Он начинает говорить с день спустя после пробуждения, но голос сип и тих, так что Фиппсу приходится вслушиваться или наклонятся, если ему что-то хотят сказать. Браун прячет взгляд, а того доктора Чарльз больше не подпускает к напарнику и на милю, наняв другого. Тот же, однако, не говорит ничего вразумительного, но и не бредит, только лишь иногда робко предлагая пару сеансов экзекуций с ланцетом. Грей же только жалуется, что у этого человека ужасно холодный стетоскоп, и что вскоре его сердце заледенеет, если этот прибор коснется его снова. Фиппс на эту шутку лишь горько усмехается. Пусть юноша всё ещё несколько слаб, но определенно поправляется, начиная понемногу приподниматься в постели и пытаться что-то делать самому. Он жмурится и шипит, когда Чарльз обрабатывает или касается его ран, но те, на удивление, после продолжительного сна стали быстро затягиваться. Фиппс знает, что Грей уже достаточно окреп, чтобы быть в некоторых вопросах самостоятельным, но всё ещё предостерегает, придерживая ладонью стакан у чужих губ, чтобы не пролить воды, расстёгивая рубашку собственноручно, отводя подрагивающие тонкие пальцы и поправляя сбившееся у ног одеяло. Он помогает сесть или лечь обратно, чтобы голова не закружилась от резких движений. Когда приходит время трапез, Фиппс кормит Чарльза сам, но делает это, однако, раза два, ведь после в Грее взыгрывает привычная несусветная гордость, и он старается, и, всё же, справляется с едой без посторонней помощи. Проходит с неделю, прежде чем юноша осмеливается встать с постели. У него дрожат ноги, а колени подгибаются, но Фиппс придерживает его, прижав к своей к груди и обхватив руками за талию. Чарльз неуверенно делает пару шагов, но после смелее, и вскоре ему достаточно просто придерживаться рукой за чужой локоть. Позже, когда все листья уносятся влажным ноябрьским ветром, они прогуливаются вместе необычайно тёплым утром, греясь в лучах позднего рассвета. Грей впервые столь весел: он крутится вокруг, вешается на чужую шею и хрипло смеётся, прижимаясь к Фиппсу и шутливо закутываясь в его пальто, пряча нос в лацканах. Они знают, что скоро все обратится в привычное русло, и секретёр вновь станет заваленным бумагами, кровать обратится в смятую, ведь по утрам так неохота её застилать, а аромат кофе привычно застынет в воздухе, смешавшись с запахом сладкой ванильной лакрицы. Фиппс радуется каждому чужому слову, каждому вдоху и шагу, ведь он знает всему этому неописуемую цену. Знает, что если им снисходительно и благодушно дарован второй шанс, то он обязательно сделает всё, чтобы тот, кто позволил им быть счастливыми, не разочаровался в нём.