На краю мира

Дверь ты, как всегда, открываешь рывком, выплевывая сквозь зубы: - Опять приперся? Вали отсюда! - но отступаешь назад, давая пройти. Знаешь уже, что не пускать бесполезно. С моим упрямством я уже как-то переночевал у тебя под дверью. Зимой, ага. Тебе же пришлось потом приводить меня в чувство, растирать отмерзшие конечности и отпаивать горячительным. Уши, правда, от того, что ты при этом говорил, вяли на корню. - Достал уже, - знакомо фырчишь, закрывая за мной дверь, и я ловлю твой настороженный взгляд, привычно оглядывающий меня с головы до ног. Да все в порядке со мной. Как же иначе? Война ведь уже закончилась. А ты все никак не отвыкнешь. - Так что тебе опять от меня надо, шпендель? - Слушай, а ты меня до старости будешь шпенделем называть, а? Ты опять презрительно фыркаешь, намекая всем видом, что вопрос был дурацкий, и тянешь за промокший едва ли не насквозь капюшон плаща. - Снимай быстро. И ботинки тоже, нечего мне тут натаптывать. Стаскивая через мыски обувь, я исподлобья наблюдаю за тем, как ты возишься около печки, нервным шагом подходишь к столу, перебираешь на полках какие-то жестянки - быстро и как будто немного неуверенно. - Опять голодный как волк небось? - свирепо рявкаешь, не оборачиваясь, и бухаешь на огонь котелок с водой. - Выжрешь, как обычно, все мои запасы, троглодит. - Жадничаешь, Канда? - я устало падаю в кресло и тут же поплотнее заворачиваюсь в плед. Добираться до тебя, конечно... Да, ты все никак не отвыкнешь, что война закончилась, и Чистой Силы больше нет. Мне уже не надо есть за четверых. Нам всем уже много чего не надо больше делать. Твоя катана висит на стене, а ты все еще машинально ищешь ладонью ее рукоять за плечом. - А у наших молодоженов скоро будет прибавление в семействе, - говорю я, адресуясь твоей спине, пока ты яростно помешиваешь что-то в котелке, - ты бы видел Лави, он просто светится от счастья, ни на шаг от Линали не отходит. А Комуи, как узнал - на столе танцевал, я сам свидетель. Ривер его долго пытался оттуда стащить - три хаха, стащишь такого. Он сам Ривера на стол затащил и попытался с ним танго изобразить - вдвоем-то они со стола и навернулись. Комуи еще долго носился по всему дому и верещал "Я буду папочкой!" - слышал бы Лави, никакой бы Комурин будущего дядюшку не спас. А Кроули недавно... - Хватит трындеть, - ты суешь мне в руки обжигающе горячую миску с чем-то пахнущим так аппетитно, что я поневоле затыкаюсь, с жадностью набрасываясь на еду. Старые привычки все-таки неистребимы. Когда ты забираешь у меня пустую посуду, мы невольно соприкасаемся кончиками пальцев. И ты стремительно отводишь взгляд. А когда я подаюсь вперед и касаюсь ладонью твоей щеки, миска с грохотом подает на дощатый пол и разлетается на осколки. Я знаю, почему ты сейчас прячешь глаза. В них слишком много беспомощности. Той беспомощности, с которой ты тогда склонялся надо мной, а я проводил пальцами по твоей скуле, оставляя кровавый след, и все пытался улыбнуться. Ты зверски матерился и с безумной нелогичностью угрожал самолично меня прирезать, если я посмею сейчас сдохнуть, а я отчаянно пытался улыбнуться, пытался пообещать, что все будет хорошо. Что этот кошмар когда-нибудь закончится. Я сдержал свое обещание. А ты все никак не можешь в это поверить. Тупой, тупой Канда! Дождь мерно барабанит по крыше твоей лачуги, пока мы молча собираем с пола осколки. - Когда тебе, наконец, надоест сюда припираться, - цедишь ты, ссыпая бывшую миску в мусорное ведро. - Тогда, когда тебе надоест изображать из себя улитку на склоне Фудзи, придурок! - ох, ну как же ты меня бесишь, а? - Забрался в свою хибару на окраине мира и сидишь, довольный. - Улитка как раз ползла, а не сидела, неуч! Тоже мне, цитатами из хокку он щеголяет! - Да срать мне, что она там делала, ты вот даже не ползешь, ты просто тупо тухнешь в этой дыре! - Ты как со мной разговариваешь, стручок бобовый?! Давно не огребал? - Да с тобой только так и можно разговаривать, идиот! Ты нависаешь надо мной, сверкая глазами, и я слышу твое тяжелое дыхание над ухом. Тело невольно, предательски выгибается, изгиб в изгиб твоему, я чувствую, как сбивается и мое дыхание, а низ живота обдает жаром. Нет. Мы все это уже проходили, и не раз. И мне осточертел тот тупик, в который мы каждый раз упираемся. Нет. Я отступаю на шаг и выдыхаю сквозь зубы: - Хватит. Ты молча отворачиваешься и отходишь к столу, с крайне деловым видом убирая с него остатки еды и следы готовки. Меня с такой силой тянет броситься к тебе и прижаться всем телом - бедрами, ключицами, ладонями, губами - только бы ты перестал так напряженно выпрямлять спину и до желваков сжимать зубы, что я прикусываю губу и отступаю еще дальше. - Выметайся, - наконец, хрипло произносишь ты и с ненавистью выжимаешь тряпку, - выметайся отсюда, быстро. - Размечтался, - вежливо отвечаю я и наметанным глазом окидываю единственную в доме комнату. Где же... А, вот, точно. Одежда на тебе всегда просто горит, а зашивать ее ты так и не удосужился научиться. Поэтому к каждому моему приходу в доме скапливается гора твоего рваного в самых причудливых местах тряпья, и каждый раз повторяется одно и то же... - Не трогай мои вещи! - Ты называешь эти драные тряпки вещами? Иголку давай сюда. Быстро! - Разбежался, иголку! Шило свое из задницы достань! Я сумрачно на тебя смотрю, и достаю. Не из задницы, правда, а из кармана - приучился уже брать с собой иголку и моток ниток, собираясь к тебе. Сгребаю в охапку твои шмотки и забираюсь с ногами в кресло - фронт работ впечатляет, и когда ты умудряешься все это рвать? Вдеть нитку в иголку, один стежок, второй... Ты с абсолютно равнодушным лицом ходишь зачем-то по комнате, проверяешь задвижку на двери, подбрасываешь дрова в печку, отпинываешь подальше в угол мои ботинки... наконец, с явным раздражением лезешь на полку и достаешь оттуда две свечи. И впрямь, за окном темнеет, и приходится напрягаться, чтобы не пришить ненароком к твоей рубашке свой палец. Ты с негодующим стуком ставишь подсвечник рядом с креслом, и я тихо улыбаюсь, не отрываясь от штопки. Я шью, стежок за стежком, спокойно и неторопливо, иногда наклоняясь вперед, чтобы откусить нитку, я шью в неровном мерцании свечи, во все больше сгущающихся сумерках, я шью - и в целом мире наступает покой и умиротворение. Такое полное, что ты забываешь о своем привычном равнодушии, о своем привычном раздражении, в которые ты заворачиваешься как в последнюю защиту от окружающего тебя мира, только неотрывно следишь за мельканием иголки в моих руках - и губы твои отпускает вечная напряженная гримаса. Такое глубокое, что, когда наступает беспросветная глухая ночь, ты молча садишься у моих ног и откидываешь голову мне на колени, прикрывая глаза. Покой. "Зачем ты постоянно припираешься сюда, шпендель?!" "Ты меня так безумно раздражаешь, что я не могу не бесить тебя в ответ, придурок" Ты меня так безумно любишь, что я не могу не... Столько всего было между нами - пылкое противостояние, жаркие стоны, глумливые насмешки, невозможное, невыносимое притяжение, яростные взгляды в упор, страх, постоянный страх потери и боль, боль, боль... Кошмар закончился - я же обещал, помнишь? - теперь можно просто жить. Расслабить сведенные напряжением плечи, разгладить складку между бровей, наблюдать сквозь ресницы за мерцанием свечей, поудобнее устраивая голову на моих коленях. Видишь? Все просто. И я наклоняюсь, целуя мягкую линию губ, и съезжаю вниз, в твои объятья, зарываюсь пальцами в длинные и жесткие волосы, выгибаюсь под твоими руками... Все будет хорошо. И сейчас ты в это веришь. И ради этого я раз за разом буду врываться в твой одинокий дом, в твой настороженный, готовый к боли мир, и раз за разом буду показывать тебе, что все хорошо. Нет войны. Нет боли. И я рядом, невыносимый и упрямый. И живой, видишь, живой. Я раз за разом буду заставлять тебя в это поверить. Пока ты не привыкнешь.