Черновик

      Просторная светлая палата в Лаборатории и два неподвижных профиля. Две женщины — у обеих правильные черты, тонкие губы, веснушки на бледных щеках. Одна — молода, в самом расцвете, другая — древняя старуха, и всё равно… копии друг друга. Вместе, рядом — на соседних столах, так похожих на операционные, под невыносимо ярким светом огромных ламп, опутанные мерцающей паутиной проводов, передающих нитей и капельниц, окружённые массивными коробками сложных и умных приборов. Две женщины. Обе живы — делят один сон на двоих. Крепко. Беспробудно.       Ален старается дышать ровнее — всё продолжает рассматривать молодой профиль. Помнит. Всё помнит, будто это случилось вчера. Он помнит до последней чёрточки. Да, Люцилла была и есть незабываема. Она живёт в его памяти именно в таком, молодом образе. Её запах, её тёмные глаза, её голос, её улыбка, её клятвы, её шёпот, её рукописи у него на столе, её приподнятая бровь, её охлаждение, её невнимание, её снисходительное: «Быть с тобой вечно? До старости и после, заново?! Не смеши!», её равнодушие, её гнев, её удаляющиеся шаги…       Ален судорожно сглатывает и бросает через плечо:       — Почему я?       Доктор Батлер у него за спиной расстроено вздыхает и признаётся:       — Остальные Корректоры уже пробовали. Один за другим, даже Главный. Результата, как видите, нуль, и родственники госпожи Верос пожелали предпринять ещё одну попытку, но…       — Я сделаю, — перебивает его Ален и уточняет: — Судя по показаниям, процедура проходила в штатном режиме?       — Не совсем, — снова вздыхает Батлер. — Накануне Люцилла перенесла инфаркт и находилась в бессознательном состоянии. Клон для перемещения её личности был подготовлен заранее, самым тщательнейшим образом. Это тело должно было стать двенадцатым для госпожи Верос, и никаких причин для подобного рода заминки…       — Сколько прошло времени? — Ален переводит взгляд с молодой копии на старую — она совсем седая и всё равно красивая, узнаваемая. Родная.       — Около шести недель, — доктор шелестит страницами личной карты пациентки. — Перемещение личности было почти завершено. Оставалось чуть менее одного процента, но произошёл сбой и…       — Я сделаю, — повторяет Ален и прибавляет едва слышно: — Сделаю так, как она захочет.

* * *

      Стол твёрдый, но Ален давно привык.       Бессмертие, вечная жизнь — чрезвычайно рентабельный товар. Из старого тела — в молодое, полное сил. Главное, не растерять себя по дороге — помощь Корректора обойдётся недёшево.       Ален — специалист по Коррекции перемещений личности с двухсотлетним опытом работы. Двести лет — всего ничего. Он ещё очень молод. «Ма-а-альчик мой», — хрипловато дразнила его Люцилла.       Ален старается дышать ровнее. По обе стороны от него спят две Люциллы. Старая — слева, молодая — справа. Два профиля в сонном оцепенении. Из-за чуть менее одного процента. Лаборанты цепляют к нему датчики, провода, нити. Затылок, виски, шею, грудь, локти, запястья покалывают точечные разряды и тонкие иглы.       Копаться в чужой подкорке нелегко, но Ален давно привык. Ему нужно найти потерянные пиксели и определить их на место. Чтобы новая Люцилла проснулась уже не седой, а золотисто-рыжей, солнечной, яркой, чтобы старая отправилась в утиль.       Свет от белых ламп сменяется полной темнотой. Ален делает шаг, другой, третий. Вокруг пустой снежный город. Множество домов, улиц, извилистых переулков. Балконы, заваленные барахлом. Засыпанные серым снегом машины. Беззвёздное небо. Ален меняет форму — вытягивается чёрным костистым скелетом, поднимается выше печных труб, выше чердачных окон и ищет, ищет, ищет… а потом зовёт тихим поскрипыванием, шёпотом, мыслью: «Люци-и-и…»       Окно в доме напротив вспыхивает разноцветьем, радостной гирляндой.       Ален медленно, неслышно подходит ближе, наклоняется, всматривается… хлопья снега кружат вокруг него назойливыми мухами.       На одном из балконов появляется девочка. Темноглазая, рыжая, как нежное солнце. Ален узнаёт её: «Вот она, потерянная часть. Чуть менее одного процента», — и выдыхает протяжно:       — Люци-и-и.       — Привет, Ал, — она улыбается, стряхивая с проржавевших перил снег. — Такой ты меня не видел, правда?       — Люци, — Ален склоняется ещё ниже, зовёт с собой, протягивает к ней руки.       — Нет, — в тёмных глазах девочки лишь спокойная уверенность. — Я говорила им — сыновьям, внукам, правнукам, прапра… говорила. Просила больше этого не делать. Не переносить меня, понимаешь? Просила, но они решили по-своему, пока я валялась в беспамятстве. Дурачки. Нет.       — Лю-ци, — Ален качает головой, не соглашаясь. — Лю-ци.       — Нет, — маленькая Люцилла с удовольствием оглядывает себя и улыбается Алену ещё шире. — Знаешь, я тоже не помню себя такой. Сопливой, весёлой, восторженной. Совсем не помню. Как будто мне всегда было и есть от сорока до девяноста. Я устала. Смертельно устала. Стараюсь, выкладываюсь, а получается лишь черновик. Всё время черновик. Вот, Ал, возьми…       Девочка Люцилла отдаёт чёрному скелету-Алену пушистый розовый цветок. Клевер.       — Возьми, Ален. Ты помнил обо мне почти всё. Всё, кроме этих забавных цветов. Ты дарил мне такие в самом начале — оставлял на подоконнике, на столе, меж страниц моей книги. Возьми. Теперь картинка полная. Уходи. Оставь меня. Мне пора. Пора переписывать начисто.       — Прощай… — кивает Ален. — Всё, как ты захоч-ч-ч…       Последние слова заглатывает метель и кружит, кружит, кружит пустой город холодной каруселью.

* * *

      Свет острых белых ламп будит, режет глаза. Ален окунается в паническое многоголосье: истерический писк приборов, выкрики-приказы доктора Батлера, звон инструментов, растерянное бормотание младшего персонала.       Стол под Аленом едет вперёд и в сторону. Затылок, виски, шею, грудь, локти, запястья покалывает — лаборанты торопливо снимают датчики, нити и провода. Ален приподнимается и успевает увидеть один профиль, поворачивает голову — и второй. Оба — снежно-белые, с ещё более острыми чертами — красивые копии, но уже без Люциллы.       Алена на столе выкатывают в коридор. Выкрики-приказы Батлера отдаляются. Или стихают? Ален рассматривает потолок: «Черновик. Всё и все. Я был для неё лишь скучным эпизодом, но…»       Он встаёт, пережидает лёгкое головокружение и идёт в сторону выхода.       В Лаборатории немноголюдно. За окнами уже черным-черно.       Ален выходит в прохладную летнюю ночь, стараясь дышать ровнее. Он всё помнит — тёмные глаза, едкие словечки, улыбки, записки, душистые цветки клевера меж страниц её новой книги… всё помнит. До последней чёрточки. «Коррекция» обошлась Алену «недёшево». Люцилла была и есть незабываема, переписана начисто и навсегда жива — в голове Алена и в его сердце. Теперь картинка полная.