***
Когда странноватый приютский мальчишка с мелкими озорными кудряшками улыбается ему тепло и благодарно: – Брут, значит? Что ж, будем знакомы, — и протягивает прохладную ладонь, Брут впервые имя своё любить начинает. В чужих устах оно звучит необъяснимо правильно. С Икаром вообще всё становится правильно и обретает смысл, из него идеи фонтаном неиссякаемым бьют, а Брут невольно вместе с ним загорается. Он помогает другу самые безумные фантазии в жизнь воплощать, сидит с ним дни и ночи над чертежами, собирает из тысяч разрозненных деталей единые проекты, встраивает совершенные шестерёнки в механизм и думает, что встреча с Икаром – лучшее, чем его жизнь наградить могла. Когда Лия – восхитительная, стильная, с хрупкими запястьями и стальным характером – в щёку его целует при встрече и полушутливо выдыхает на ухо: – Спасибо, что берёг его все эти годы, – Брут мысленно исправляется: они оба – лучшее, что с ним случилось. Лия так легко и идеально в их жизнь вписывается, что Брут совсем скоро не может поверить, будто раньше иначе могло быть. Без неё. Он, конечно, старше и мудрее, чем Икар, но где-то внутри всё ещё мальчишка восторженный, который от одной фразы Икара готов всё бросить, забыв про еду и сон, и создавать-создавать-создавать часы напролёт. Лия им о реальности напоминает раз за разом и, кажется, не злится ни капли, только ласково бормочет под нос что-то вроде: «вот же два гениальных идиота». Икара лет с семнадцати никто идиотом называть не осмеливался, поэтому Брут к ней ещё большим уважением и восторгом проникается.***
Икар больших успехов добивается, ему Правитель благоволит и почти называет сыном, его весь Полис готов на руках носить – всё складывается как нельзя лучше, но смутная тревога одолевает Брута с каждым днём сильнее. Полис стерильный и ослепительно чистый, солнечные лучи куполом преломляются причудливо и заливают геометрически совершенные дома голубым светом. Новый мир состоит из сияющей белизны и холодных оттенков, но в ночных кошмарах Брута багровое ползёт по черноте. Багровое тошнотворно пахнет металлом и растекается у него по губам, ядом шипит где-то в горле. Брут захлёбывается кровью и слезами, невыносимое чувство вины грубой петлёй затягивается на шее, и, даже проснувшись, Брут много мучительных минут не может отличить сон от реальности. Когда, наконец, получается вдохнуть, он понимает, что слёзы настоящие, и от этого становится ещё паршивее. Он с головой в работу уходит и старается спать как можно меньше, выматывает себя до невозможности – со множеством новых задач и неугомонным Икаром это несложно. Только всё равно не спасает. Под глазами залегают тёмные круги – с синеватым оттенком, всё в гамме Полиса. К счастью, Икар слишком работой увлечён, чтобы их заметить. Видит только Лия и смотрит пристально, испытующе, вопросительно, к щеке пытается прикоснуться, но Брут отшатывается от неё, как прокажённый. Он боится, что с ума сходит, боится, что это заразно, он отговаривается банальным «заработался» и снова отгораживается стеклянной стеной лаборатории (и ещё парочкой невидимых стен в придачу). Десятки голосов во сне шипят на него забытым словом «предатель». Брут под предлогом сжатых сроков и объёмного проекта выбивает у Правителя лицензию на таблетки тонизирующие и хочет перестать спать совсем. По ночам он смотрит в потолок и думает, что Икар слишком высоко забрался, слишком многого достиг, у него уже завистники в Полисе появляются и… Цезарь когда-то тоже достиг слишком многого и получил нож в спину от близкого друга. Не думать-не думать-не думать об этом! Брут от Икара даже под страхом смерти отвернуться не сможет. Брут думает, что бывают вещи похуже смерти, когда Икар в лагерь маргиналов уходит. И возвращается, захлёбываясь восторгом и самой безумной идеей из всех, смотрит воодушевлённо и ждёт отклика, поддержки ждёт. Единственный отклик, на который Брут сейчас способен, это усталое осознание – рядом с Лией глаза Икара никогда не горели так ярко. Судя по дрогнувшим уголкам губ в натянутой улыбке, Лия это тоже замечает.***
Икар отдаляется от них незаметно, но уверенно, шаг за шагом, Брут буквально слышит, как мир по швам трещит и на части разваливается. Брут сам каждую ночь распадается на куски. Он ухватить пытается что-то ускользающее, вымаливает прощение, колени в кровь разбивая, видит отражение своих слёз в чужих глазах. Неотвратимость вырывается у него из горла хриплым воем, он её кашлем и криком вытравить хочет навсегда, но крупицы лишь прочнее оседают в глубине лёгких. Брут чувствует, что страшнейшую ошибку в своей жизни совершил, самое ценное уничтожил своими руками, но никак не может вспомнить, что именно. Незнакомый ласковый л ю б я щ и й голос зовёт его чужим именем, которое Брут расслышать не может за бешеной пульсацией крови в ушах, и эта недосягаемость ему сердце в пыль крошит. Багровая кровь растекается по иссушенной пустыне сна и скрывает от Брута силуэт чей-то, лишь глаза голубые являя на долю секунды, но потом и их погребает под собой. Когда Икар с наступлением сумерек снова за купол отправляется, Брут его за руку хватает и просит измученно: – Возьми с собой. Интересно же, чем ты теперь живёшь. Икар улыбается широко и ярко, словно ждал такой просьбы уже давно, и обнимает Брута с радостной благодарностью («я знал, что ты не отвернёшься»). Брут уже не так уверен в его словах. И в себе не уверен совершенно.***
Сказки Барда на него особого впечатления не производят – в детстве наслушался, в отличие от сироты Икара. Но Брут видит, какой Икар умиротворённый и счастливый здесь, Брут видит, что маргиналы у костра спокойно и легко дышат, хоть и живут вдали от благ сияющего Полиса, Брут голову запрокидывает и видит не безукоризненно ровные шестиугольники высокотехнологичного купола, а десятки мерцающих звёзд. Брут видит, что маргиналы тоже обычные люди, ничем не хуже жителей Полиса, просто с другими идеалами. Странными, иногда смешными, но имеющими право на жизнь. Бруту почти не больно, когда Икар хочет в лагере до утра остаться, потому что Брут наконец начинает понимать его, но присоединиться пока не спешит — впечатлений для одного дня и без того достаточно. Он бредёт задумчиво по тропе едва видимой, возвращается под привычный и безопасный купол, когда грязно-коричневая тень его с ног сбивает и наваливается сверху, идеальный белый костюм пачкая безнадёжно. Тень сверкает на него злобными глазами и шипит яростно: – Зачем ты к нам сунулся, псина? Слишком скучно в конуре сидеть? Достаточно было одного мальчика в ошейнике, а теперь вы все за этим полоумным потянетесь. Он нож из-за пояса достаёт и к обнажённой шее Брута прижимает остриём, царапину глубокую оставляя. Бруту не страшно почему-то, Бруту смешно почти до истерики. Кровь во сне пугает гораздо сильнее реальной, даже если там она чужая была – собственная жизнь Брута как раз не очень волнует, он других (любимых) погубить боится. Брут щурится немного, глядя вверх, и понимает, что над ним совсем молодой мальчишка ещё. Озлобленный, колючий, но мальчишка. Глупый до невозможности. – Ну убьёшь ты меня и что? – лениво тянет Брут. – Сначала придут патрули из Полиса. На них ты с ножом не кинешься, а если и попробуешь, твоим друзьям только хуже станет. И когда вас притащат на суд, единственный ваш знакомый в Полисе, влиятельный и добрый, защищать вас не станет. Потому что мою смерть Икар вам не простит, я его знаю. Брут ловит замешательство в злобных глазах и лёгкую дрожь на кончиках пальцев, сжимающих нож. Он одним слитным движением выгибается, тощее тело с себя сбрасывая и к земле всем весом прижимая, смотрит на него насмешливо сверху вниз. Видит, что в синих глазах звёзды отражаются, и от этого зрелища сердце почему-то ноет тоскливо и жалобно, болит и наружу рвётся. Брут усилием воли в себе это задавить пытается и губы в ухмылку тянет: – Если хочешь, чтобы тебя услышали и поддержали, не пытайся прирезать каждого, кто готов слушать, Бунтарь. – Я Бродяга. – Как скажешь, – наклоняется к нему Брут и мажет дыханием по лицу, несколько долгих секунд наслаждаясь тем, как взгляд мальчишки бегает взволнованно-изучающе. Щёлкает напоследок его по носу, в окончательный ступор вгоняя, и поднимается, в сторону купола шагает, не обернувшись назад ни разу. Костюм белоснежный тоже отряхнуть забывает – всё равно испорчен безвозвратно, а в ночи не увидит никто.***
Красное на чёрном Бруту сегодня не снится. Ему снятся лохмотья песочного цвета, глаза голубые-голубые, любви и всепрощения полные, ему снятся прикосновения прохладных рук к вискам и шее, ему снятся пальцы, зарывающиеся в волосы на затылке. Снятся объятия на тёплой вечерней земле и сухая трава под спиной, собственный сбивчивый шёпот: «я хотел добра, я спасти хотел, я никогда им не позволю тебе боль причинить», ласковые поцелуи в плечо и успокаивающее: «я знаю, Джу. Знаю и прощаю тебя, всегда прощать буду, даже через тысячи лет после смерти». Снится, что он впервые захлёбывается не кровью с привкусом безысходности, а любовью и нежностью нечеловеческой. Снится, что человека вплавить в себя хочет и не отпускать, не отдавать никому, от всего мира защитить, жестокого и непонимающего. Снится, что он в пропасть шагает, на новую встречу надеясь. Следующим вечером Брут не в пропасть шагает – всего лишь за купол, но этот шаг не менее судьбоносным кажется. В Полисе ослепительный день плавно перетекает в сиреневато-голубые сумерки, солнце бледнеет минута за минутой, а потом и вовсе исчезает с небес. За куполом всё иначе: здесь оно к горизонту катится неспешно, оттенки меняет с пылающего золотого на алый, бросает кровавые отблески на камни и древесные стволы. Брут сегодня в чёрном, чтобы не раздражать маргиналов показательно городской одеждой, он всеми силами слиться с ними хочет, не напоминать одним видом о своём происхождении. Умирающее солнце резким кровавым росчерком ложится на его костюм и растрёпанные нервно волосы. Бруту почти не больно от этой жестокой параллели, потому что он знает – здесь и сейчас ещё не потеряно, ещё не поздно, ещё возможно их финала отвратительно горького избежать. Он Бродягу находит в стороне от тропы, когда тот кобуру с пистолетом на поясе застёгивает. Брут в нескольких метрах кривую самодельную мишень с дырками по центру замечает и хмыкает не то одобрительно, не то удивлённо. Бродяга испуганным зверем реагирует на звук, разворачивается к нему рывком, скалится злобно, но уже не бросается. Разве что словами: – Бард дальше по тропе, ты свернул рановато. – Я не за сказками к Барду пришёл, я пришёл за правдой, – Брут на каждое слово делает осторожный шаг, приближаясь к Бродяге, лишь бы не спугнуть, и останавливается в полуметре от него. Руки неконтролируемо подрагивают и сердце заходится в бешеном стуке, когда он выдыхает финальное: – Я пришёл к тебе, Джизас. Решимость куда-то улетучивается вмиг. А вдруг он всё-таки ошибся, вдруг с ума сошёл и эта жуткая прошлая жизнь – лишь плод измученной фантазии, вдруг вспомнил только он один, вдруг Бродяга, в котором ни капли доброты от Джизаса нет, всё-таки прикончит его прямо здесь? Или, что ещё страшнее, – рассмеётся в лицо, не узнает, последнюю надежду отнимет. Бродяга последний шаг между ними преодолевает и сверлит его глазами невозможно голубыми, из которых – Брут внезапно понимает – чернота сейчас совсем исчезла. Пальцами до боли впивается ему в плечо и выдаёт оглушительно нежным шёпотом: – Долго же ты шёл, Джудас. Я совсем тебя заждался. Брут почти успевает выдохнуть облегчённо, когда к его губам прижимаются чужие – загрубевшие и тонкие, когда Бродяга глотает его выдох, со стоном смешанный. Они тянутся друг к другу отчаянно и голодно, руками шарят слепо, прижимают к себе, хотя ближе и некуда уже. За годы в разлуке это кажется преступно малым. Бродяга его за губу кусает резко, со злостью, до выступающей крови и удивлённого короткого вскрика. – Хотел убедиться, что это всё реальность, – отвечает он на незаданный вопрос. – Так долго ждал, что сложно поверить. – Как давно ты помнишь? – Всю жизнь. Бруту боль от этих слов перекрывает любую физическую. Он на Бродягу совершенно другим взглядом смотрит, пытается изучить его заново, через призму прозвучавшего откровения. Лучи в призме преломляются и стремятся выжечь глаза. – Тогда почему… это всё? Пускай бунтарство и протест, но оружие? ненависть? воины вместо философов? – Успел узнать людей получше. Понял, что никакие разговоры их не спасут, а снова умирать из-за своей глупости не захотел, – грустно усмехается уже-не-Джизас. Всё-ещё-немного-Джудас к сердцу его прижимает, по волосам спутанным гладит осторожно, целует не глядя куда-то в макушку и мысленно обещает, что всё наладится. Обещает им обоим. Себе лично Брут обещает, что расскажет Бродяге про Полис и людей там живущих, что напомнит о доброте утраченной и от грядущей войны отговорить сможет. Новые потери ни миру не нужны, ни им, когда они только-только обрели своё. А война их закончилась пару тысяч лет назад. Брут многое обещает себе, чтобы привести их наконец к другому финалу, но вслух не говорит ни слова. Он лишь прижимается губами к хмурому лбу Бродяги, рассечённому глубокой морщиной, к его впалым щетинистым скулам, резкой линии подбородка, к его обветренным губам, которые на прикосновение отзываются ласково. Язык Бродяги проходится по ранке на губах молчаливым извинением, и Брут думает, что от такой всепоглощающей нежности и умереть не жалко. За него в принципе умирать не жалко, но в этот раз Брут мечтает выжить. Вместе. Он точно знает, что никогда больше не предаст.