Фаталист

      Раздражающий. Вызывающий. Едкий как растворитель, пролитый на одежду. Играющий на нервах и всех самых слабых местах с мастерством истинного виртуоза.       В Джеке словно собраны все пороки человечества.       От неукротимого духа, который невозможно согнуть — потому что он быстрее сломает тебя сам — до вызывающей греховности каждого движения, даже если он просто сидит в кресле. И улыбается.       — Как насчет глотка Петрюс*? 1869 год — невероятная редкость, оно полностью зрелое ~ — Джек крутит бутылку темного стекла в руках, этикетка на ней затерта временем, а пальцы оставляют пыльные следы, но чтобы описать ее ценность — не хватит слов. Джозеф понятия не имеет, где тот ее достал. Возможно, Хозяин Особняка в какой-то степени действительно благоволит Потрошителю. Джек играется отсветами пламени на гладкой поверхности стекла, хмыкает довольно и разливает вино по бокалам. — Это ведь твое любимое вино, я запомнил.       Его улыбка играет в отблесках огня точно так же.       У Джозефа во рту густой вкус сладкой ежевики, горьких трав и пряностей. Он делает глоток, смотрит прямо в темные глаза, в которых пляшут лукавые огоньки, и делает наконец вдох.       Джозеф понятия не имеет, почему остается в компании такого человека.       — Признаться, ты перевернул мои вкусовые представления, — Джек продолжает. Зацепив ногу за ногу, легонько болтая в руке бокал и с интересом наблюдая, как рубиновые капли мягко стекают по его стенкам… Джек без маски такой же, как и с ней. Тот же вздорный характер и насмешка в изгибе тонких губ, кажется, что без нее его черты даже ярче, а пальцы, свободные в данный момент от смертельных лезвий, не менее опасны. — Я всегда раньше отдавал предпочтение Каберне Совиньон. Он яркий и игривый, как юная одалиска в центре внимания. Звезда ведь всегда должна сиять, как говорится. И смерть ей не к лицу** ~ — снисходительная усмешка, Джек откидывается на спинку кресла и делает глоток, пальцы свободной руки перебирают ткань подлокотника, и Джозефу в их движении слышится мелодия, которую Потрошитель обожает напевать во время матчей и вообще постоянно. Наверное, она снится Выжившим в кошмарах. — Да-а, Каберне Совиньон — классика хорошего вкуса. Но Мерло… Мерло действительно потрясает. Скрытое очарование. Я слышал, что известные виноделы все еще смотрят на него свысока, но запомни мои слова, однажды оно точно засияет. И такая бутылочка будет стоить на вес золота. Я очарован… — Джек внезапно отрывает взгляд от бокала и смотрит прямо на Фотографа. Небрежно склоняет голову набок и подпирает ее рукой. — Признайся, мой друг, ты чертовски доволен собой. Тем, что смог так меня взволновать.       Джозеф сидит с идеально ровной спиной, перекатывает во рту терпкую сладость и смотрит на все его театральные жесты со скучающим равнодушием. Уголки губ сами собой изгибаются в вежливой улыбке.       — Смешно. У меня не было такой цели, — он рассматривает собственные пальцы, сжимает и разжимает несколько раз: острые ногти царапают кожу. Он в Особняке уже месяц, но так и не научился, как Джек, настолько хорошо манипулировать внешним видом. Порой ему с трудом удается просто оставаться в своей «цветной» форме. Он смотрит вновь на Джека и действительно чувствует уважение. Контроль Потрошителя впечатляет.       Впрочем, на этом уважение заканчивается, а о других эмоциях, которые вызывает у него этот пугающий человек, Джозеф не хочет говорить.       Ему следовало бы уйти. А может быть, вообще никогда не приходить в этот проклятый Особняк. Не то чтобы его кто-то спрашивал.       — И в этом твой большой минус, мой друг. Отсутствие чувства юмора. Вот почему я никогда не любил высшее общество, — Джек коротко цокает языком и раскидывается в кресле, хотя, казалось бы, куда вальяжнее, перекидывает ногу на ногу, небрежным жестом стряхивая с брюк мелкую соринку. Каждое его движение наполнено этой снисходительной небрежностью. — Ах, в такой вечер и такое тоскливое времяпрепровождение. Не подумай, друг мой, что мне не нравится твоя компания, но я бы не отказался сейчас от полуночного матча.       — Будь твоя воля, ты бы вообще играл один матч за другим, — Джозеф не выглядит задетым ни на йоту. Вместо этого он чувствует досаду и… тоску, назойливую, как зубная боль.       Ему следовало бы уйти, но он все еще здесь. А за окном осень. Октябрь. Еще не слишком холодный, но уже морозный воздух проникает сквозь распахнутые створки двери, ведущей на веранду, взметает тюль и тревожит огонь в камине. Особняк спит или хотя бы пытается казаться спящим. Джозеф не знает откуда именно, но с улицы тянется запах жженых листьев и дыма. Мешается с привкусом вина во рту и оседает где-то в легких. Мерло действительно не в центре внимания, у него вкус спокойствия и горькой ностальгии о прошлом. Как сон в летнюю ночь. Джозеф прикрывает на мгновение глаза и хотя бы пытается дышать.       По пальцам, сжимающим бокал, проходит черно-белая рябь.       — Но мне нравится играть, — восторженный смех, поленья в камине трещат особенно громко и на мгновение вспыхивают искрами. — Разве это плохо, м? Жаль только, что старина Олетус запрещает приближаться к Выжившим вне матчей, на игровом поле их тела слишком кукольные, — Джек кривится, словно пробует что-то кислое. — Совсем никакого интереса. Другое дело — мои прежние «работы». Я вспоминаю с тоской: они были восхитительны, — на чужом красивом лице Джозеф ловит выражение мечтательности. — Хотя когда тех девушек хоронили, то в итоге портили всю красоту. Вот поэтому я не люблю этих похоронных «мастеров» — у них совсем нет вкуса.       Джозеф думает о том, что у Джека типаж человека, которого никогда и не приняли бы в высшем обществе. Даже если бы тот не питал к нему отвращения. Потому что тот не умеет лгать. Точнее не видит в этом смысла. А еще не отягощает себя ни необходимостью льстить, ни излишними формальностями или приличиями. И то, с каким воодушевлением он говорит, каким восторженным блеском горят его глаза… Это страшно. По-настоящему вызывает дрожь у любого нормального человека.       — Избавь меня от подробностей своего «творчества», — Джозеф отвечает сухо, его взгляд — прямой и внимательный, словно он оценивает собеседника с головы до ног, предвидит с его стороны любое неосторожное действие. И тут нельзя сказать, что кто-то из них может вдруг стать жертвой, потому что Джозеф отнюдь не обычный человек, просто это разумная реакция. Джозеф все еще не уверен, чего следует ожидать от другого Охотника.       Джек только выгибает бровь и смотрит на него, не мигая, заинтересованно-заинтересованно, будто на некую диковинку.       — Ханжество — еще одна причина, по которой я не люблю высший свет, — на чужих тонких губах удивительно мягкая улыбка. — Интересно, если запереть чью-то душу в фотографии, она останется там навечно? А, если уничтожить снимок — исчезнет без следа или отправится на Праведный Суд? Скажи мне, друг мой, я действительно заинтригован.       Джозеф вздрагивает как от удара током. Черно-белая рябь проходится перед самыми глазами, и пальцы дергаются. Он смотрит на Джека злым взглядом. Открывает рот… И не может ничего сказать: в горле словно скребется песок. Он только смотрит-смотрит, а пальцы сжимаются теснее, и если бы он стискивал не ножку бокала, а его сам, тот бы не выдержал.       Джек смотрит на него с равнодушным интересом к чужим переживаниям, словно мелкий камень встречает на пути, склоняет голову к плечу, перебирает пальцами по ручке кресла. А глаза — темные, и взгляд тяжелый. Джозеф прекрасно может понять его жертв… и как они слетались на него, словно мотыльки на огонь. Глупые мотыльки.       — Ах, муки совести, — Джек наконец вздыхает устало, поднимая коротко взгляд вверх. — Все вы приходите сюда одинаковые. Утопаете в своем прошлом, глупых сожалениях, вине или… ненависти к себе, — на последних словах его взгляд становится каким-то острым, Джозефу хочется уйти из-под него, снять с себя, как черно-белый образ, который не перестает видеть в каждом отражении, даже когда контролирует себя.       Джозеф дергает уголком губ и поднимает мрачный взгляд.       — Смешно, — произносит старательно. Выводит каждую букву ядовито-вежливой интонацией, проводит языком по зубам изнутри.       — Вовсе нет, — выражение чужого лица не меняется ни на миг. — Типичный сюжет с каждым из вас. Охотники, хех. Вы совсем не умеете наслаждаться жизнью. Жалко смотреть, — краткое выражение слишком явного отвращения на лице. — А мне следи и опекай вас, — у Джека вид «и почему именно мне выпало быть мамочкой?», он излишне-театрально играет мимикой, деланно машет руками и не проявляет даже капли сочувствия. — К тебе это тоже относится, между прочим, друг мой. Продолжишь сидеть в четырех стенах — никогда не заведешь здесь друзей. Многие и так уже считают тебя излишне надменным.       Злость улетучивается почти мгновенно. Джозеф смеется в ответ на такую явную чушь и дергает плечом, отставляя пустой бокал на столик. Ему все равно, что думают другие Охотники. Полный вздор. Он все равно понятия не имеет, как к ним подступиться, да и не хочет. У него никогда не было никого близкого, кроме Клода, и вряд ли уже будет.       «Клод-Клод-Клод», — тоска бьется внутри, как птица в клетке. В грудной клетке, в которой вопреки всему снова стучит сердце, — «И правда жалко смотреть».       — Не уверен, что могу заставить себя сожалеть об этом.       Джозеф действительно не знает, почему остается здесь. У Джека типаж человека, который может заметить, как прекрасна погода за окном, и выстрелить тебе в лицо, а потом раскрутить барабан, приставить дуло к собственному виску и сыграть в русскую рулетку. Никто из прошлого окружения Джозефа — родители, дальние родственники, их друзья — не одобрил бы такую компанию для него. Джозеф был слишком хорошо воспитан в сравнении, не обделен умом и подавал большие надежды.       Когда-то.       — Ты не лучшая компания для меня, — то ли спрашивая, то ли вменяя в вину.       Джек смеется совершенно искренне, прикрывает лицо ладонью, содрогаясь от смеха плечами и всем телом, а когда убирает руку, то улыбка на его лице — вновь та самая, странно мягкая, насмешливо-снисходительная.       Чужие пальцы обжигают то ли теплом, то ли холодом. Джозеф не особо понимает, что именно чувствует, когда они почти касаются его лица, подцепляют ярко-синюю ленту в волосах и вытягивают ее. На самом деле — ничего. Он вовсе не влюблен, от единственного подобия любви, которое он испытывал в своей жизни, давно ничего не осталось внутри.       — Приму это за комплимент, — дразнящий изгиб губ, голос Джека низкий и хриплый, но при этом удивительно мелодичный. Тот пропускает синий шелк через пальцы, разглядывая его со столь же театрально-преувеличенным восхищением. — Знаешь, нет ничего плохого в том, чтобы просто жить и наслаждаться этим.       Джозеф не моргает.       — Это эгоизм, — распущенные волосы свободно падают на плечи, щекочут шею и скулы. Джозеф на мгновение отводит взгляд.       Может, он действительно ненавидит сам себя. Он не приходил в Особняк, он здесь «проснулся», и теперь это чувство «полуреальности» словно медленно разъедает его изнутри. С каждым ударом сердца в груди (оно же не должно биться?), с каждым вздохом, без которого он не может (ему ведь не нужен кислород?).       «Что бы сказал Клод на все это?».       Улыбка Джека — острая, как лезвия его ножей, которые сейчас спрятаны.       — Скорее здоровый способ сохранить рассудок. Знаешь, я никогда не встречал таких глаз, как у тебя, друг мой.       На чужом лице — странное выражение почти нежности. Джозеф не знает, всегда ли они сидели так близко друг к другу? Если бы Клод увидел его сейчас, то был бы удивлен. Перед глазами картинки такие яркие: воспоминания о солнечной улыбке и самых чистых глазах на свете. Клод, который всегда смотрел на него с восхищением, который всегда смотрел на него, как на некий образец для подражания. Его добрый, ласковый и хороший брат, который всегда хотел для него только лучшего. И Джозеф старался быть лучшим для него. Правда старался.       — Смешно, — поднимает голову и повторяет в третий раз за вечер. В чужих темных зрачках он видит свое искаженное отражение и неестественно яркие голубые отблески собственных глаз.       «Клод бы не одобрил».       Джек не видит смысла в бессмысленной лести. Но сомнительный комплимент все равно не трогает. И не смущает. Почти. Может, в этом и дело: Джозефу просто нравится то, какой Джек, и он при этом не влюблен.       «Плевать», — говорит он сам себе, когда позволяет чужим пальцам впутаться в волосы и втянуть себя в поцелуй. Спешный и слишком резкий, на вкус Джозефа. Хотя привкус черных ягод во рту настолько насыщенно-сладкий, что горчит, смешивается в сплетении языков с оттенками смолы и кофе, отдает листьями табака и сливками. Настолько специфичное сочетание. Мерло действительно стало любимым вином Джозефа после воскрешения. Оно великолепно.       Ему давят на затылок, заставляют наклониться ближе. Бесцеремонно касаются плеч, груди, скользят пальцами по бедру. Джозефу чудится даже через одежду прикосновение металла. Он отрывается от чужих губ, делает вдох, проводит по ним языком — губы Джека обветренные и сухие, тонкие, идеально соответствуют его лицу, в котором слишком много резких черт, не очевидно красивых, нет, а отдающих скрытой притягательностью на уровне инстинктов. Но Джозефу едва ли дают возможность отдышаться, перекрывая дыхание вновь — оно сбивается слишком быстро, — проникая языком сквозь полусомкнутые зубы, исследуя им буквально все внутри: небо, кромку зубов, внутреннюю сторону щек, — надавливая на корень языка, смешивая слюну, которая вязкая от вина и слишком отдает алкоголем, которой как-то само собой оказывается слишком много.       Джек терпеть не может снисходительности в вопросах удовольствия. Эта черта вызывает невольную дрожь так же, как его упоение «эстетикой смерти». Возможно, у Джозефа даже больше, чем у кого-то еще, потому что он сам «живой» труп. Смешно, но это не шутка.       — Не меняй облик, — ласково-твердо, выпуская, наконец, дыхание из плена, Джек отрывается от его губ и оглаживает большим пальцем контур челюсти. Джозеф знает, что тот видит: меловую кожу, словно могильное надгробие, и черные трещины, расчерчивающие ее, как странное подобие искусства. — Оставайся именно таким, какой есть. Настоящим, — бархатный голос закрадывается куда-то внутрь и давит тяжестью в груди. Джозефу кажется, что он задыхается.       Полутемная комната: света камина недостаточно, чтобы осветить ее во всех уголках. Мерзлый ветер — по ногам. По коже бегут мурашки, когда жилет медленно расстегивается, когда пуговицы рубашки легко поддаются под умелыми руками. Самое пугающее — не ожидание непоправимого в руках Джека (все непоправимое в жизни Джозефа уже случилось), а то, что Джек ничего не обещает.       Когда разводит в сторону полы рубашки, выдергивает из ее ворота еще одну ленту, словно специально заставляя шелк скользнуть по обнаженной груди, когда трепетно и между с тем настойчиво касается кожи кончиками пальцев, ладонями, губами. Джозеф поддается назад, откидываясь на спинку дивана, отводит взгляд, у него горят губы, температура повышается, будто он умудрился подцепить простуду.       Именно так: ничего из того, что делает Джек, не обещает, что не будет больно, что не будет стыдно, что станет легче внутри.       «Наоборот», — Джозеф прикрывает на мгновение глаза, когда одним ловким движением Джек встает на ноги и поднимает его следом за поданную без сопротивления ладонь, мимолетно касается ее губами в той же снисходительно-насмешливой манере, тянет в сторону от дивана, вина и будто защитного огня камина. — «Будет и стыдно, и больно. И хорошо. Очень хорошо».       Джек не святой, он не подарит ему прощение.       Поэтому у Джозефа нет никаких угрызений совести, когда он сам оттягивает чужую голову за волосы и смыкает зубы на горле. Кровать скрипит, когда они опускаются на нее, прогибается под весом. И постельное холодит разгоряченную кожу. На удивление самое обычное постельное — светлый хлопок, который оттеняет чужую слегка смуглую кожу и темные волосы, вьющиеся на концах. Каждое движение — приковывает взгляд. Джозеф тут же приподнимается, берется пальцами за пуговицы не своей рубашки и не спрашивает мнения, когда снимает ее. Впрочем, Джек и не против вовсе, послушно вынимает руки из рукавов, застывает на месте, упираясь коленями по бокам от ног Джозефа, чуть отклоняется назад и убирает лезущие в глаза волосы. Джозеф полусидит, за спиной — деревянная спинка кровати, сверху на бедрах — Джек. Джозеф гладит пальцами его бока, давит на ребра и ниже, сжимает тазовые кости через пояс брюк. Ногти оставляют на коже беловатые следы, но без царапин.       — Восхитительно, — Джек произносит дразняще, хотя его дыхание вовсе не спокойно, как может показаться, поэтому улыбка прозрачная, мимолетная. Отсветы камина ложатся на его лицо такими же полупрозрачными тенями, делая черты еще более резкими. Он смотрит на Джозефа сверху вниз, проводит рассеянно большим пальцем по своим губам, стирая с них вязкую ниточку слюны, оставшуюся после очередного поцелуя. — Знаешь, убийство и секс — очень близкие вещи, — голос раздается хриплым мурлыканьем в ушах, — и в том, и в другом случае происходит физическое соприкосновение. Нет, не просто касание, как пожать руку прохожему или обнять хорошего знакомого при встрече. Этого недостаточно. Соприкосновение более близкое, когда нет граней, когда один всецело зависит от другого. И речь не только о «принимающей» стороне, ведь вторая сторона зависима не менее. Наивысшая степень искренности. Неповторимая смесь эмоций. Это очень деликатное дело, очень интимное.       Кончики пальцев невесомо оглаживают подрагивающий живот Джозефа, тот следит за ними неотрывно, словно завороженный. На горле Джека — яркий след от зубов, и когда тот, задумчиво щурящийся перед собой, поднимает голову, в его потемневших глазах Джозеф видит лукавые смешинки.       — Помнишь, мы хотели попробовать еще в следующий раз? — тонкие пальцы ложатся на пояс брюк, оттягивая его еще ниже, из-за чего становится видно тазовые косточки, которые Джозеф тут же сжимает напрямую, и темную дорожку волос, уходящую вниз живота. Намек такой прозрачный, что во рту мгновенно пересыхает. Джозеф помнит, разумеется. — Тогда было слишком много эмоций, чтобы сосредоточиться, да? ~       Джозефу очень хочется стереть эту нахальную усмешку с чужого лица, но в то же время она совсем не обидная. По крайней мере тот не акцентирует внимание на том, что на самом деле тогда Джозеф слишком нервничал из-за неопытности. Точнее полного отсутствия какого-либо опыта в этом вопросе.       — Обычно, когда люди просят что-то, то добавляют «пожалуйста», — ремень поддается легко, пояс тоже, Джозеф не удерживается и с силой проводит по чужим бедрам снизу вверх, прежде чем потянуть расстегнутые брюки вниз, заставляя их сползти, прежде чем подцепить чужое белье и опустить так же вниз.       — Пожалуйста, я хочу в твой рот? Именно так? — Джек выгибает бровь и смеется, подаваясь бедрами вперед, кровать вновь скрипит под нажимом коленей. Джозеф выразительно молчит и касается губами выпирающей косточки на чужом бедре, притягивая к себе, и совсем игнорирует чужое возбуждение. В смехе появляются хрипящие нотки. — Ах, злопамятный, да? — Джек на мгновение откидывает голову.       Обхватывает себя пальцами сам, коротко сжимает и гладит. Опирается одной рукой о спинку кровати, придвигаясь еще ближе, пока между ним и лицом Джозефа не остается никакого расстояния. И тяжелая плоть касается губ.       — У тебя отвратительный язык, — Джозеф раздраженно фыркает, проводит языком по губам, едва-едва задевая гладкую головку, а потом, наконец, касается ее губами, размыкает их и обхватывает коротко. Во рту мгновенно разливается терпкий привкус. Сверху раздается слабый вдох, но Джозеф не смотрит. Отрывается, чтобы сделать вдох, ерзает на месте, приподнимаясь выше, чтобы было удобнее, и касается вновь, тут же проводя по слишком горячей бархатистой коже языком. Джек с силой сжимает спинку кровати — над головой раздается слабый треск, — вздрагивает, словно по всему его телу проходит дрожь, и сокращает последнее расстояние между ними, заставляя Джозефа упереться затылком в дерево за спиной и лишая хоть какой-то возможности влиять на происходящее.       — Ммх, — Джозеф пытается сделать вдох инстинктивно, когда плоть проникает глубже, но тот выходит невнятным. Джек двигается медленно и осторожно, стараясь не навредить, но Джозеф чувствует себя мухой, запутавшейся в паутине. Лицо вспыхивает само по себе, во рту горчит и при этом отдает солью. Смешивается со сладостью от вина. Чужая кожа на языке — горячая, плоть скользит по нему, прижимая и с трудом позволяя им шевелить, давит на корень, и Джозеф задыхается. Горло сжимается в спазме, и он дергается. И его освобождают мгновенно. Джозеф кашляет, откидывается на спинку кровати, дышит глубоко и часто, а Джек нежно гладит его по волосам и успокаивает:       — Тише-тише. Все хорошо, — он все еще нависает над ним, не думая отступать, его пальцы скользят по члену, и Джозеф, восстанавливающий дыхание и ошеломленно моргающий, видит, как те становятся влажными, растирая по горячей плоти слюну и капельки естественной смазки. Во рту у Джозефа ее вязкий привкус, он снова облизывает пересохшие губы. — Тебе стоит больше расслабиться. Не забывай дышать.       В этот раз Джозеф тоже подается первым, вновь касаясь члена губами, собирая языком прозрачные капли смазки. Пальцы на чужом бедре сжимаются, острые ногти протыкают кожу очень легко, но его губы при этом — мягкие, даже если ему и хочется сделать ласку грубой, скользят по всей длине плоти. Язык прижимается к горячей коже, очерчивает кончиком каждую венку. Сверху. Но, наверное, терпение Джека заканчивается на словах ободрения, потому что через мгновение его рука уже не гладит по волосам, а вплетается в них и оттягивает голову — затылок глухо бьется о спинку кровати, — прерывая эту поверхностно-дразнящую ласку. Подносит головку члена к приоткрытым в так до конца и не оправившемся дыхании губам и настойчиво толкает внутрь.       Пальцы дергаются, впиваясь ногтями сильнее, но руку тут же жестко перехватывают.       — Расслабься, — повторяет Джек, сжимая коротко запястье в своей руке — левой, ах — и вдавливая так же в спинку кровати.       И вот у Джека как раз получается делать медлительность и нежность мучительной. Его голос низко хриплый, и у Джозефа становится мутно в мыслях, когда он ощущает с трудом сдерживаемую дрожь чужого тела. Когда видит, как напрягаются мышцы, когда Джек делает первое движение бедрами: немного назад и погружаясь вглубь рта вновь. Где горячо и скользко, потому что лицо Джозефа не перестает пылать, а слюна вязкая, и ее слишком много. Двигается короткими столь же осторожными движениями, но в этот раз не отстраняется, когда от очередного толчка Джозеф дергается. Стон слетает смазанный и едва различимый, Джозеф не сопротивляется, у него в голове почти не остается мыслей, только глаза слезятся, и он старается вновь не закашляться, когда головка члена задевает небный язычок и давит еще дальше, слишком глубоко.       — Ах, хватит-хватит, — без предупреждения Джек отстраняется с глухим мокрым звуком, шумно выдыхает, запуская руки в свои волосы, на несколько мгновений застывает, пока дрожь не отпускает его тело, и тот вновь может мыслить ясно. — Этого достаточно, иначе все так и закончится… слишком быстро.       Или не может, но пытается. Джозеф выпрямляет освобожденную руку и вновь кладет ее на чужое бедро, хотя хватка слабая. Мимолетный взгляд на нее — пальцы дрожат. Его грудь тяжело вздымается, он сглатывает, наконец, и едва может понять, что именно видит. Окружающие звуки словно расплываются, и изображение совсем не четкое. А может, дело в его слишком частом сердцебиении. Или жаре чужого тела, которое он ощущает очень явно, особенно, когда колени Джека все же подгибаются, и тот опускается сверху. Тяжесть чужого тела как-то успокаивает.       — У тебя чудесно вышло, — бледные пальцы мимолетно проходятся по его щеке, гладят подушечками саднящий уголок губ, становясь влажными от слюны. — Я бы хотел, чтобы в следующий раз ты сделал все сам, — проходятся, не надавливая, по мягким губам, опускаются на горло и давят коротко под челюстью и на кадык. У Джозефа саднит горло. Он вновь сглатывает и отворачивает голову, ерзает под Джеком, приподнимаясь выше на подушках так, что больше не получится зажать его к спинке.       Джек улыбается той самой рассеянной полупрозрачной улыбкой, от которой по позвоночнику проходится дрожь. Пальцы цепко ловят за подбородок и тянут на себя.       — Хочу тебя, — пленительный шепот, прежде чем втянуть его в поцелуй. И Джозеф успевает только дернуться и совсем не успевает воспрепятствовать, когда чужой язык проскальзывает в рот и собирает собственный вкус с языка, сплетаясь с ним.       — Не делай так, — Джозеф подается назад и спешно разрывает поцелуй, испуганно прикрывая рот ладонью. Губы горят до сих пор, а еще больше пылает его лицо. И он ничего не может сделать с тем, как краска заливает его. — Я ведь делал… Это грязно, — он чувствует себя ошеломленным и с трудом способным собрать мысли.       Ему ведь даже не особо понравилось произошедшее. Чужой вкус был горячим, но специфичным, слишком резким, отдающим на языке солью. К нему можно привыкнуть? Эта ласка была безусловно приятной, но ведь в одну сторону. Он все еще помнил бархатистость чужой кожи, когда она касалась его губ. Странно, так неправильно жарко и мучительно. Только дыхание все еще было сиплым, и шея затекла из-за неудобного положения, а еще ему было совсем не по нутру, когда его лишали возможности выбора.       Джек смотрит на него несколько мгновений, и смех его мягкий и снисходительный. Пальцы продолжают сжимать его челюсть, не колеблясь ни на миг, и Джозеф с некой обреченностью понимает ответ раньше, чем его довольно грубо тянут на себя и вновь впиваются в рот.       У него действительно все это вызывает странные чувства. Что-то среднее между неприятием и любопытством. Может, он просто не подходит для «таких» вещей. В своей прошлой жизни он не избегал сексуальных отношений, просто так сложилось, что у него их не было. И он никогда не чувствовал, что нуждается в них. Все его мысли были заняты желанием вернуть брата. Нормально ли, что даже в такой момент он вспоминает о нем?       Дразнящий смешок в губы эхом раздается в ушах:       — Секс — это всегда грязно.       Джек — это семь ступеней порока. Как семь ступеней в Ад. И эти ступени преодолеваются очень быстро, когда эти пальцы подцепляют прядь его длинных волос и подносят к губам, вдыхая их запах со странным упоением, и в темных глазах напротив — почти мучительное желание. Когда гладят так беспрепятственно во всех местах. Когда забираются под нижнее белье и касаются там, и Джозефа трясет, потому что он возбужден. Очень сильно.       Джек слезает с его бедер и снимает остатки мешающей одежды. Теперь он обнажен, а на Джозефе — только расстегнутая рубашка, но и ее стягивают без сожаления, когда Джек сам садится на постель, берет его за руки и настойчиво тянет на себя. Джозеф цепляется за его плечи, от резкости движения едва не заваливаясь сверху, устраивается на чужих бедрах, упирается коленями в постель, которая недостаточно твердая для этого, но Джеку не требуется спинка кровати, чтобы удерживать ровное положение. Чужие руки трогают его бедра, гладят ребра и давят в промежутках между ними. Джек подается вперед и скользит языком по одному из сосков, прикусывает и тянет. Джозеф смотрит в пространство над его головой и только путается пальцами в темных волосах. Собственные взмокли и лезут в глаза. А во рту все еще соль мешается со сладостью Мерло. Иллюзорным послевкусием, от которого он не может избавиться, потому что оно описывает происходящее лучше всего.       Жарко. Близко. Больно. Все-таки в четвертый раз это не становится менее болезненным: чужие пальцы горячие, но все равно ощущаются холодом, когда проскальзывают внутрь тела. Эта часть постели ему тоже не особо нравится. Джозеф не понимает, почему вокруг всего этого столько тихих разговоров и немого восхищения. Он совсем не получил удовольствия в первый раз, когда все произошло сумбурно и без намека на продуманность, когда в памяти остались только прерывистое дыхание и следы на бедрах, не получил его и во второй. В третий?.. По позвоночнику проскальзывали искры, но все равно было и странно, и болезненно, и слишком много.       Хотя вид того, как Джек смачивает слюной собственные пальцы, смотря ему в глаза и старательно скользя по ним языком, заставляет внизу живота все мучительно сжиматься. И потом те же самые пальцы вновь погружаются в его тело.       — Ах, — Джозеф мажет губами по чужому виску — волосы Джека тоже взмокли, липнут к коже, — ведет языком вниз по скуле, склоняет голову под неудобным углом и кусается, оставляя на плече насыщенно-алые следы от зубов. Только пальцы все равно ощущаются слишком сильно. Один. Два. Три. Растягивают его, выскальзывают и проникают беспрепятственно вновь — смазка творит чудеса, даже если это слюна, — оглаживают гладкие подрагивающие мышцы.       Дыхание Джека шумное и тяжелое, он обвивает второй рукой его талию, прижимает к себе сильно-сильно, пока ребрам не становится больно. Джозеф ощущает его губы на ключицах, на сосках, которые твердеют от прикосновений языка. Тот не поднимает головы и бормочет что-то едва слышное под нос, только вот Джозефу кажется, что ему и не нужно знать. Происходящего и так слишком много для него. Его возбуждение прижимается к животу Джека, пачкает его прозрачной влагой. И это слишком откровенно, колени предательски дрожат и слабеют. Взгляд невольно останавливается на собственных руках, цепляющихся за чужую спину. Прослеживает обесцвеченную кожу и черные ниточки вен, которые пересекаются с трещинами. В животе неприятно все сворачивается, заглушая возбуждение. Абсурдно. Ненормально. Он действительно такой? Отвращение оседает внутри едкой смесью меди и мела.       Он прикрывает глаза — ресницы дрожат, — мысленно сосредотачивается, пока вполне осязаемое чувство, словно уходишь под воду с головой, не проходится по рукам от кончиков пальцев и дальше по телу. И…       Жесткие пальцы смыкаются на его горле, останавливая.       — Не смей, — Джек отстраняется, оставляя его тело, и в чужих глазах Джозеф видит недовольство и легкое пренебрежение. Тот морщится, прижимаясь лбом к его, грудь тяжело вздымается. — Я ведь говорил, чтобы ты этого не делал. Тебе это не нужно, — почти касается его губ своими, коротко дразняще проводит по ним языком. И Джозеф невольно облизывает их. Ему хочется возмутиться, может, поставить Джека на место, но Джек всегда делает только то, что хочет. И это ведь именно то, из-за чего Джозеф все еще остается в компании этого человека?       Пальцы на горле размыкаются вместе с очередным слишком агрессивным поцелуем, чужие руки скользят по лопаткам, давят на поясницу, а потом опускаются ниже. Обе сразу. Сжимают его бедра, и два пальца вновь проскальзывают до основания внутрь, безошибочно надавливая на особое место внутри, и Джозеф дергается, будто его бьет током. Как статическое электричество, только мурашки по коже сильнее и дольше. Он царапает чужие плечи, когда пальцы чуть вытягиваются, а потом неожиданно Джек проталкивает еще два, но уже другой руки.       — Не… надо… — Джозеф кусает губы, глухо стонет сквозь зубы, и эти стоны такие странные: что-то среднее между болью и странным приятным чувством, которое скребется изнутри, потому что, к счастью, Джек не пытается причинить ему боль намеренно, пальцы второй руки внутри коротко оглаживают подрагивающие мышцы и почти сразу исчезают, оставляя после себя странное чувство пустоты. А в следующее мгновение ко входу прижимается гладкая головка. И следует толчок. — Ах… — громко, болезненно. И Джек вынимает оставшиеся пальцы только в тот момент, когда она полностью проникает внутрь. От вонзенных в кожу ногтей по чуть смуглой коже бежит кровь, оставляя алые следы на постели.       В глазах Джека, когда Джозеф, хватая ртом воздух в безуспешной попытке вздохнуть, опускает голову, такое темное пламя, которое невозможно потушить. И от которого невозможно сбежать. Даже если ты не глупый мотылек.       — Ммх, — Джозеф стискивает зубы и крепче вцепляется в чужие плечи, а руки Джека ложатся на его бедра, оставляя влажные следы на коже, гладят почти нежно-нежно и настойчиво давят, заставляя принять до конца, не останавливаясь ни на миг, пока их бедра не соединяются. Горячее соприкосновение тел. Слишком жарких. Слишком обнаженных. Слишком тесно прижатых друг к другу. Джозефу кажется, что еще немного — и его мысли окончательно рассыплются, исчезнут, как в конце концов всегда исчезает его фотомир. И что тогда? Джозеф не знает, какой эффект это окажет на него.       Джозеф на мгновение прикрывает глаза, делает вдох и медленно открывает вновь.       — Мне жаль того человека, который влюбит тебя в себя, — на его губах улыбка почти грустная, но в глазах не отражается ничего. И Джек коротко ласково целует его в челюсть и делает медленный, но глубокий толчок бедрами. И черт возьми, но он попадает именно туда, куда нужно. И вскрик, прозвучавший в тишине ночной комнаты, раздается звоном разбитого стекла. Джозефу остается только жмурить глаза и крепче вцепляться в чужие плечи, потому что ему нужна опора. Ему нужно держаться за что-то, чтобы сохранить себя. Чтобы остаться в сознании. Чтобы помнить, за что он до сих пор наказывает себя.       В глазах Джека, когда тот на мгновение останавливается и поднимает голову, Джозеф опять видит всполохи собственных неестественно светящихся голубых глаз.       Джек не улыбается.       — Мне тоже жаль его, — а потом он перехватывает руки Джозефа на своих плечах и заводит их ему за спину, удерживая за запястья. И толкается в его тело вновь. И вновь. И еще раз. Пока простыни окончательно не становятся влажными от удовольствия, пока не остается ничего, кроме хриплых вздохов на последнем дыхании, пока прикосновение кожи к коже не становится совсем не выносимым. И во рту — только невозможный привкус сладкой ежевики и пряностей. Вкус сладко-горький, как воспоминания. Как сожаления. Как сон в летнюю ночь много лет назад, но сейчас уже почти зима. И в итоге в мыслях не остается ничего.       Больше Джозефу не за что держаться.       В его памяти вкус Мерло навсегда остается вкусом Джека.

***

      Зеркало разбивается на осколки от одного удара.       Джозеф захлопывает за собой дверь, приваливается к ней спиной и почти сползает на пол. Рукоять сабли агрессивно раскачивается, вонзенная в дерево, где только что была зеркальная поверхность.       С той последней встречи проходит неделя. Ровно столько времени Джозефу удается прятаться от самого себя. Играть в матчах, появляться в общем для Выживших и Охотников обеденном зале, исследовать библиотеку и заброшенную обсерваторию под самой крышей Особняка. Наслаждаться тишиной и редкими разговорам с другими Охотниками, которые так и не смогли пересечь черту его личного пространства, но словно осознали, что могут к ней подходить близко-близко. И теперь подходили без оглядки. Так было проще, наверное, и для них, и для него.       Ровно неделя.       Прежде чем он случайно оглядывается за спину и ловит собственное отражение в окне. У отражения лицо его брата. Его лицо, его улыбка и его глаза.       — Боже… — Джозеф заставляет себя оторваться от двери, по ту сторону слишком близко раздаются чьи-то шаги. Чья там комната? Он не помнит. Ему нужно заставить себя быть тише, ему нужно за что-то удержаться. Он делает буквально пару шагов, прежде чем ноги подкашиваются, и он зажимает рот рукой, давя громкий всхлип, цепляется второй за столик, пытаясь удержать себя, но только опрокидывает его и все равно оседает на пол. Колени глухо бьются о пол. Рядом падает фотоальбом, из него фотокарточки рассыпаются ворохом. И с каждой из них на него смотрят те, у кого он забрал душу. Пустыми глазами, в которых он видит бездну.       Напоминание. Ах…       Он забрал все эти жизни, чтобы вернуть одну. Клод. Он ведь обещал, что вернет его. Обещал, когда сидел у его постели. Обещал, когда держал его за руку и заливался слезами, стоило ей разжаться навсегда. Обещал, когда черный гроб опускали в землю. Когда заставили бросать землю на его крышку. Джозефу казалось, что это его хоронят там. Иногда по ночам ему снится, что он лежит в гробу. Он слышит, как земля падает на него сверху.       И он потратил целую жизнь, чтобы вернуть брата. Чтобы эти сны прекратились, чтобы солнце снова вернулось к нему. Он ничего больше не знал, кроме этого. И не узнал. Он не заметил, как исчезли годы. Он измерял время фотографиями. Каждой запечатленной душой. И не заметил, как оно прошло. Прошло бессмысленно и беспощадно. И зря… Потому что забирать оказалось очень легко, а вот собрать воедино что-то… то, чего он желал больше всего…       Очень сложно.       И он умер.       И очнулся вновь. Вновь молодым, вновь с бьющимся сердцем, которое словно смеялось над ним. Потому. Что. Он. Вернулся. Из. Мертвых. Это было возможно. Действительно возможно. И ему пообещали это. Пообещали за такую малость — просто быть Охотником.       — Пожалуйста, Клод, прости меня, — Джозеф втягивает голову в плечи, весь горбясь на полу, не глядя хватает фотографии и мнет их в пальцах, режет острыми ногтями, которые так и не научился контролировать. — Я такой дурак, я ведь обещал тебе, что ты будешь жить.       Он поднимает голову и видит в осколках зеркала лицо брата. Клод смотрит на него чистыми голубыми глазами — Джозеф ненавидит видеть эти глаза, — и Джозефу так хочется коснуться. Так хочется протянуть руку и ощутить в ответ живое тепло. Но он почти забыл об этом. В последнее время он перестал просыпаться от того, что задыхается под землей. И это именно то, зачем он шел к Джеку — забыться. Не вспоминать. И действительно забывался.       Он почти начал чувствовать себя живым. И теперь ненавидит себя за эту слабость. Эта ненависть отравляет, разъедает изнутри, словно растворитель. Но ведь он уже положил ради брата всю прошлую жизнь? Разве этого мало? Но тогда у него почти не было шанса вернуть, а сейчас Джозеф сам — «живой» пример. Сейчас он не может отступить. Не имеет права.       Когда Джозеф умер тогда, то почувствовал облегчение.       Ах… нет! Это не так! Совсем не так!       Правда ведь?       — Пожалуйста, Клод, прости. Я не буду больше сомневаться. Пожалуйста, не бросай меня, — Джозеф утыкается лбом в пол и кусает ребро ладони, давя отчаянный крик, от которого внутри так больно, что ему кажется, что он больше никогда не встанет. — Я не смогу один…       Клод, смотрящий на него из осколков зеркала, улыбается грустно-грустно и плачет. Беззвучный голос теряется в тишине комнаты: «Это ведь не то, чего я желал. Я только хотел, чтобы ты был счастлив».       Когда Джозеф наконец может поднять голову и медленно выпрямляется, раздается звон колокола, зовущего на ужин. Джозеф не двигается, его руки неподвижно лежат на коленях и даже не дергаются. Во рту — знакомый едкий привкус металла и мела.       Он поднимается на ноги и только трет глаза, стирая слезы, впервые, наверное, благодаря Особняк, потому что в его черно-белой форме следы срыва сойдут очень быстро. За дверью вновь слышится скрип половиц — в этот раз ближе, — и Джозеф дергает плечом, оглядываясь, но не подает больше никаких звуков. Ему достаточно того, что каждый Охотник в Особняке знает его историю. И он сорвался наверх сразу после матча, не в силах оставаться на виду. Глупая непредусмотрительность.       Среди осколков и обрывков фотографий — среди них на самом деле нет лиц его «жертв», все они сгорели вместе со старым домом, когда он умер — на полу он внезапно замечает конверт. Из плотной бумаги, подписанный аккуратным мелким почерком. Сверху — только его имя. Пальцы Джозефа почти сразу пропитываются густым запахом дорогого мужского парфюма, и он очень удивлен, что не ощутил его раньше. Потому что этот запах очень хорошо узнаваем.       Потому что в Особняке есть только один человек, которому он подходит.       Джозеф усмехается без улыбки, переворачивая, наконец, конверт и вскрывая его без лишних сантиментов.       «Наличие чего-то ценного в жизни не отменяет ценности другого, мой друг. В мире столько вещей, которые стоят внимания. Я никогда не откажусь от своей точки зрения: нет ничего плохого в том, чтобы жить и наслаждаться этим. Это не значит забыть, это значит — брать все. В том числе и желаемое.       P.S. Я тоже люблю разговоры с собственными «призраками». К сожалению, интересность бесед с ними ограничивается уровнем собственной эрудированности. Лично моя довольно низкая. Поэтому лучше спускайся вниз. Тут кое-кто очень переживал, что мы так и не устроили в твою честь приветственного ужина. Так и продолжают нудеть на ухо. У меня есть вино, так и быть, я им поделюсь».       Когда Джозеф вновь смотрит в осколки на полу, то видит только себя.