For all of the love, you placed in me...

      Гэбриэла О’Доннегана доставили рано утром, когда отец Падрик О’Мэлли, позевывая, дописывал последние строчки в выпускной характеристике Дона Доэрти. Был О’Доннеган худ, длиннорук и длинноног, рыжеволос, сероглаз и прекрасен, как лучшее творение Божие. Но определенно, лучшим он не был, иначе бы не попал в приют Святой Троицы. Уж где-где, а здесь лучшим божьим сынам места не было.       Здесь заблудших чад возвращали на путь истинный путем усердного труда, искренних молитв и физических наказаний, ведь только так можно было победить содомскую ересь, что впитали, как губки, неокрепшие умы, попавшие в лапы дьявола.       «… и чистосердечно раскаивается в тех пагубных привычках, которые привели его в Приют Святой Троицы». Отец О’Мэлли расписался, запечатал характеристику в конверт, который положил перед собой, и только потом поглядел на О’Доннегана. Мальчик не опустил глаза, как многие до него, а ясно и прямо встретил взгляд святого отца.       — Итак, что у нас тут? — отец О’Мэлли открыл папку с личным делом. — Семнадцать лет, сирота, под опекой дяди. Был замечен в сексуальных контактах с мужчинами.       — Одним мужчиной, — поправил О’Доннеган.       Отец О’Мэлли поднял взгляд от сопроводительного письма. Обычно мальчики не пререкались с ним в этом кабинете. Одни плакали, другие — упорно молчали, но так уверенно признаться в том, что написанное в письме — правда, еще никто не смог.       — Ты понимаешь, что то, чем ты занимался, противно человеческой природе?       — Любовь не может быть противна, Ваше преподобие. Мы с… этим человеком любим друг друга, и когда мне исполнится восемнадцать, мы собираемся жить вместе.       Отец О’Мэлли посмотрел на новичка внимательнее: с этим парнем придется повозиться.       — Тебе покажут твое место. И переоденься в положенную одежду.       Красная фланелевая рубашка парня смотрелась в стенах приюта инородным телом. Впрочем, как и он сам — слишком уверенный, слишком красивый, слишком неправильный для этого заведения. Ну что ж, О’Мэлли надеялся, что года в приюте Святой Троицы будет достаточно для того, чтобы привести Гэбриэла О’Доннегана к стандартам общества. Усердный труд, искренняя молитва и умеренные физические наказания творят чудеса, да.       С этого дня отец О’Мэлли непроизвольно начал отмечать медно-рыжие вихры, что на полголовы возвышались над прочими. Были и другие рыжики — это же Ирландия! — но такого сочетания льда серых глаз и огня волос не было ни у кого. Братья-воспитатели отзывались о нем хорошо, и О’Мэлли уж было начал думать, что его опасения были напрасными, но они оправдались.       Вечером в пятницу, на еженедельном собрании, где воспитанники должны были каяться в своих грехах, от О’Доннегана не удалось добиться ни единого слова. Может быть, братья-воспитатели и справились бы своими силами, но утром О’Мэлли услышал, как один из воспитанников крикнул другому в столовой: «На восьмой стол на одну тарелку меньше, О’Доннеган в карцере!» — и распорядился привести наказанного к нему в кабинет.       — Садись, — предложил ему О’Мэлли, придвигая стул.       Парень поморщился:       — Ваше преподобие, можно, я постою?       О’Мэлли вопросительно глянул, но О’Доннеган ничего не объяснил. За него объяснил брат-воспитатель, что привел его в кабинет:       — Мы подвергли воспитанника мерам дисциплинарного воздействия.       Отец О’Мэлли изумился:       — Но не до такой же степени, чтоб он не мог сидеть! — развернувшись к О'Доннегану, он задрал на том тонкий приютский свитер мышиного цвета и грубую рубашку — и оцепенел. Узкая мальчишеская спина крест-накрест была разрисована следами розог, свежие поверх уже чуть подживших.       — Вы… сколько дней его били? — повернулся он к брату-воспитателю. Тот механически ответил, глядя в пол:       — Воспитанник был подвергнут дисциплинарному воздействию два раза — вчера, за то что отказался признать свои поступки грешными, и сегодня, когда продолжил упорствовать.       — Вон! Вон отсюда! — громыхнул О’Мэлли. Брат-воспитатель, путаясь в полах рясы, выскочил из кабинета. Гэбриэл потянулся было к рубашке, но священник приказал:       — Подожди.       Порывшись в ящике стола, он вытащил банку темного стекла — мазь, что ему подарили в одном из монастырей. Сделанная на травах, она прекрасно заживляла любые раны и ушибы. О’Доннеган настороженно следил за ним.       — Повернись спиной.       Мальчишка гнусно ухмыльнулся:       — Раздеваться совсем или можно штаны просто спустить?       О’Мэлли развернулся к нему, намереваясь уточнить, нужно ли парню намазать и ягодицы, и вдруг понял, что тот имел в виду. Краска бросилась ему в лицо, а банка с драгоценной мазью чуть не вылетела из рук:       — Ты… ты испорченный мальчишка! Может быть, тебя наказали с излишним рвением, но причина для этого определенно была! И после того, как твоя спина заживет, ты будешь наказан по-другому! Пока твои друзья будут играть и гулять, ты займешься наведением порядка в отхожих местах! Неделю! Я прикажу отцу Саммерсу проследить за этим! — и, успокоившись, добавил: — А сейчас дай мне намазать твою спину. А свою грешную задницу намажешь сам.       Братья, проявившие излишнее рвение, были наказаны, спина О’Доннегана зажила, и приютская жизнь пошла своим чередом. Медные вихры все так же реяли над черно-рыже-золотистыми головами, вот только серый лед глаз потускнел. Несколько раз, совершая ежедневный утренний обход своих владений, отец О’Мэлли обращался к Гэбриэлу, но ответы всегда были монотонными и односложными:       — Да, спина зажила. Да, раскаялся. Да, молюсь. Нет, у меня все хорошо.       Видя, что парень не желает идти на контакт, О’Мэлли перестал приставать к нему с вопросами — в приюте и так была куча дел, готовились к инспекции, одним из инспектирующих должен быть Член Парламента! Раскаялся, учится хорошо, здоров — что еще надо-то? Даже приветственную речь для инспекторов доверили произнести именно ему. И О’Доннеган не подвел. Громким, хорошо поставленным голосом оттарабанил всю речь — даже сам Член Парламента покровительственно поаплодировал и с улыбкой сказал что-то сопровождающему его брату-воспитателю.       Инспекция прошла без сучка и задоринки, отец Падрик принял из рук попечителей приличных размеров сумму на нужды приюта, а Член Парламента лично оплатил его двухнедельный отпуск на термальных источниках Лисдунварны. Священник отнекивался и говорил, что его вклад в развитие приюта ничтожно мал — ведь он служит здесь всего два года и лучше было бы наградить старейших братьев, посвятивших школе куда больше времени, но политик был непреклонен.       Две недели пролетели как один день. О’Мэлли гулял по дорожкам парков, усердно употреблял целебную воду и принимал ванны по строгому предписанию врача. Вернувшись, он тут же включился в повседневную суетливую карусель приютских дел и делишек, накопившихся за время его отсутствия, потом навалилась подготовка к Рождеству.       Праздник провел с воспитанниками, а потом уехал к семье, где ему пришлось задержаться — старший брат, Донал О’Мэлли, в Рождественскую ночь простудился и сгорел от лихорадки буквально за неделю, оставив сестре дом в Голуэе, а Падрику — небольшую ферму с десятком коней, возле Инверана. Дождавшись оглашения завещания, О’Мэлли вернулся в приют — дела не могли ждать, он и так отсутствовал слишком долго. И только через три дня он понял, что его подсознательно беспокоит — медные вихры не возвышались над рядом голов на утреннем построении. Удивившись, он подозвал брата Стюарта:       — Почему я не вижу О’Доннегана? Он снова в карцере?       Брат-воспитатель изменился в лице:       — Ваше преподобие, воспитанник О’Доннеган… он болен.       Если бы брат Стюарт так старательно не избегал смотреть преподобному О’Мэлли в глаза, то святой отец не обратил бы на эту новость внимания — ну, болен, что ж — воспитанники часто болели. Однако бегающий взгляд воспитателя насторожил.       — Я хочу проведать его.       — Преподобный, это невозможно. У него заразная болезнь, он в изоляторе.       — Какая заразная болезнь?       — Я точно не знаю, надо спросить у доктора.       О’Мэлли верил ему все меньше и меньше.       — Я хочу увидеть О’Доннегана. Прямо сейчас.       Брат Стюарт, суетливо подобрав полы рясы, ринулся было вперед, но О’Мэлли придержал его за локоть:       — Пойдете вместе со мной.       Физиономия доктора Смита отцу О’Мэлли тоже очень не понравилась. Этот обмен взглядами исподтишка, пожимание плечами и подобострастное выражение лица при ответах наводили на мысль, что дело нечисто, и он категорически потребовал немедленно проводить его к больному.       Гэбриэл лежал на узкой койке, более подходящей ребенку, чем юноше его роста. Накрытый приютским одеялом грязно-синего цвета, ноги он поджал к животу, а руками обхватил плечи, и выглядел в этой позе таким несчастным, что у О’Мэлли защемило сердце. Доктор Смит стал у кровати, загораживая лицо больного.       — Ну, как твое самочувствие сегодня? Не правда ли, тебе лучше? Я назначил тебе новую схему лечения, и вот — преподобный отец пришел тебя навестить.       Слащавый тон доктора совсем не нравился О’Мэлли, как и то, с каким упорством доктор оттеснял его от кровати. Он бесцеремонно отодвинул доктора и сел на край хлипкой койки:       — Гэбриэл, как ты себя чувствуешь?       Мальчик с видимым усилием разлепил ресницы и прошептал потрескавшимися сухими губами:       — Всё хорошо. Зачем вы пришли. Уходите.       О’Мэлли не был доктором, но лихорадочно-блестящий взгляд, корка на губах и покрасневшее лицо насторожили бы и полного профана. О’Мэлли поднес руку ко лбу Гэбриэла — он пылал.       — У него жар! Что с ним? Как давно он болен? Чем вы его лечите?       Град вопросов прервал сухой кашель О’Доннегана. Он зашелся в кашле и, казалось, не остановится никогда. Отец О’Мэлли придерживал ему голову и тихонько поглаживал по спине, негодуя на себя за то, что не может помочь Гэбриэлу.       — У мальчика пневмония, преподобный отец, — сказал доктор, — мы делаем все, что можем, но сами понимаете… Он долго проходил с температурой, скрывая от нас болезнь, пока не свалился на занятиях. Я боюсь, что… уже слишком поздно.       — Почему вы не отвезли его в больницу? — прошипел сквозь зубы О’Мэлли, — у них явно больше возможностей, чем здесь, в этом уголке коновала!       Доктор обиженно поджал губы:       — Видите ли, отец О’Мэлли, есть одно обстоятельство, о котором мы не хотели вам говорить. Во время вашего отсутствия мальчишка сбегал из приюта, чтобы встретиться со своим любовником, и теперь его задний проход… кхм… не в лучшем состоянии. В больнице это скрыть будет невозможно и боюсь, что у персонала возникнут ненужные подозрения.       — Гэбриэл, это правда? — священник обратился к О’Доннегану, но тот ничего не ответил — закрыв глаза, он из последних сил выталкивал воздух из легких и с хрипами вдыхая его обратно.       — Я немедленно отвезу его в больницу. Готовьте документы, — О’Мэлли шагнул было к выходу, но брат Стюарт заслонил дверь собой:       — Преподобный отец, у приюта будут большие неприятности.       — Настолько большие, что стоят жизни мальчишки? — О’Мэлли вернулся, сгреб Гэбриэла на руки, с ноги открыл дверь:       — Документы привезете в больницу!       Температура снизилась уже через три дня. Американский пенициллин сотворил чудо, и сейчас Гэбриэл спал, набирая силы после измучившей его лихорадки. Конечно, впереди был еще долгий период лечения и восстановления, но главный кризис был позади — мальчик будет жить.       Измотанный бессонницей, отец О’Мэлли хотел было тоже вздремнуть на раскладушке, которую пожертвовали ему здешние сестры, но ему помешал лечащий врач О’Доннегана. Войдя в палату, он лишь мимоходом взглянул на спящего больного и поманил отца О’Мэлли в коридор.       — Преподобный, — начал он, с холодной неприязнью глядя на священника, — вы, разумеется, знаете, в каком состоянии больной поступил к нам. Его неоднократно насиловали, и я вынужден заявить об этом в полицию.       — Неоднократно? — О’Мэлли удивленно уставился на врача. — Я знаю только об одном случае, он удрал из приюта к своему другу…       — У него были регулярные половые контакты по крайней мере последние две недели, — прервал его врач, — и не похоже, чтобы они были добровольными. К сожалению, я не имею права оградить юношу от вашего присутствия, но умалчивать о том, что знаю, я не намерен.       — Умалчивать вас никто и не просит, мы собирались заявить в полицию, как только Гэбриэлу станет легче. Тот, кто издевался над ним, не должен остаться безнаказанным! Отец О’Мэлли выглядел оглушенным, и на мгновение доктор даже поверил в то, что священник действительно ничего не знал.       Когда священник вернулся в палату, О’Доннеган уже не спал. О' Мэлли взял его за худую бледную руку с длинными пальцами:       — Гэбриэл, я не понимаю, зачем ты ходил к нему, если он издевался над тобой? Это не может быть любовью, как ты говорил, это какое-то сумасшествие. Если он угрожал тебе — ты мог прийти ко мне и все рассказать, мы бы придумали, как от него избавиться.       Гэбриэл пошевелил пальцами, будто хотел убрать руку, но не было сил:       — Зачем вы притворяетесь, отец О’Мэлли? — тихо ответил он. — Разве не с вашего разрешения меня водили к нему?       О’Мэлли совершенно ничего не понимал:       — Кого к кому водили? Разве ты не сбегал сам к своему… — тут он запнулся — любовнику? Погоди, объясни мне, почему ты обвиняешь меня в притворстве?       Видимо, О’Доннеган поверил ему — закрыв глаза и закусив верхнюю губу, он сделал несколько коротких вздохов, а потом сказал, как будто прыгнул в воду с моста:       — К мистеру Скотту из Парламента. Меня водили к нему все время, пока вас не было, он специально приезжал. Брат Стюарт и брат Николас водили, — он говорил быстро, как будто боялся уступить страху и не договорить. — Я хотел пожаловаться вам, но они смеялись и говорили, что вы все знаете, а от меня не убудет. А в последний раз мистер Скотт приехал с кузеном, и они меня… вдвоем. Я когда вернулся в приют, то в душевой облился холодной водой и вышел на улицу, чтоб заболеть и больше к нему не ходить. О’Мэлли показалось, что перед ним разверзлись бездны ада. А О’Доннеган продолжал:       — А до этого они меня в душе закрыли и выебли, за то, что вы тогда их наказали. Ой, простите. И сказали, что жаловаться бесполезно — вы вечером домой уходите, а они остаются, и такой шлюхе, как я, все равно никто не поверит. Они часто туда пацанов таскают, даже малолеток. И я все время думал, что вы знаете. А сейчас вижу — вы ни сном ни духом, аж побледнели. Отец О’Мэлли, вам плохо?       — Нет, нет, все в порядке, Гэбриэл. Все хорошо.       Прежде казавшиеся странными детали мозаики складывались, становились на свои места, и у Падрика не было оснований не верить О’Доннегану. Странные переговоры мистера Скотта с братьями в обход главы приюта, его настойчивое желание удалить О’Мэлли на пару недель, пока Член Парламента гостит в их маленьком городке, перемигивания брата Николаса с доктором и услужливые предложения братьев подвезти его домой.       — Гэбриэл, но почему… почему же никто не пришел ко мне, не рассказал, не пожаловался? Почему все мальчики молчали?       — А вы хоть раз спрашивали? — О’Доннеган приподнялся на локте, закашлялся. О’Мэлли торопливо вскочил, налил в стакан воды, поднес к губам парня. . Тот отпил пару глотков и продолжил:       — Вы и не замечали, наверное, что Китон по три раза в месяц лежит в медблоке, а у Чарли МакГи каждую субботу заплаканные глаза, потому что огромный брат Джон его чаще всех таскает в душевую. Вы видели, сколько шрамов на руках у Фреда Конолли? Вы не знали, что за попытку побега Эйда Хогана избили так, что сломали ему ребра? Я не называю вас плохим человеком, отец О’Мэлли, мы не голодаем в этом приюте и не ходим в рванье, но для вас все мы — безымянная паства. Едва ли вы помните кого-то еще, кроме меня, по имени, да и тому, что вы запомнили меня, я удивляюсь до сих пор.       О’Мэлли не знал, что ответить. Парень был прав — до того, как Гэбриэл поступил в приют, ему даже в голову не приходило запоминать, как зовут воспитанников. Он всегда считал, что хорошо заботится о физическом и духовном здоровье вверенных ему детей, но открывшаяся правда была настолько страшна, что в нее не хотелось верить.       — Гэбриэл, но если все, что ты говоришь — правда, то ты должен рассказать об этом полиции!       — Я не герой, усмехнулся мальчишка. — Слово содомитской шлюхи против слова монаха — кто мне поверит?       — И все-таки, я должен своими глазами убедиться в том, что ты говоришь правду, —изо всех сил цепляясь за последнюю возможность не верить в этот ужас, — сказал О’Мэлли.       — Сегодня пятница, и ночью в спальнях остается брат Джон, — хмыкнул О’Доннеган. — Сходите-ка в душевую после отбоя.       Гэбриэл не соврал. Наведавшись в душевую старших мальчиков, отец О’Мэлли обнаружил там брата Джона в позе, не оставляющей никаких сомнений в том, что он собирался делать с худеньким, никак не выглядящим на шестнадцать Чарльзом МакГи. Отправив перепуганного парня в спальню, О’Мэлли приказал брату Джону следовать за ним в кабинет, однако монах не подчинился. Со скоростью, которой раньше у этого огромного, как медведь, монаха, не замечалось, он добежал до телефонного аппарата и набрал короткий местный номер. Прежде чем О’Мэлли успел нажать на рычаг, брат воспитатель крикнул в трубку: «Он все узнал!»       Больше он ничего не сказал до тех пор, пока в дверь не постучал брат Николас. Стучал он больше для проформы, потому что вошел в кабинет, не дожидаясь разрешения, и тут же спросил у брата Джона, не обращая внимания на хозяина кабинета:       — Что он знает?       — Он меня в душевой застал, — опустив голову, ответил монах.       — Идиот! — брат Николас отвесил Джону подзатыльник.       Здоровяк вскинул голову и зачастил:       — Это фазанчик нас сдал, фазанчик, точно! Я тебе говорил, что мы с ним огребем неприятностей!       — Заткнись! — резко оборвал его брат Николас, — уже и так достаточно наговорил.       Он подошел к столу О’Мэлли и навис над столешницей, тяжело опираясь на руки.       — Отец О’Мэлли, вас никогда не интересовало, каким образом вы получили эту должность? Скромный священник, никогда и не рассчитывавший стать главой приюта. Просто отец Бэзил Мюррей заболел туберкулезом очень невовремя, и Его Преосвященство выбрал вашу фамилию из списка благонадежных методом тыка. Вам должны были найти замену в скором времени, но вы оказались удобным — жили вне приюта и особенно не интересовались тем, что происходит там в ваше отсутствие. И сдался вам этот фазанчик…       — Фазанчик? — отец О’Мэлли чувствовал, что горло его перехватывает невидимая рука, попутно вонзившая в сердце иглу боли.       — Да, Гэбриэл О’Доннеган.       — Вы использовали его как продажную девку! — возмутился О’Мэлли. — Как раба!       — Ему не привыкать. И не он первый, не он последний в этом приюте, кто ложится под члена парламента, под другого инспектора, под кого-то из высоких церковных чинов. Это неизбежная жертва, которую мы должны платить, чтобы у других заблудших мальчиков было место, где они смогут раскаяться в грехах и вернуться к нормальной жизни, а у нас - корочка хлеба и крыша над головой.       — Но должна же быть на вас управа! — О’Мэлли пытался найти хоть какую-то опору в рушащемся мире всей его уютной и благопристойной жизни.       Брат Николас усмехнулся:       — Вы были у архиепископа?       О’Мэлли кивнул, пытаясь понять, к чему это.       — Вы видели его милых секретарей? Двоих в приемной и одного в кабинете? Он берет их под опеку из приютов. До восемнадцати лет они воспитываются у него дома, а потом — до тех пор, пока не потеряют свежесть юности — помогают ему в работе. Откройте архиепископу глаза на то, что происходит здесь, и вы знаете, что случится? У фазанов очень хрупкое горлышко, Ваше преподобие, да и толстые старые галки в серых сутанах умирают так легко…       О’Мэлли спрятал лицо в ладонях и, почти теряя сознание от боли в сердце, глухо проговорил:       — Я вас понял. Прошу, не трогайте мальчика. Он ничего не скажет. ***       Отец О’Мэлли, выйдя из больницы, оставался во главе приюта ровно до того дня, пока не подписал выпускную характеристику Гэбриэлу О’Доннегану, после чего отказался от сана и уехал на завещанную ему братом небольшую ферму. О’Доннеган уехал с ним. Его бывший партнер отказался от дальнейших отношений, узнав о том, что Гэбриэлу пришлось перенести в приюте.       Они не были героями и у них не хватило сил открыто пойти против больших чинов в церкви и правительстве. Они делали что могли — на своей ферме давали кров и работу тем, кому некуда было идти после сиротского приюта. А главное — они давали приютским мальчикам уверенность в том, что они такие же люди, как и те, кто живет за стенами приюта, не хуже, а иногда и лучше.       И может быть, благодаря Падрику О’Мэлли и Гэбриэлу О’Доннегану эти мальчики однажды оказались смелее и смогли сказать во весь голос о том, что творилось за стенами этих «богоугодных» заведений.