Последняя игра в куклы.

— Не надо, Сасори но Данна, — выдавил я, а потом уже повторял только одно слово: «Нет». И время от времени еще «умоляю». — Я хочу тебя, Дейдара, — прохрипел он. — Умоляю, — шептал я. А потом опять. — Нет. Время от времени я соединял эти два слова. «Умоляю, нет» или «Нет, умоляю». Это все равно что дергать дверь, когда заело замок, или кричать «ловлю, ловлю, ловлю», когда мяч у тебя над головой летит на трибуны. — Умоляю, нет. Но ему осточертело слушать нытье. Сняв с моей головы связанную мамой шапку, он скомкал ее и заткнул мне рот. После этого от меня исходил только один звук — слабый звон бубенчиков. Его губы скользили то по моей щеке, то по шее, а холодные руки начали шарить под рубашкой. Тут я расплакался. Задергался всем телом. Разбередил воздух и тишину. Рыдал и бился, чтобы только ничего не чувствовать. А он, опустив руки ниже, резким движением рванул на мне джинсы. — Белые трусики, — выдохнул он. Какая-то мерзость стала распирать меня изнутри. Я вмиг превратился в зловонное море, куда он влез, чтобы нагадить. Самые дальние уголки моего тела проваливались внутрь и тут же выворачивались наизнанку, как веревочная «колыбель для кошки», которую обожала мама. А он толчками пригвождал меня к полу,с каждым движением принося всё больше и больше боли. «— Дейдара! — так и слышался мне мамин крик. — Домой!» А он в это время был во мне. И стонал. Мне казалось, что я вот-вот захлебнусь в собственных слезах А он толчками вгонял в меня кол. Из-за того, что Сасори навалился сверху, мне приходилось слушать и его сердцебиение, и мое собственное. У меня сердце по-кроличьи трепыхалось, а у него бухало кувалдой, но глухо, как через подушку. Наши тела соприкасались, меня трясло, и тут нахлынуло осознание главного. После такого кошмара я остался жив. Вот так. Я дышал. Слушал его сердце. Чувствовал, как в разорванных внутренностях растекается что-то горячее и медленно вытекает наружу вместе с кровью, образуя лужу на полу. — Может, пора вставать? — учитель откатился в сторону, а потом навис надо мной. Его голос успокаивал и ободрял — прямо как голос любовника, проспавшего до полудня. И слова прозвучали не как приказ, а как совет. Мне было не пошевелиться. И уж тем более не встать. Вытащив у меня изо рта вязаную шапку, он потребовал: — Скажи, что любишь меня! И я сказал, только очень тихо. - Можешь идти.