Быть жертвой, быть зверем

Она захотела, чтобы его слова оказались правдой. И тут же одёрнула себя. Благо, её замешательство осталось незамеченным остальными. Она задержалась у этой клетки буквально на пару секунд дольше, чем следовало бы. Она подняла голову, чтобы посмотреть на морду зверя, занимавшего чуть ли не весь проём. Он был на редкость уродливым, и она поняла, что хозяева этого заведения намеренно покрыли это мощное, неукрощённое существо шрамами. Заковали в цепи и сами же их разорвали, мол, смотрите, какая мощь! Поили кровью, кормили чаще — палками, реже — сырым мясом. И не давали удовлетворения. В какой-то мере она сама была этим животным. Несвободная. Суть искажена настолько, что порой сложно было узнать себя в зеркале. Была лишь одна сторона, которую она могла показать, да и та — по существу не её. Так почему бы не нарушить этот глупый распорядок? За обедом в пронизанной светом галерее, сидя среди смеющихся знакомых, но мыслями всё ещё блуждая по длинным коридорам с дверьми, укреплёнными решётками, за которыми при другом стечении обстоятельств могла оказаться она сама, она решила освободить зверя. Не привлекая лишнего внимания, она вернулась к клетке. В темноте — зачем зря жечь свечи, если посетительницы ушли? — сверкнули налитые кровью глаза. Горячая мягкая ладонь сжала её лицо. Он совсем близко. И она резко, как никогда, чувствует реальность своего — тела, существования, желания. Всё, что так долго — и, признаться, безуспешно, — прятала, вышло наружу. Её рука такая же сильная. Его морда на ощупь чуть влажная, тёплая, неровная, с шерстью свалявшейся, воняющей гарю, салом и потом. Она дёргает решётку, и та поддаётся. Она делает шаг вперёд — зверь отшатывается в другой конец клетки. Это не по правилам игры. Она должна уйти. Он снимает маску, показывает: «Смотри, девочка, это всё понарошку, забудь и уйди, мне нет до тебя дела. Да и не такой уж я зверь. Я сплю в кровати и ем с помощью вилки и ножа. Ты впечатлилась моим актёрским талантом — приятно и очень льстит мне, но ты должна уйти». Она уже не видит этого, ибо сама знала это с самого начала. Ей и не нужен он живой. Ей нужна она сама. Ей нужна её «самость», и если она почувствует это с его помощью — что ж, так тому и быть. «Раз ты такой хороший актёр, сыграй ещё. Ты же видишь, что мне это нужно». Она не предлагает, а берёт. Ей особо нет дела до того, насколько он хорош на самом деле и что думает по этому поводу. Она натягивает на него маску. Она сжимает его руки, выдирает клоки шерсти, рычит, кусает, бьёт. Удовлетворяется. Он пытался кричать — пощёчина. Сопротивлялся — её злые, тяжёлые кулаки убедили его прекратить. Он заплакал. Пришло время использовать цепи по назначению. Это было больно, и ей не понравился его скулёж. Она брала его так, как сама хотела и как он пообещал. То, что она почувствовала, когда это закончилось, было даже хуже, чем разочарование. Она плюнула на него, измождённого и свернувшегося у самой стенки. «Уходя, сжигай мужчину, ибо он есть прошлое, что держит тебя». Она присела на корточки, рыская по камере в поисках. Нашла. Он был недвижим. О чём думал? Не имеет значения. Тогда, в начале, он знал, где проходит граница. И он действовал так, как следовало. Она нашла в его словах что-то своё — не его вина, что это была ложь, что он по-настоящему был другим — не таким, как показался сначала. Надо уметь отличать театр от жизни, девочка. Но если у тебя есть кулаки — или перо — можно пропустить этот пункт. Если бы она в тот самый ранний момент, лишь почувствовав свою реальность, разделила её на желание и желание быть признанной, возможно, этого бы и не произошло. Он бы вышел, улыбчивый и вымытый, и они бы все вместе посмеялись. Но он был слишком убедителен, а она слишком хотела поверить. Столкнувшись с его мягкостью — его реальностью, — бессмысленной оказалась её реальность. Они не могут существовать одновременно, потому что лживы каждая на свой манер. И, разочарованная, она пересматривает то, что считала реальностью. Огонь, разгораясь на его шерсти, освещает прошлые ошибки. Он кричит, пытаясь сбить пламя, а она смеётся. «Твои обещания — это то, что я сделала с тобой. Понравилось? Как — нет? Отчего тогда не попытался отплатить той же монетой? Ах, то была игра?» Она рывком подняла его в воздух. Пламя не смело коснуться её руки. «Для таких, как я, это и есть реальность. Мы живём в этом дерьме, нас хвалят, когда мы приучаемся называть это правдой и жрём их ложь огромными ложками. Я решила попробовать, каково это. Спасибо, что оказался настолько бездарным». Она сняла с него маску — ту тут же слизал огонь — и провела рукой по живому, залитому слезами, потом, кровью лицу — так, как делал это он сам. «Ты никогда не почувствуешь то, что ощутила я. Гори!» И она оставила его, и она не рассказала никому о том, что произошло. Она стала зверем и убежала в лес. И реальность стала тем, что она могла ощутить сама, а не услышать из чужих лживых уст.