***
Впервые Дейв о Каркате узнал, когда выкроил заголовок из газет. «Новый творец, новая кровь!» - кричал корреспондент, словно бы брюзжа слюной сквозь строки. - «Не видали, не слышали мысли свежее! Не думали вы горячо так и пылко! Несравненный и свежий, литерат молодой!» Тому показалось: сказанное - бред. Не мог некий «поэт» гореть подобно так ярко. Заглушить! На место поставить! Прости, дорогой, сцена много лет уж занята мной. Каркат о Дейве услыхал, когда тот, наглец, провел свою выставку под слогом по весь потолок: «Литература - Макулатура». Губа у него точно дура. И мысль. Злоба кольнула огромное сердце, и он решил - искусство против глупцов! Впервые глазами творцы встретились там - на до тошнотворного концептуальной модной выставке. Темноглазый, кудрявый, грубой формой отточен - он залез на постамент, хоть постаментом тот блок вовсе не был. Он горланил, голосил, прямо с верхушки уличной скульптуры читал: “Послушайте! Ведь если деяет кто-то подобное - значит это кому-нибудь нужно? Значит - кто-то жаждет отравы подобной? Значит - кто-то называет эти плевочки жемчужиной?” И голос его гулом носился средь картин, средь голов пришедших созерцать. То было плевком прямо в душу, что Страйдер во век оттереть не смог. Кто-то брюнета освистал, кто-то его восхвалял, открыто и сердечно. Но холоден средь них остаться никто не смог. А потом было шоу. А может, кровавая битва. Хотя скорее - резня. Сошлись они конницей, схлестнулись пехотой. Так горячо даже масленичный костер не пылает.***
В начале был портрет - неописуемый, размером с трехэтажную человеческую башенку, сотканный из клякс неизведанных цветов и оттенков, неизвестных происхождений. Выступление было грандиозным: на скромной площади, затерявшейся среди переулков, воздвигли холст, исписанный в грубый анфас, жестких линий полный, описанный тучей волос, смотрящий, казалось, за душу. Пред ним, на постамент с колено, чтоб повыше глаголить, восстает Дейв, в костюме с плакатом в руках: «Искусство должно быть зримым!», и говорит речь, что доверху полна шелухи и метафор, сравнений с метафорическим концептом и неправильным строем слов. Кончается все с лихвой драматично: в центр площади, на стройный кирпич, валят стопки книг, манифестов, поэм и, в пояс склонившись, блондин спичку зажженную кинул в центр, воспаляя огонь ссоры и вражды. Рукоплескали ему потом долго. Как и плевали в работы его. Каркат оскорбился по страшному, как даже Ленский не знал. Словно кинули в него не перчатку, а целый перчаточный завод. Ответ, думал он, жесток будет не по скромному. И он был. По прошествии месяцев шептаний и склоков выходит манифест Вантаса «К искусному обществу». Опубликование сопровождалось торжественным зачтением самим автором в самом популярном клубе искусств той поры. Собравшаяся подискутировать элита искусств всех мастей за бокалами изысканных напитков, в глубоких креслах и за дубовыми столами, словно моралью поплыла, услыхав его надменный тон, почуяв его дерзкий пафос. «О Деятели Искусств Сея Мира! - трубил он. - О, Чтецы, Живописцы, Певцы! Взываю я к Вам, оскорбленный поэт, злобы полный до дрожи в костях! Прошу, обратите свои уши ко мне, прямо к моих кровоточащим голосовым связкам! Я был избит тяжелой битой грубияна, пострадал от обезьяньего трепа! Он, чье имя у Вас на устах, унизил и втоптал себя в грязь, однако ж, продолжил себя кликать творцом! Разве можем мы дозволить порочить искусство, разве можно дозволять ему оставлять свои следы в лепте истории? Он - порочная грязь, упавшая с крыши на широкие полы дамской шляпы. Он - не более чем ошметок обеда на белеющей скатерти. Разве можем мы, Деятели Искусств, дать обеду говорить? Да чего там - говорить, горланить во весь голос, прям средь Солнца лучей! Пришел час нынешний, вдарив в стол кулаком: время вымести помои со двора, протрубил он. И солидарен я с часом буду - не дозволю вшивой псине виться подле наших ног! «Искусство должно быть зримым», - просипел он. А я говорю во весь голос: Оставь детский лепет и глянь: все, что ты делаешь - полная дрянь!» И тогда разошелся шум, полетели стаканы. Кто-то тогда потерял костюм, кто-то - честь и лицо. А темноглазый стоял во главе, голову он так задрал, словно свет на нем сошелся, и вкушал плоды смуты наведенной, и скалил он зубы так по звериному, и губы кривил в ухмылке предвкушающей. Все было так, как должно: смятения буря взбушевалась в клубе, в стенах крохотных, в дуб отливающих, разошелся шум и гам, пеленой голосов и звуком заволокся. Ох, как они кричали, как плевались! Услада для ушей! И он, поэт, творец, стоял там, гордым взором обводя смесь для скульптуры своей и ровно дирижер махал кистью в такт: и раз - «Да как ты смеешь, наглец! Говорить так о нем, не дорос ты, карлик! », и два - «О, как красив правдивых слов лад! Правда твоя, он - лишь «обед», слов и искусств не достоин его бред!», и раз - «Он - свет искусства, Звезда нового дня, ты же, с обочины соскочивший, кричишь тут не глядя в глаза!», и два - «Засиделась гниль на пьедестале, сместить надобно нахала, голову он больно задрал». И так по мотиву, лаская уши, галдеж нескончаемый лился на свет, рушась на улицы шумного города громадными, со стены, потоками волн. До Дейва шумиха ползла не спеша, квартал за кварталом поднимая на уши. Об ответной стрельбе, что не ждал совсем, считая, что сойдет ему с рук раз высмеять оппонента, он узнал от сердечного друга, за чашечкой кофе, что чуть было не выронил. - Друг мой, да ты слышал? Наглеж! Как у него, у поэтишки, язык извернулся такое сказать, - кричал тот, от драмы плеская руками. - Да так еще плохо и криво, что поэтом его с трудом можно звать! Страйдер мотнул головой, спину выпрямил, сел, прикурил. Провернул в мыслях, покрутил на языке. И с интересом, с ярым блеском в глазах, сложил губы в улыбки подобие. - Как подобает ведению войны, грамотной, расчетливой бойне, дальний шаг победит и будет он при мне.***
Грандиозное шоу зачлось в подполе и гулом ширилось вокруг. По домам прошелся слух, будто готовится нечто «такое». И зашуршали улицы, бары, зашелестел шепота ворох. Возвел он не работу, не две, не серию скорых набросков. Воздвиг он целый рабочий завод производящий: портреты, профили, фигуры, сюжетные, композиции, анфасы, истории подобны жанры. А там и бюсты, гравюры, рельефы, фактуры. Неделями, быть может, месяцами, не высовывался Дейв из рамок собственный рабочей. Днями, сутками, ночами витают кисти рук его над кипящей, пышущей работой. На то время не было его в этом мире.***
Солнца теплеющий луч ужом проскользнул сквозь окна. Мягко мазнул по отросшей челке, по густой брови, по очерченной, вымазанной в глину, скуле. Блондин пригнул голову ниже, лишь бы не отвлекаться. Он вновь пробежался по уступам, прогибая челюсть, выгибая надбровные. Обрисовывая глубокий взгляд запавших глаз. Он смотрел на Дейва, впивался глиняными зрачками. Глядел так, как мог лишь только Он. Взгляд был таким же, каким он тогда заглянул блондину в душу в момент их единственной встречи: необузданный, лихой, шумный, как океан. Дикий. Да, он взаправду был дикарем, как лесной зверь, как пустынный житель. Словно бы, и человеком не был вовсе. Нечеловечески бурный. Экспрессивный. Путный. Красивый. Нет, скорее - интересный, поправляет он себя. Понятие красоты лишь бесполезное нагромождение сплетений пустых слов. Он проходится ножом по грубому, надломленному носу. Выписывает узор складок век. Вычерпывает из впадин глину, вырезает губу. А затем нежно, по-матерински мягко проходит подушечками по выступам, впадинам, складкам. Разглаживает. Придает образ мягкости и эластичности коже. Необъяснимая дрожь скакала по костям, перебирая нервные окончания. Неразъяснимым румянцем пылали щеки. Дейв заимел высокое мастерство за годы в профессии. Бюст был фактически копией оригинала: смотрящий через плечо юный творец, новых идей глашатай.***
Издательство «Искусствоведъ» от 18.09. «О, деятели, творцы, зрители! Просим вас остерегаться бурь порыв мятежный! На наших улицах беда: уж думалось нам всем, что улеглось волнение, поскольку уж больше года минуло, однако! Пришло широким шагом, с громом, с бурей, сметя со сцены всех вокруг! Творец, по крови брат наш, Страйдер Д. широким жестом распахнул ставни своей мастерской, горланя во весь голос: “Послушайте! Знаете вы: мои мысли - ваши! Но сегодня иное будет: гляньте, обсудим личности чужой мотивы, в глаза тому, как в очи твари, заглянем не страшась! Идите!” И так, мы, искусства люди, призываем: Идите! Смотрите, чувствуйте и зрите! Завтра, в час заветный, в шесть по города часам, отворит двери искусств полный зал. И зваться будет то творения собрание « К *******», примите!***
Внешний вид, облицовка зала ни к чему не призывала, не обличало свое содержание. Оно лишь хранило до поры, до мгновенья катализатор огненной бури, маленький алеющий осколок искрящегося древка, вознесшийся над бумажной скалой. И люди, толпы людей обступили тот макулатурный склад, затаились в ожидании, моргать себе запрещают - вот бы не грамма грызни животной не упустить! Искусства и Зрелищ нам! И, ох, того будет в достатке, метались мысли Дейва, по чьему движению кисти вспыхнет непоправимое, и выжжет то всех близстоящих. Но, ох, (ох!), грандиозные шоу стоят неоценимо больше пустой грудной клетки аль не трепещущего сердца! И вглядывался он в массы прохожих, волны, потоки, ручейки людей, ища янтарный осколочек того самого, трепетного, заветного и теплого солнца его мира. Но заветные кудри не лоснились, не блистали под жаром люстр резных, описывавших высокие потолки. И только грубее от того становилась мысль, только тяжелее душа. И, полой плаща абсурдно вычурного хлестнув, обронил: “Пускайте!”, ввалив в мысли свои гул шуршащих голосов.***
В кудрявой, смолой чернеющей черепной коробке все время вилась одна мысль: “Позабыл он аль работает неспешно? Сложил ружье аль готовит наступление?”, затмив все прочие, засияв на фоне дыр. Уж год не поднимал копья, не тяжелело перо в его руке. Бумага стлела, зажелтилась, подобно желтизне, продрогшей осенью на улицы вступавшей. Завелась в кошеле дырка, да не сыпется от туда ничего. Но ствол надежды древа сомкнулся вокруг струн души, и пел, шуршал: “Погодь! Дай время! Время дай!” И вовсе не тая минут, всучил он месяцы в руки оппоненту своему. И вовсе не жалел о голоде, скрутившем кость и плоть. Полосы первые газет и газетенок, отписанные строчной буквой, рвались и мялись, жалобно скуля. За звездами таилось его имя.***
С той поры, как ставни выставки распахнуты были, минуло уж много часов. С той поры не прекращался гул и шелест, склоки и сплетни. Формировался, плелся здесь пчелиный рой, и смертью ему была тишина, потому все подчинялись зову и все говорили-говорили-говорили, чесали языки. Все молвили: “О, Дейв! Ты превзошел себя! Ты водрузился пятками на верхушку мира! О славься наш искусный добрый друг!”. Однако ж, скрип зубов, коронка о коронку, звенели по углам, не смея боле трепетать. Все близилось к финалу. В финальном, подобно оперному, зале, увешанным и высыпанным до верху украшениями и полотнами дорогого кроя, всех собравшихся ожидал он - глава того стада, пастух. Подобно божеству, обступила его чернь, не смея на метр приблизится, взирала, покорно склонив головы. Он улыбался, как улыбаются отцы, узнав об отрока успехах. По мере пребывания волны людей, сгрудили их у подножья сцены, что крала взгляд у всех: громадная, монументальная, укрытая от глаз праздным алым занавесом. Зрачки людей расширились, хрящи ушей зашевелились. “Сейчас будет что-то” “Что-то будет” Ходила ходуном толпа от нетерпения. И погасли люстры. Завизжали дамы в громадных богемных шляпах. Раздвинулись полотна красных ставень и заблистало шоу: вся площадь пола сцены, все досточки и дыры, усыпаны были урывками, клоками, листами текстов; стелились они волнами доходя до центра, где возвышался островок очищенный и славный, где и стоял он, Дейв, обтянутый в костюм абсурдно сшитый. По праву руку, чуть поодаль, захлебываясь в волнах литературы, покоилось единственное произведение в зале, являвшееся апофеозом всего бывшего здесь: на резном стуле, фактически троне, исписанном в строчки букв, сидел смолой порожденный поэт, приняв позу по вальяжному грубую, закинув щиколотку на колено иное; смотрел он исподлобья, сгустив широкие брови; глаза его, казалось, блестели яростью и злобой; рука его, что уходила локтем к подлокотнику, держало маленькое нечто, не заимевшее множество значения. Загалдела, заволновалось людское море: “Неужто тот самый? Тот самый «поэт» персоной собственной омрачил выставку?”. Но Дейв, проповедчески светлым жестом, разгладив рукою воздух, усмирил толпу, с лаской сказав: - Не смущайтесь, друзья, не тушуйтесь! Сие творение, пред вами представшее - апофеоз, вершина моих работ! Копия сходная с оригиналом, из воска была отлита. - Он проговаривал слоги и буквы, растягивал губы в улыбке мирской; люди слушали и светились, качали головами в такт словам. - А это, друзья, - он воскликнул, выхватив обрубок древесины из Каркатовых рук. - Это оружие страшное, смертельное, божьей силой одаренное. В крохотном теле собралась мощь непомерная, возжечь и умертвить все способное. Он глаголил, кричал, и возглас его носился поверх голов и шляп, сотрясая материю. Широким, богемным жестом он создал искру, озарившую души людей, и вознес над головой подожженную спичку. - Это, друзья - погибель наша неотвратимая. И будет она нам судьбой доколе не избавимся от смертоносного очага возгорания, от бензиновой бочки в солнца жаркую пору, от трав сухих, обложенных вокруг костра. От него, - запястье бледное обрушивается сквозь воздух и утыкается в фигуру. - Он виной всему пожару, из-за него пылает мир. А кто он, всхлипнете вы отчаявшись? А он - обрубок древка, ничтожный и сухой. Неважный. Обреченный. Сгори ж ты и повесели нас своими пламя языками! И только слово молвил он - зажег фитиль из головы торчащий. Зажег бы, правда, если б кисть, бледная и ломкая, не перехватилась бы иной - грубой, смуглой и большой. Каркат по-злому усмехался. Ломилось у него в костях. Но сцена, сыгранная им, каждый потрясенный возглас-вскрик и морда этого отпетого болвана с достатком окупила тела долгие мучения. - Сгорю с тобой на пару только я. И огонечек крохотный, трепещущий под властью воздуха порывов, сорвался вниз, уж более рукой не удержим. И возгорелось пламя, блеснув языками в глазах людей, лизнув сознание широким, пылающим, до глуби души пугающим концом. Заревела толпа, завизжала по-свински. Потеряла культуру и нравственность в миг. Потянуло ее волною от сцены, захлестнув ряды последнее, прижав и распластав их по стенам. Волочило дымом, смогом, пеплом обгоревших листов. Сцену уж более не разглядеть было: затрепетали бумажные обрывки, выгорая в вмиг; воспылало полотно алое, словно приняло оно Адово обличье; доски пола корежились и трещали, тлели медленно аль возгорались лаком. И места не было там людям, в очаге пламени искусных дуэлянтов. В распахнутых ставнях визжали сирен позывные.***
Последний тлеющий обрубок дерева грубо тушится водою, стекающей и хлюпающей из шланга. Гул голосов мерно шагал по погоревшей, чернеющей округе. Выкрики корреспонденции вырывались вверх, над шуршанием воды, и лишь набирали силу когда с толпы понурыми головами показались амбалы, за Дейвом обычно следующие. - Мистеры охранники! Мистеры! Скажите! Подскажите! Где он? Где Страйдер Дейв? Где наш сердца ритм и души очаг? Где он, герой и победитель? Жив ли он аль осталось ль хотя бы тело? Подскажите, просим! Умоляем! - Увы! - взвыли обе горы, - Знаем столько же мы как вы. Разузнать не удалось нам ничего. И глазницы их слезились и краснели, и рыдали дамы в толпах позади. Зарылась и осела мысль грязная по головам людей - почил творец, по крови пылкой брат! Однако ж, в тот момент, в отрывок тот времен, в теле Страйдера пылала жизнь как прежде никогда. Шкварчала и пеклась, но вреда нисколько не несла - наоборот, тепло в груди ширилось вокруг, обвивала теплой пеленой желудок, сердце, и ухало, и громыхало, отдавалось эхом на концах пальцев. Теперь и только сейчас он осознал, что было то за помутнение в разуме. Днями и неделями вертелось имя единое в мыслях, плясало на губах и вызывало непомерный стыд и страх. Но, как оказалось, болезнь сразила не только его одного.***
Издательство «На скорую руку» от 21.09. «О люди добрые, послушайте же новость дня чудную: найден Страйдер Д. в полной сохранности здравия! Он жив, не тронут, задет был лишь его костюм и самолюбие. Нам, Вашим работягам, урвать удалось слово работницы его поместья: “Нашелся он престранным образом: с пожара дык минуло уж двое суток, весь город на ушах, а он, тьфу, подлец, как в тряпочку! И вот, дык, на утро сегодняшнее, я окна мою и гляжу: стоит на пороге этот... творец! Весь измятый, костюм подранный, на рубашке пуговиц не достает, а шея с грудью, ой мама, вся в укусах и пятнах красных! Тьфу, казанова, а где шлялся - молчит, представляете? Ну что с них взять, с искусства людей?” - комментирует она ситуацию. Так же, преисполнившись наглости, нам удалось разведать, что произошедшая трагедия ни коим образом на деятельности не отразится. “Наоборот - пахать теперь он будет словно лошадь” - так же уверила нас работница, - “Он ж терь, видимо, вдохновения себе нашел!”. По ехидному ее смеху наш смущенный работник многое понял. Ждем Ваших вдохновленных работ, мистер Д. Страйдер!»***
С шуршащим хрустом газетная бумага, исписанная в узоры букв, поддалась и сложилась надвое. - Ты тупой? - Его голос с нервным нажимом взвизгивает, кружка с фарфоровым звоном встречается со столешницей. - Не мог поаккуратнее? - Брось, - Дейв зевает, переваливаясь на другой бок, подминая под себя подушку, глядя сонными глазами на Карката. - Кому будет интересна моя очередная пассия? Темноволосый раздраженно вздыхает, стреляя чернеющим ободком глаз на блондина, что по кошачьи растянулся на его белоснежных простынях. Солнечные, утренние, еще мягкие и не разгоряченные лучи лились из приоткрытого окна с отдернутой занавеской, нежно расползались по складкам одеял, весело звенели в блондинистых волосах, чарующе оглаживали сгибы фигуры. Завораживало, манило и притягивало. Вантас еще раз вздыхает, внимая аромату крепкого кофе, свежей газеты, осени за окном. Он лениво встает из-за стола, делает пару кротких шагов босыми ногами по доскам пола и плюхается на Дейва. Тот кряхтит, но не протестует, пряно и заспанно смеется, укутывает руками в теплых охват. - Ты прав, - бурчит он куда-то в чужое плечо. - Я просто... - и тычется носом в теплеющую шею, так и не довершая мысль. - Я понимаю, - раскидистая ладонь ложится на затылок, перекручивает меж пальцев кудри. - Все будет хорошо. И верить ему даже хотелось в тошнотворно простые слова, соскользнувшие с губ в порыве нежности. И не двигаться более ему даже хотелось, лишь бы заморозить тепло в груди, где-то поближе к сердцу. Но холода всегда приходили.***
Дни текли за неделями, цепляя под руку месяца. В крохотной, писательски обставленной квартирке развернулась полная мастерская чудес. Не видывал еще свет искусств подобного творчества: столько красноречивого, честного, необъятного, плодовитого. Однако ж, Каркат не писал сказок про «долго и счастливо», а Дейв всегда пропускал мимо рук заказы на портреты старых семейных пар. “Не сошлись” - говорил один. “Он не и старался” - подхватывал другой. А потом: “Да ты..!”, а за ним: “Да Я? Да ты..!”. А потом их приструнили тяжелым и горячим аль крепким и жидким аль выгулом на морозе. И сколь они не маялись, не вертели в руках другие пазлинки, не старались залатать дыру от потерянной детали, не выходило из того ничего путно, так, по мелочи: три строчки здесь, два этюда там. Выл ветер по закоулкам опустевшим. Поднимал сажу и пепел пожарища.