Белый Мотылек

Материальное обличье все еще неприятно тяжелое, как будто бы на запястья нацепили кандалы, которые тянули вниз тяжестью скал. Саурон морщится, подносит бокал с вином к губам. Алое, оно красит и без того алые губы, оброненная не нарочно капля теряется в уголке рта, стекает чуть ниже. В комнате одной из башен Ангбанда холодно, тихо и было бы пусто. Если бы не одно но. – Я все еще разочарован, – снова произносит его собеседник и майа недовольно морщится, смахивая оброненную каплю пальцем. Ему захотелось снова зарычать, что не его идея была красть эти бесполезные камни, не его идея была тащить сюда армию бешеных эльфов, не его идея было стоять на пути у полумайарки. Мелиан. Его «сестрица» ему как следует досадила этой девчонкой Лютиэн. Сидели бы у себя в лесах и были утеряны еще на тысячу лет, так нет. Майа, божество воплощенное самим Эру, видевшая как только создавали горы и моря. Родила дитя! Какая отчаянная глупость и мерзость. Еще большая глупость была просить у ее женишка Сильмарилль. – Я устал извиняться, все одно этим я не верну тебе Тол Сирион, – позволяет себе наглость Саурон, поджимая свои губы в побелевшую полоску. Он бросает взгляд янтарных глаз на Мелькора, проверяя будет ли тот вновь злиться. Но нет. Его Сюзерен был спокоен и молчалив, что само по себе уже было подозрительно. Пламенный майа щурится, но ничего не говорить, отворачиваясь в строну резного окна снова. Снова закат. Как же его бесило это торопливое солнце и не менее торопливая луна. Ранее то, что считалось годом, теперь десяток лет. С появлением смертных людей время, словно бы ускорилось в насмешку. – Во всяком случае не только я потерял нечто важное, – говорит Мелькор и Саурон снова поворачивается к нему. Бровь его ползет вверх, и не то чтобы его тюрьма не была важна ему. Она была достойным развлечением, возможностью пугать и наблюдать за мизерностью человеческой и эльфийской души, но он не считал ее чем-то важным. Саурон не считал важным ничего кроме самого себя и своей армии, отчасти еще Мелькора. Но не говорило ли в нем то детской увлечение и восхищение? Теперь же драгоценный патрон его по большей части раздражал. – Я о мальчишке Финроде, – кивает ему Моргот и его чародей только смешливо фыркает. Забавный эльфийский мальчик, что пел ему о западных ветрах и Валиноре, с такой надеждой, словно бы это могло его пронять. Саурон уже давно забыл, как выглядят сады Йаванны и кузницы Ауле, он не помнил лика Варды и голосов своих братьев Эонве и Оссэ. Все давно пожрала тьма и холод Мелькора, он был на коротком поводке, который нельзя порвать. Да и хотел ли он когда-то этого? Майа вздыхает и погружается в воспоминания в тех светлых, эльфийских палатах иногда ему казалось, что хотел. Особенно когда Финрод стоял пред ним без страха и смотрел своим светлым взором с каким-то странным сожалением и всепрощением. «Сперва скажи мне, о Саурон, чем так ласкает твой взор черный трон?» – шелестело у него в голове, словно бы это были волны вод Улмо в его голове. – Как будто мертвый блеск корон спасет того, кто не рожден, – бормочет майа и поднимает снова свой взор на Мелькора, усмехаясь и стряхивая наваждение воспоминаний с себя, – Он был лишь забавной игрушкой, не более. – Обычно ты более жесток к своим игрушкам, – замечает со смешком Мелькор и смотрит на него прямо. Знает. Все знает, как же иначе. Не важно кто ему донес или видел он все своим внутренним взором, но знает он, что чтобы не говорили Финрод ни дня не провел в темнице. В ней были все. И слуги его, и Берен, который все спрашивал где его друг с упорством вола. И всех их пытали, а потом съедали, но мальчишку барда не сломила бы такая игра. Да и к тому же Саурону было интересно. Что таится за этим всепрощением? Как далеко можно зайти? Скольких эльфов убить, прежде чем наконец увидеть ненависть в светлых глазах? – Он был другим... – говорит в задумчивости майа, оставляя бокал на столик рядом. – Ха? – ловит он тут же полный ехидного скепсиса смешок, который заставил его зашипеть и и ощетинится. – Оставь эти влажные фантазии об остатках света во мне, который ты еще можешь вытащить и растоптать, – огрызается тут же генерал темной армии и притихает, наконец заканчивая то, что собирался сказать, – его бы не взяли телесные пытки. Он бы снес их с легкостью или умер от печали быстро и глупо. Майа закрывает глаза и вспоминает нечаянную пощечину, которая обожгла бледную эльфийскую кожу. Это было в часы его бесконечного раздражения ослиным упорством Финрода, пощечина, которая заставила менестреля замолчать очень надолго. Потухнуть, словно бы изнутри и сделать этого раздражающее прощение каким-то жалостливо-презрительным. Словно бы Финрод вдруг увидел в своем пленителе что-то разочаровывающе-жалкое, что-то что уже не было достойно разговора на равных. А после в его глазах поселилась печаль, которая могла его убить. – Я ни разу не поднял на тебя руки, – гордая эльфийская речь, которая вызывает у Саурона тихий смешок. Как забавно. Финрод все это время сдерживал злость и ненависть внутри себя. Эльф мог бы ударить, но ни разу. Ни разу так и не решился. – Гордишься этим? – задумчиво вопрошал у него пленитель и смотрел внимательно, склонив как-то по-звериному голову в бок. Как делали его волки перед тем, как им давали приказ рвать на части очередного эльфа. Эльф снова затихает, но печаль из глаз уходит мгновенно, как и смерть отступает от королевича нолдо. Взгляд снова острый, он взлетает росчерком клинка и Финрод отрицательно кивает головой, а глазах его наконец появляется злость. Они сидят на разных сторонах кровати. Майа у изголовья, красивый, как само пекло, но напряженный и хищный, темная тварь. Финрод сидит у изножья, такой же красивый, как и все нолдо, как все первые дети Эру светлый и непорочный. – Нет. Нет, я не горжусь. Но уж луче чем твоя гордыня тем, что ты причиняешь боль и зло, – голос Финрода наконец был полон злости и обиды. Как будто Саурон наконец таки его предал, наконец явил свое истинное лицо и теперь он готов был броситься прямо сейчас, чтобы его заперли с остальными в темнице, не томили в собственных же светлых палатах. – Забавный. А мне чем здесь гордиться? – спрашивает у него Саурон и поджимает колено к груди, охватывая его сведенными в замок пальцами. Вопрос застает Финрода врасплох, он снова смотрит и без тени злости, словно его поманили чем-то, что уже давно успокоило его душу. Он молчит некоторое время, словно бы собирается с силами: – Ты чувствуешь себя пленником рядом с Морготом? Финрод ожидал чего угодно, но не смеха. Этот заливистый, мягкий и чем-то даже умиленный смех заставляет кончики ушей королевича краснеть. Да что же он не так сказал? Но Саурон поднимается наконец и эльф начинает чувствовать себя спокойнее, когда эта пламенная стихия переходит в движение, как будто бы зверь срывается с цепи, но не нападает. – С Мелькором? О с Мелькором можно чувствовать себя как угодно, но не пленником. Ты думаешь я единственный майа, который присягнул ему? Нет, это не так уже давно... Но многих ли ты видишь рядом? – Но я не понимаю... – Само собой ты не понимаешь! – резко отвечает ему майа и Финрод вжимает неловко плечи в голову, словно его снова отругал ментор за глупый вопрос. Как в детстве. Словно ответ лежит вот на поверхности, но невнимательный маленький нолдо даже не собирается его искать. – Творить зло ради зла? За кого ты меня принимаешь? – снова раздраженно отзывается майа и манит Финрода к окну, на котором теперь стоят решетки и волшба Саурона. Но когда он здесь все это пропадает. Создается иллюзия, что эльф нолдо лишь задержавшийся тут гость и он подходит. Смотрит за окно, на копошащихся орков, предателей людей и даже плененных лесных эльфов. Все они чем-то занимались, что-то делали, копошились, как муравьи, но все же поддерживая какой-то порядок. – Порядок? – тихо спрашивает нолдо, поднимая светлые глаза на Саурона и тот с удовольствием ему кивает. – Мой собственный! Никакого хаоса, лишних эмоций, страха и боли, никакой низменной страсти или сострадания. Каждый должен будет делать то, для чего был создан, что я определил ему. – Безумие! – воскликнул тут же Финрод в страхе пятясь от окна, пытаясь отогнать от себя страшные видения королевства Саурона. Башню с огненным оком на вершине. – Это безумие... Майа, послушай свобода. Вот что есть порядок, свободная воля, тяга к искусству, к новым землям, к друг другу. Воля это и есть голос Эру, что диктует нам... – И куда привела тебя твоя воля, квенди? – раздраженно отзывается Саурон, пытаясь прервать звон этого надоедливого голоса. У него начинал пульсировать болью висок, словно бы каждое слово было иголкой льда. – К тебе... К тебе может то и есть знак! Я могу тебя освободить. Майрон, пойдем со мной? Финрод видит как вздрагивает темным владыка, как смотрит на него в растерянности, как в этом темном янтаре мелькает что-то теплое и светлое. Может быть это была иллюзия, может быть самообман, но Финрод не мог перестать говорить. – Пойдем со мной? Оставь это все. Помоги мне исполнить клятву? Или.. Или в бездну эти клятвы и походы, Берен поймет. Ты будешь предводителем нового войска, войска нолдо и вместе, нашими стараниями не будет больше страха и боли. Будет порядок, любовь, страсть и ты поймешь, что это и есть верно. Майрон... – Не называй меня более так. Мое имя Саурон, – говорит глухо майа и просто уходит, задевая плечом Финрода раздраженно. Комната снова погружается полумрак, в ней становится холодно, даже под пуховыми одеялами у очага. Взгляд эльфа снова тускнеет. Он печалится и печаль ест его изнутри, пока на пороге не появляется пламенный. Снова. Снова и снова они говорят, спорят и каждый пытается убедить, что его путь и есть истинная. Но рядом с Сауроном теплее, особенно если схватить его за запястье, удерживать. Удерживать его столько, сколько позволяет владыка тьмы. И с каждым разом это все больше и больше времени, пока в конце концов Финрод не перехватывает прекрасные ладони творца и они остаются в его руках. Теплый, не смотря на работу в кузнях и умение держать оружие мягкие, они заставляют сердце нолдо стучать быстрее. Саурон замечает это с легкостью, его чуткий слух улавливает это изменение и он интересом заглядывает в светлые глаза нолдо и тот внезапно отводит их. Гордый королевич, который всегда смотрел прямо внезапно просто отворачивается от него, прячет глаза, но крепко сжимает ладони. – Забавно выглядишь, – произносит с насмешкой темный майа и не забирает рук, ему странно видеть подобное поведение. Эльф теплый и мягкий, сожми только ладонь и его хрупкие кости сломаются под железной ладонью, но не боится. Не боится касаться, не боится спорить, не боится пыток, боится лишь того, что надежда угаснет. Саурон уже уставал от этой игры в хорошего господина, уставал от светлых глаз и готов был забрать свои руки у этого мальчишки, но почувствовал вдруг как Финрод тянет его ладони на себя, как он медленно подносит их ко лбу и замирает. Замирает и Саурон. Он не понимал, что значит этот жест, но не раз с ним сталкивался. Эльфы, что уже были настолько истерзаны и сломаны разговорами с ним, пытками и пламенным духом, что хватали его за руки и скулили что-то, в попытках прижать его руки к себе. Но Финрод не был сломлен и не был несчастен, это была безмолвная мольба о чем-то, что Саурону не было доступно. Он все же резко убирает руки от эльфа, с его уст срывается звериное фырканье и он уходит, как всегда не прощаясь. – Глупец, – шепчет огню с болезненной улыбкой эльф и снова заворачивается в покрывала, вздрагивая от наползающей тьмы. Он понимал теперь почему пленники Саурона так сильно ненавидят его и любят одновременно. Он был единственным, кто мог развеять тьму и холод Мелькора. Он был единственным с кем в этих темных комнатах было тепло, пусть и души, а часто еще и тела, медленно гасли от причиняемой боли. – Глупец, сколько можно уповать на судьбу? Сколько можно уповать на чужую милость.... Саурон ежится и выныривает из своих воспоминаний к Мелькору. Тот смотрит на него все еще внимательно, не отводя льдистых глаз. Владыка заговаривает первым, его гулкий и холодный голос ударяется об стены и кажется, что он говорит везде и абсолютно нигде одновременно: – И ты расписался на своем бессилии? Или что это была за игра в светлого майа? Часом не хотел ли ты меня предать, м? Май-рон? «Если бы хотел, меня уже давно бы здесь не было!» – мысленно вскрикивает Саурон, но только мысленно. Он с достоинством выдерживает взгляд своего господина, после все же легко кивает ему, полным покорности взглядом. – В мыслях не было, мой сюзерен. Верно ты не так понимаешь меня, о, он страдал. Он страдал с каждым днем все больше. От мук совести, что пока он в светлых палатах полных огня и еды, умирают его друзья. Он испытывал надежду, тоску, разочарование. Он открыл мне каждый закоулок его светлой души, но не открыл главного. Цели. Больше всего его истязало невозможность довериться тому, кого он готов был простить и полюбить. – Полюбить? – с легким насмешливым рыком отзывается Мелькор, глаза его становятся опасно-горячи, в них зажигается что-то ревностное, – кто вообще может любить тебя? – Квенди все еще дети Эру, мой господин. А еще они с трудом переносят одиночество, как щенки, они готовы лизать руки тем, кто будет с ними ласков в час страха и сомнений, – тихо и как-то вкрадчиво отвечает майа, со всех сил вдруг сдерживая порыв острой боли. Раны, которая никак не хотела заживать где-то у него внутри, пусть на самом деле от неё остался лишь неприметный шрам на новом теле. Следы от клыков волкодава снова невыносимо болели. – И ты был ласков? – Само собой. Само собой... Финроду кажется, что еще немного и он уснет. Прямо здесь, в кресле, рядом со своим врагом напротив, который сидел на полу у огня, прислонившись спиной к кладке камня. Огонь даже не пытался лизнуть спину пламенного чародея и тому явно не было жарко. – И ты говоришь ты оставил ее? Ту кого больше всего на свете любил? – спрашивает в который раз тихо Саурон и Финрод неуверенно ему кивает. Они говорили весь день и уже половину ночи, владыка редко задерживался с ним так надолго. Их беседа затянулась и они ели с друг другом, молчали, Финрод играл на лютне и пел, они словно бы прощались. Они прощались потому что оба зрели будущее и оба знали, что ждало их уже совсем скоро. – Верно я не так уж сильно ее любил, ты хочешь сказать? – отвечает вопросом на вопрос Финрод и перемещается, медленно садится ближе, плечом к плечу. Королевич смотрит в всегда напряженное лицо и сейчас оно спокойно, как будто внезапный штиль на море. – Тебе виднее. Что я могу знать о любви? – со смешком, полным ехидства отстраняется от него майа, но не телом, а словно бы душой. Это терзало. Невыносимо. Как же стало невыносимо находиться рядом с ним. – Нет... Нет я не знаю любил ли я ее, раз оставил, ведомый мечтами о далекой земле. Смотря на Берена мне кажется, что нет любви в сердцах многих, кто о ней говорит. Что любовь покинула нолдо, как только они ступили на земли Средиземья. – Ты снова предлагаешь мне подумать о какой-то философской чуши? К чему вся эта полемика? Софистика. О, Финрод, уволь я слишком стар. Любовь дана вам Эру по праву рождения. А твое увлечение людьми тебя и погубит, предрекаю, – чародей тянется к столику у огня и принимается резать небольшим ножиком какой-то фрукт, после разделив его с эльфом. Тот с благодарностью кивает и отправляет в рот плод, который его немного взбодрил своей кислотой. – Предрекаю тебе падение от того, что ты недооцениваешь людей и силу их духа в целом, – как-то грустно отвечает ему наконец королевич, и улыбкой полной ехидства продолжает, – раз мы тут обмениваемся страшными предсказаниями, к слову пришлось. Майрон снова смеется, как тогда, когда они говорили о плене Морготом. Но на этот раз он смеялся не над глупым предположением, теперь ему действительно было смешно. Эльф перехватывает руки владыки снова, теплые ладони и с улыбкой в порыве подносил к своему лбу, ощущая тепло и затихая. – Что это значит? – спрашивает тихо у него майа, чей смех резко оборвался. – Благодарность. Это благодарность, майа, – с улыбкой отвечает Финрод и затихает, ожидая пока владыка заберет свои руки, но он этого не делает. Вместо этого он склоняется к рукам Финрода, лбом прижимаясь к изящным эльфийским ладоням. Сердце менестреля срывается с какого-то обрыва и разбивается вдребезги, пока он находит что сказать. Но нужных слов так и не находится, он молчит. «То молчание и свело его с ума» – мысленно отвечает майа Мелькору, который непонимающе хмурился. Такие тонкости были ему недоступны, искусный лжец, он же все же не понимал, как обмане своем оставаться честным. – Я был к нему ласков, а после после не пришел. Я не пришел к нему до самого нападения на Тол Сирион. И тогда я сам его отпустил. – Но зачем? – бормочет владыка в свой бокал, пока Саурон собирается с мыслями, пока он кусая свою губу, ищет что сказать. Действительно зачем? Он и сам до конца не понял, для чего он заставил эльфа уйти, бежать, спасаться. Почему с разорванным горлом он смотрел в эти светлые глаза с твердым приказом уходить, пока обращался в упыря, оставляя Финрода где-то позади себя. – Представьте, владыка. Если бы я истязал его, если бы пытал, если бы я оставил его в карцере вместе с человеком, насколько бы скучно и бесполезно это было. Он не рассказал мне ничего дельного, но зато я утолил свою жажду боли. Теперь я буду раной, которая никогда не заживет. Разочарованием, надеждой, вечным вопросом: «а что если?» Он не найдет покоя даже в Валиноре, пока его будет терзать мысли о том, что он мог бы сделать, но не сделал. О том что не сказал, о том, что никогда бы не изменил, но мог бы попытаться. Даже когда он вернется к своей эльфийке, то не сможет забыть холода Тол Сириона. Теперь ему будет холодно, всегда холодно, как всем моим пленникам. Мелькор удовлетворенно хмыкает, выдыхая уже спокойнее что-то в свой бокал. Его успокоил такой ответ, он даже немного удивился изощренности подобной пытки. Действительно. Мальчишка нолдо вряд ли бы что-то рассказал внятного, нолдо слишком непробиваемы даже для него. – Значит это было зло ради зла? – почти с рычанием мурлыкает Мелькор, поднимаясь. Он подходит и укладывает свои ладони на плечи Майрону, который вздрагивает от его слов, но глаза его остаются равнодушны. Только рана на шее болит все сильнее. – Да, мой сюзерен. Это было зло ради зла, – говорит он и закрывает глаза, погружаясь снова в тихую песню Лютиен. «Знай, любовь дает мне жажду жить, знай, и даст мне силы умереть. И даже здесь в краю теней, у того, кто мнит себя сильней, я возьму то, что мне принадлежит. Знай, любовь умеет долго ждать, знай, она умеет побеждать. Пусть рухнут в бездну тьма и свет, она единственный обет, она закон для тех, кто ей принадлежит. Знай, теперь она тебя сильнее и она властна над тобой. Она растопит чары льда и словно вешняя вода, разрушит стены, и сорвет замки с дверей» – пела ему дочка Мелиан, видя в нем ту самую слабость, которая жила в каждом из живых существ. Она напомнила ему о Финроде, что все еще томился в темнице, в разрушающемся Тол Сирионе, королевич после его развоплощения мог бы достаться тьме Мелькора и холоду. Это заставило его отступить, это заставило его оттолкнуть, не дать договорить, не принимать помощь эльфийского целителя. Саурон знал, что Финрод знает почему он здесь, почему отпускает сам. – Возвращайся в Валинор, колдун, – рыкнул ему Саурон, как только оттолкнул от себя протянутую светлую руку, – но прежде тебе нужно спасти Берена и Лютиэн. Беги отсюда. – Этого не должно было случится, – шептал ему эльф, пытаясь подойти ближе, пока майа пятился к краю уступа крыши, чтобы сорваться вниз и улететь. – Можешь считать это прощальным напутствием, – хрипя просипел майа, делая шаг назад. – Я не хочу прощаться... – шепчет одними губами эльф, провожая глазами упыря, что уже летел над городом, в сторону великих сосновых лесов. В глазах его растет печаль и боль, он хватается за грудь и кричит с болью, ударяя камни, что сам возделывал ладонью. Внизу Берен и Лютиэн, что держались за руки. – В путь меня вела любовь. И стоит горестей и бед, любых сражение и побед. Одна единственная битва за любовь. Финрод только легко усмехнулся, провожая точку на горизонте взглядом. Они свои битвы проиграли. Только Финрод когда-то очень давно. Ему действительно пора вернуться в Валинор к Амариэ, обрести свой покой. От мысли о любимой эльфийке стало легче дышать, от крепких объятий друга его сердце перестало так трепетать, словно его поймали в клетку. Он чувствовал, как повеяло скорой весной и льды стали таять.