Amnesia

***

В такое позднее время даже реанимационное отделение частной больницы относительно пустое. По длинным коридорам ходят туда-сюда только дежурные врачи и медленно идёт парень лет семнадцати на вид. Сначала в нос ему жутко бьет запах хлорки и лекарств, но привыкший за несколько часов Чуя уже ничего не чувствует. Он попросту ничего не чувствует. Накахара слышит приближающиеся шаги, что отдаются звоном в ушах и поворачивает затравленный взгляд в их сторону. За этот злосчастный день он успел сто раз поблагодарить судьбу за то, что его отец — врач. Сейчас как никогда кстати. — Ну… как он? — хрипло спрашивает Чуя, с надеждой смотря на Огая. — Всё очень серьезно? Ну да, ещё бы. Черепно-мозговая травма — совсем не серьезно. Мори решает, что лучше не томить и, глядя куда-то сквозь сына, произносит: — Удар пришёлся на висок, немного задевая район затылка. Возможно он ударился об столб, стоящий у перехода. Это всё-таки больше похоже на правду, если осматривать место удара. Сильно задет гиппокампус — на этих словах Огай закусил губу. — Скорее всего, проснётся с амнезией. Врач выжидающе смотрит на реакцию Чуи. А, точнее, на то, как он медленно, но верно рассыпается. Чуя ещё давным-давно понял, что «скорее всего» — это «точно». — Насколько… Насколько это точно? — Накахара выдавливает из глотки слова, застрявшие в горле вперемешку с немым криком. Руки ломит то ли злоба, то ли боль, раздирающая изнутри. В бессилии он сжимает и разжимает кулаки, отчаянно пытаясь не сорваться. Надо держаться, Чуя, надо. Ты не можешь вот так просто устроить истерику, ты же сильный. Маска безграничной силы падает с грохотом на холодный кафель больницы, разбиваясь на мелкие осколки, которые, кажется, уже не склеить. На такие же мелкие осколки раскрошена память Осаму. Тело начинает, как и голос, предательски дрожать от гнева и страха. Хочется остановить весь мир и разнести всё вокруг в щепки. Чуя дышит неровно, судорожно хватая ртом воздух, пытаясь проглотить комок слёз. Выходит, честно говоря, не очень. — Девяносто девять и девять. — коротко отвечает Мори, видя, как Накахара старается успокоиться. — Скажи спасибо, что будет жить более чем нормальной жизнью. После такого мало кто остаётся не инвалидом. — звучит как всегда жёстко, возможно, надо бы и поласковей как-то, но врач с четырнадцатилетним стажем уже по-другому не может. Будь они дома, он возможно был бы немного мягче, только больница слабости не терпит. Совсем не терпит. И Огай знает это лучше всех. Фразы отдаются эхом в голове, спутывая вокруг себя мысли. Чуя по-детски поднимает взгляд на потолок, чтобы не заплакать. Сердце в груди ноет и от этого хочется взвыть на всю клинику. Внутренний голос шепчет на ухо обвинения. Это ты виноват. Ты, Накахара Чуя. Парень обнимает себя за локти, кусает губы в кровь, но не успокаивается. Вина разъедает изнутри кислотой, выжигая к чертям все внутренности. Теперь внутри только жуткое кровавое месиво. Чуя вздыхает. Тяжело, громко и как-то обреченно, принимая слова собственной совести за чистую монету. Опускает руки вдоль тела и немного прячет за спину предплечья, стараясь скрыть от отца трясущиеся ладони. Берёт осколки себя в руки, невзначай царапается, но он ведь сильный. А сильным показывать слабости и устраивать истерики не положено. — А… — тянет растерянно парень, не зная, с чего же начать, — Помимо этого всё же в порядке? Голос предательски содрогается на последнем слове. Боже, если ты есть, помоги оставить Дадзаю хотя бы физическое здоровье прежним. Накахара ведь не переживёт чего-то похуже амнезии. Огай смотрит на Чую, читая того, как открытую книгу. Слишком уж хорошо он знает своего сына, чтобы сказать, что тот взял всю вину на себя. Ну конечно же. Виноватым он считает именно себя, а не обдолбанного в край богатенького урода. — Как я уже сказал, инвалидом он не будет. Но переломы почти все открытые, а учитывая то, что Дадзай и так с дефицитом витамина Д, кости будут срастаться месяца два, если повезёт. Сильные гематомы, потеря крови. — чеканит, будто заученный хайку, — Он в коме. Тело Накахары наливается свинцом и он не может сдвинуться с места. Он точно правильно услышал? Если это шутка, то совсем не смешная. Голова кружится от мыслей, вытесняющих здравый рассудок, сердцебиение останавливается на миг. Чуя смотрит отрешённо, словно в пустоту. Чуть ли не прокусывает нижнюю губу, пытаясь не закричать и не разбудить пациентов отделения. Опускает голову, осознавая, как же жалко он сейчас выглядит. И где же вся твоя сила, Накахара Чуя. Куда она делась, м? — И как долго это может продлиться? — старается говорить чётко, пытаясь не выдать себя с потрохами далеко не самому лучшему человеку в его жизни. — Никто не может знать точно. — холодно отвечает Мори. Он прекрасно видит, как контузит его сына, но из принципа не помогает. Парень должен справиться с этим сам. Накахара, понимая, что больше не выдержит, медленно поворачивается и уходит. — Не останешься? — издевается. — Нет, спасибо. Набери меня, если вдруг что поменяется. — Чуя отвечает со спины, не поворачиваясь. Боится, что отец увидит его глаза. — Конечно. — врач не интересуется, куда именно уходит его сын, ведь вариантов и правда не так много. Дом-парк-крыша. Насчёт последнего немного тревожно, но мужчина искренне надеется, что Накахара не настолько отбитый и слабый — не распрощается с жизнью так просто. Чуя не замечает, как начинает бежать из больницы. С физической подготовкой у него не очень, но сейчас на это как-то плевать. Хочется покинуть это место как можно скорее, купить по пути бутылку вина и выпить её чуть ли не разом, чтобы забыться. В круглосуточном магазинчике пусто, только продавщица, накрашенная женщина средних лет, и такой же немолодой упитанный охранник. Накахара быстро осматривается и хватает одну из самых дорогих бутылок. В этот раз хочется опьянеть намного быстрее, чем обычно, поэтому не жалеет на алкоголь последних денег, выбирая качественный. Подходя к кассе, он замечает, как дрожат колени. Когда Чуя достаёт бумажник, пытаясь дрожащими пальцами взять нужную купюру, кассирша смотрит скачала удивлённо, а после как-то с презрением, думая, что он очередной подросток-наркоман, только что получивший дозу. Как же люди любят судить и осуждать. А это, случайно, не одно и тоже? Заходя в пустую квартиру, парень быстро разувается и сразу же принимается за вино. Уже после пары глотков тело будто бы начинает парить, но боль в груди тревожить не перестаёт. Не снимая пальто, Чуя садится на подоконник вновь прильнув губами к горлу. Сегодня можно без бокалов и прочего официоза. Сегодня главная цель — напиться до беспамятства, чтобы ничего не чувствовать. Около пяти утра небо начинает потихоньку светлеть. Накахара за это время успевает вылакать больше половины. Не сказать, что стало намного легче. Вино расслабляет тело, превращает мысли в сплошной ком, но лишь совсем немного притупляет чувство вины и тревогу. Согнув ноги в коленях, он прячет в них лицо, шумно дыша. Он сдаётся. Голубые глаза становятся влажными, а по щекам стекают слёзы, оставляя за собой мокрые дорожки. Из рёбер вырывается приглушённый крик от собственного бессилия. Чуя обнимает руками колени, ещё больше утыкаясь носом. Это он виноват. Это он не был рядом, когда надо было. Это из-за него Осаму больше не сможет рисовать.

***

— Здравствуй, Осаму. Чуя входит в светлую палату, натягивая на лицо улыбку. Он сразу попросил Мори, чтобы тот выделил Дадзаю одну из лучших палат в отделении. Всё бы ничего, только такие зачастую одиночные. Прошёл уже почти месяц. И чуть ли не каждый день Накахара, щемя сердцем, навещает Осаму, которому вроде как становится лучше. Сначала было страшно. После комы он пару дней просто лежал, не в состоянии сказать что-либо членораздельное. Амнезия не заставила себя ждать. А когда пациент оклемался от комы, Огай засыпал его вопросами и тестами. Как и ожидалось после такой моральной и физической травмы, Дадзаю поставили диагноз диссоциативной амнезии. «Не самое худшее, что могло быть» — слова Огая. Все базовые знания остались в целости и сохранности, что не может не радовать. Только вот воспоминания о личности «заблокированы». Он не помнит больше половины своей жизни, что уж говорить про Накахару. Дадзай чётко помнит каждую деталь детства, а дальше — пустота. Чуя до сих пор не может представить себе, какого это — когда вокруг все знают о тебе больше, чем ты сам. Осаму не помнит, чем он занимался; не помнит выставок и картин; он не помнит их первой встречи; он не помнит, как они с Чуей отмечали последнее Рождество; он не помнит, как называется его любимое вино; не помнит оранжевых закатов Йокогамы; не помнит их первый поцелуй. Не помнит. Чуя пытается ненавязчиво напомнить Осаму о его прошлой жизни. Словно невзначай рассказывает их истории, наблюдая за реакцией Дадзая. Зачастую он лишь кивает, пытаясь запомнить всё до мелочей, а иногда радостно улыбается, когда нарисованная Накахарой картина всплывает в сознании с особенной чёткостью. Он искренне надеется, что всё вспомнит. А Чуя надеется вместе с ним. Спустя полтора месяца Дадзай вспоминает лишь малую долю того, что связано с Чуей. Вспоминает лишь любимые вредные привычки и стихи. Вспоминает добрый, но немного скверный характер и проблемы с контролем гнева. Но это ведь и не сотая доля того, что они пережили вместе. — Эй, Чуя, а где твои стихи? — Осаму с лёгкой ухмылкой спрашивает Накахару, только что вошедшего в палату, — Знаешь же, что мне тут скучно. — наигранно обижается и кусает нижнюю губу. Внутри не даёт покоя чувство, что это безумно важно для них обоих. Пульс учащается и брюнет, честно говоря, побаивается, что Чуя может услышать насколько громко бьется его сердце. Парень стоит у двери, не решаясь пройти дальше. Он говорил про стихи? Разве вспоминал их? Он говорит с Дадзаем так много, что уже и забывает о чём именно. Чуя сначала удивляется, вскидывая тонкие брови, а потом лишь лучезарно улыбается. — Прости, сейчас с собой только парочка и то на телефоне. — негромко отговаривается поэт, отводя взгляд. Если он писал что-то, он всегда шёл к художнику, чтобы тот оценил. Конечно, мнение Дадзая всегда было для него важнее любых других. И это, честно говоря, совсем не изменилось. Только вот расстраивать Дадзая тем, что после аварии он написал лишь пару-тройку четверостиший совсем не хочется. — Всё равно. Зачитаешь? — карие глаза Осаму так и сияют, отражая банальное детское любопытство. — Ага. — Чуя закусывает губу, когда открывает заметки и видит лишь парочку далеко не самых лучших сонетов. Выдыхает. Всё равно. Он ведь пообещал. Накахара всегда декларирует свои стихи громко, с выражением, но не наигранно. Из Чуи вообще плохой актёр. Если уж он берётся за дело, то искренне и с душой. В палате становится до жути тихо, что его собственный голос кажется слишком чётким и чуть ли не отдаётся протяжным эхом. Кстати, голос у парня у правда что надо. Глубокий баритон с такой излюбленной девушками хрипотцой. Мелодия для слуха до мурашек по коже. Когда парень заканчивает, он бросает немного растерянный взгляд на Дадзая. Тот сидит на кровати и, широко распахнув глаза, всё ещё находится в каком-то трансе. В мозгу что-то щёлкает, но он не может до конца понять, что. — Ну как? — поэт первым прерывает тишину. В груди затаивается тревога. Настолько плохо? — Идеально. — коротко бросает Осаму, слегка и как-то несвойственно ему нежно улыбаясь. — И я не преувеличиваю. Ни капли. Точно так же он улыбался раньше. — Спасибо… — Накахара невольно вспоминает, что «тот Дадзай» не хвалил его так просто. На языке чувствуется горечь, смешанная с терпкой виной. — Я, наверное, пойду. Надо сегодня ещё успеть в редакцию зайти. — Удачи там. — усмехается, чуть ли не смеётся брюнет, махая ладонью на прощание. Попрощавшись, Чуя выходит из палаты, оставляя Осаму одного. Осаму продолжает улыбаться, не смотря на мешающую пелену неведения. Он смотрит на свои руки. У него вегетососудистая дистония, так что ладони и кончики пальцев чертовски холодные, это чувствует даже он сам. Смотрит ниже, на предплечья, и удивляется количеству глубоких порезов и шрамов. Он смутно помнит, откуда они, но так и не решается спросить об этом. В принципе, догадывается. Дадзаю страшно. Почему он это делал? Была какая-то причина? Ему было настолько больно? Так много вопросов, а ответить он не может. Да и спрашивать у кого-то как-то… неправильно, что ли? Только от понимания, что во всём этом он должен разобраться самостоятельно, становится совсем плохо и тревожно. Сердце стучит где-то в горле, не давая вдохнуть. Пока никто не видит, маска Осаму трескается — пустую палату наполняют тихие, почти беззвучные всхлипы. Дадзай просыпается среди ночи. Рефлекторно одергивает рукава, открывая взору царапины. Даже в темноте они маячат тёмными полосами. Он вспомнил. И, честно говоря, лучше бы не вспоминал. Парень запрокидывает голову. Солёные слёзы стекают по щекам дорожками, а Осаму даже не пытается их остановить. На следующий день Чуя упорно делает вид, что не замечает красных пятен вокруг глаз.

***

— Чу-у-уя — обижено тянет Дадзай, по-детски закатив глаза. Увидев, что Накахара уже собирается повернуть голову, брюнет активно машет руками. — Нет-нет-нет, только не двигайся. — Осаму с серьезным выражением лица поднимается с низенького деревянного табурета и подходит к гостю. Тонкими пальцами он едва заметно меняет положение головы и треплет рыжие волосы, заплетённые в неаккуратный низкий хвост. Художник отходит на шаг назад, проверить, всё ли в порядке с его натурой. — Ну вот, — улыбается довольно, словно мартовский кот, — теперь совсем другое дело. И вновь возвращается за мольберт. Чуя хоть и устал уже вот так смирно сидеть и правда хочет кинуть какую-то колкость, но, увидев детскую наивную улыбку Дадзая, решает воздержаться. Он искренне не понимает художников — их поведения, манер, зацикленности на всех этих непонятных пропорциях, светотенях, анатомии, безграничного перфекционизма и ещё многого, на самом деле. Даже сейчас: Осаму только берет на лохматую голову натяни до полного образа типичного стереотипного художника. Брюнет то и дело ёрзает на маленьком стульчике, отодвигаясь, чтобы взглянуть на своё творение с другого ракурса и зачем-то выставляет тощую руку с кисточкой в кулаке вперёд. Это и правда как-то помогает? В одной ладони Осаму небольшая деревянная палитра с масляной краской из тюбиков, а в другой — тонкая кисточка. Чёрный фартук, одетый на так опрометчиво выбранную белую рубашку, уже весь в ярких, в основном рыжих, пятнах, а ведь выводится масло не легко, Дадзай знает не понаслышке. Бережно проводит ворсом кисти по льняной ткани холста, выводит каждую малейшую деталь утончёнными мазками, передавая всю красоту картины перед глазами на полотно. Краем глаза Чуя подмечает — лицо художника расслаблено, только тёмные брови изредка сводятся к переносице. Скорее всего, опять что-то не выходит и очередная тень ложится как-то криво и нереалистично. Накахара думает, как художники имеют столько усидчивости и терпения, ведь на одну картину может уйти намного больше недели, но даже так, они не бросают своей работы, помногу раз стирая и перерисовывая неудачные места. — На сегодня всё. — произносит с улыбкой Осаму долгожданную фразу, и Чуя встаёт и разминается, хрустя затёкшими от долгого сидения костями. — Ну наконец-то. — тяжело выдыхает Накахара. А потом вспоминает, что ещё ни разу не видел картины, которую с него пишут. Чего он вообще согласился? Ах да, точно. Они встречаются. А ещё у Дадзая талант уговаривать. И рисовать. Подогревшийся интерес берёт своё и парень всё же решается спросить: — Можно посмотреть? Он бы никогда не осторожничал так с Дадзаем, не будь тот художником. Осаму вскидывает брови в удивлении, но быстро расслабляет лицо, неловко улыбаясь и надеясь, что Чуя ничего не заметил. — Ох, не сегодня, ладно? Она ещё не закончена. — художник как-то обречённо вздыхает и опускает взгляд на картину. Запоздало осознаёт, что щёки покрываются лёгким румянцем. А сердце-то колотится. — Без проблем. Посмотрю потом с тобой на выставке. — поэт видит, как начинает нервничать Осаму и пытается сгладить углы этой ситуации. Поэтому лишь растягивает губы в тёплой улыбке, когда слышит в ответ короткое: — Конечно. Конечно нет. Дадзай никогда не скажет Чуе, что на этот портрет слишком дорог для него, чтобы показывать другим. А пока он подходит к нему и обнимает сзади. Для Осаму эти объятья важнее даже всего искусства.

***

Ключ медленно проворачивается в замочной скважине, открывая двери. Чуя пропускает Осаму, чтобы тот вошёл в свою квартиру первым. Он ведь здесь впервые после инцидента, произошедшего около двух месяцев назад. Дадзай не хочет вспоминать тот день, поэтому с недавних пор никто в его окружении даже не произносит слова «авария». Брюнет неспешно заходит и оглядывается вокруг. Даже не разувается, ведь все горизонтальные поверхности покрылись толстым слоем серой пыли. Чуя тоже впервые здесь за пару мучительных месяцев. Поэт сначала наклоняется, чтобы снять обувь, но, замечая действия парня, решает следовать его примеру и входит за ним прямо в аккуратных лакированных туфлях. Пыль оседает на лёгких, комками застряёт в горле. Из-за неё сложно дышать и Чуя негромко кашляет, прикрывая рот рукой. В широком коридоре нет ничего примечательного, как и в спальне — два полупустых помещения. Накахара часто недоумевает по этому поводу — то ли это стиль у Дадзая такой, минимализм чистой воды, то ли, как и твердят слухи, художники народ небогатый. Легонько мотает головой — нет, бедным Осаму никогда не был, не является и не будет, потому что талант у него, чего греха таить, и правда уникальный. Просто настоящий художник все деньги транжирит на холсты, карандаши и краски, помимо этого покупая только вещи первой необходимости. Всё нужное Осаму в его обычной жизни находилось именно в гостиной. Здесь, на узком, но мягком диване, он иногда бывало и ночевал, даже не заходя в спальню, боясь оставить своё незаконченное творение в одиночестве. До чего же странно, ей-Богу. Посреди просторного зала стоит мольберт. Перед аварией художник так и не спрятал холст и совсем забыл о нём. Не удивительно. Мольберт, как и всё вокруг, успел жуть как запылиться. Осаму брезгливо касается подушечками пальцев светлого дерева и тут же начинает их тереть друг о друга, пытаясь избавиться от чувства грязи на своих руках. Парень скептически оглядывает комнату. Мда. Убираться прийдётся сутки напролёт, если не более, чтобы привести всё в порядок. Как раз полдень и солнце сейчас в зените. Его лучи заглядывают в окна сквозь стёкла окон и прозрачные тюли, обливая полы золотым светом. Видно, как в этих лучах медленно плавает пыль, но Чуя просто игнориурет это. Его сьедает любопытство и интерес, что же на той картине, на которую Осаму даже взгляда не кинул. Неужели настолько плохо? Не выдерживая, по старой привычке, Накахара спрашивает: — Можно посмотреть? — по-детски показывает пальцем на стоящий на мольберте холст. — А? — Дадзай отвлекается от рассматривания своих книжных полок, стоящих у дивана, — Да, конечно. Чуя подходит и наконец берёт картину в руки и честно говоря, разочаровывается. Просто драпировка, к тому же не законченная. Осаму бы не позволил ему на такое смотреть, Боже. Нет, многие художники годами пытаются достичь такого уровня, как на этой картине, но… Удивляет сам факт. Дадзай бы лёг костьми перед поэтом, но не показал что-то настолько неидеальное. Чуя уже думает, как этот идиот, о нет. Ещё и скучать по нему не хватало. Он так скучает. Всё-таки с трепетом касается пальцами застывшего масла. Оно уже давным-давно высохло, но до сих пор имеет специфичный запах. От одной мысли, что это писал перед потерей памяти Дадзай, становится как-то не по себе. Тревожно? Грустно? Обидно? Непривычно. Непривычно не слышать веселых шуточек по суицид, что обязательно прославит Осаму (будто ему мало его нынешней аудитории размером в половину Йокогамы), не видеть художника за мольбертом, не замечать оставленную как всегда у дивана гору грязных кружек из-под кофе и чая, в которые художник по ошибке окунал кисти. Чуя на замечает, как поднимаются уголки губ, но спешит спрятать улыбку ладонью, дабы не привлекать к себе лишнего внимания. Кто бы подумал, что он будет скучать по этому забинтованному столбу. Это же если сказать — никто и не поверит. Конечно же не поверит. Никто же не знал, что они встречаются. Хотя, Чуя уверен, что многие и так догадались. Пока Накахара наивно отдается воспоминаниям, что-то за его спиной с глухим стуком падает и парень невольно дёргается. Поэт поворачивается и видит Осаму, который пытается спасти книжный шкаф от падения, придерживая его, а заодно и норовящие выпасть тома. Да, парочка изданий уже удачно приземлились, поднимая в полёт пыль с пола. Чуя подбегает к нему и на вытянутых руках помогает удержать шкаф, который спустя несколько секунд вновь уверенно стоит на своём месте. Парни облегченно вздохнули. По виду и не скажешь, но, на самом деле, физически Чуя даже сильнее Осаму. Хотя про моральную силу можно сказать тоже самое. Брюнету крупно повезло, что Накахара сейчас с ним, ведь если бы не было — он бы уже тонким блинчиком распластался по пыльному полу, не имея сил встать. Скорее всего, он бы снова отправился в травматологическое отделение, сломав парочку хрупких рёбер тяжёлой мебелью, чему был бы очень не рад Чуя. — Не поцарапался? — искренне улыбаясь, спрашивает Осаму, глядя Чуе прямо в глаза. Поэт думает, что «тот Дадзай» бы обязательно вставил какую-то заезженную шутку про его рост, но нет. Слов после заботливого «не поцарапался» нет. — Не дождёшься. — с лёгкой ухмылкой отвечает Накахара. Да, кто-кто, а он уж точно никогда не изменится. Даже если потеряет память, способности язвить и говорить с сарказмом у него на подсознательном уровне. Такой себе безусловный рефлекс. У Осаму нет ни родителей, ни каких либо ближайших родственников. Огай сказал, что больному с такой посттравматической травмой нужен сожитель, который бы уделял внимание и обеспечивал ежедневным общением. А Чуя совсем не против. На людях, беседах, встречах и в принципе везде они даже не пытались скрыть своей неприязни друг к другу. Ругались, как кошка с собакой, не выбирая выражений. Но как только Чуя подумает о том, не забыл ли Дадзай ещё чего-нибудь, всё ли правильно сделал сегодня, принял ли нужные таблетки — понимает, что совесть спокойно спать одному не даст. Накахара, пусть сколько ему говорили, что зря, до сих пор считает себя виноватым в том, что случилось. В тот день Осаму позвал его выпить в хороший бар на углу, но он отказался, ведь впервые за долгое время к нему пришло «настоящее вдохновение». Чёрт бы побрал то вдохновение. Вот честно. Полиция сначала утверждала, что Дадзай напился и сам кинулся под автомобиль. Хорошо, что были свидетели из бара, которые опровергли эту ужасную теорию. Но даже без них, Чуя бы не поверил в этот бред. Дадзай, хоть по нему и не скажешь, никогда не хотел причинять кому-то неудобства своими действиями или даже просто присутствием. Вот дурак. Проведя экспертизу и взяв анализы, полиция и врачи подтвердили, что водитель автомобиля — богатенький мальчик, накачанный героином. Чёрт-чёрт-чёрт. Как же всё глупо, Господи. Когда Чуя узнал об этом, ему хотелось только две вещи: истошно кричать и дубасить этого урода так, чтобы потом не откачали. Он просто стоял, пока изнутри разрывало желание кинуться на богатенького сыночка и порвать в клочья собственными руками. Сжимал кулаки до побеления костяшек и нервно пытался убрать мешающий ком злобы в горле. В таком состоянии Чуя ходил по лезвию ножа, пытаясь балансировать и держать свой гнев при себе. Получалось откровенно не очень. Пару раз он лично высказывал этому идиоту (Слава Богу, обошлось только словами), какое же он дерьмо и осознаёт ли он вообще масштабность своей ошибки. Он сломал человеку жизнь. Он вообще понимает это? Или настолько тупой, что никак не доходит? Только вот даже узнав об этом, грёбанное чувство вины продолжает грызть и медленно стирать в порошок. Дадзай Осаму, лучший и самый известный японский художник современности, возможно больше не вспомнит, как писать картины. Чуя хочет сломать стены, которые построила вокруг Дадзая амнезия, но как же велик риск того, что он может случайно сломать не стены, а самого Осаму. Руки начинают немного трястись, голубые глаза застилает пеленой то ли гнева, то ли отчаяния. Сейчас именно тот момент, когда совсем не хочется что-либо чувствовать. Боже, прошу, помоги. А ведь Чуя и правда был в церкви и молился. Молился много и так, как никогда, будто бы последний раз. Его уже тошнило от запаха церковного вина и свеч, но он продолжал подходить к каждой иконе и просить, отчаянно просить спасти и Осаму, и его. Дожил до того, что все священники знали его в лицо. Когда человек теряет даже надежду, он идёт в церковь обретать её вновь и просить Божьего благословления. Боковым зрением Накахара замечает движение со стороны Дадзая. Отвлекшись от своих мыслей, он принялся помогать парню вернуть на место старые пыльные тома. Удивительно, но у художника и правда всегда был хороший вкус в литературе. Настолько, что его одобрял даже Накахара, обычно очень строго и даже немного предвзято относящийся к выбору художественных произведений. Он ведь всё-таки именно поэт, а не писатель. Но критик из него хоть куда. Осаму любит классику. Здесь и Оскар Уайльд, и Шекспир, и Агата Кристи, и Дойль, По вон там недалеко, немного русской классики, например, Пушкин или Гоголь, что-то на английском, ну, и как же без книг по истории искусств? Чуя хоть и любит русских писателей, он не совсем понимал смысла их произведений. Или, лучше сказать, кого как, на самом деле. Если Пушкин писал, в принципе, понятно, то читая Гоголя хотелось послушать Дадзая и совершить с ним двойной суицид. Интересно, Осаму помнит это? На душе тяжело, но почему-то очень хочется смеяться. Воспоминания разъедают кору головного мозга и разрывают нервы. Сердце болит, словно его колют тоненькой иглой при каждом вдохе. Накахара нервно бросает взгляды на художника, наблюдая за его действиями. Осаму, став на носочки, потягивается к самой высокой полке книжного шкафа и, задрав голову, пытается нащупать что-то пальцами. На его лице расцвела улыбка — такую Чуя видел только тогда, когда его друг заканчивал писать картину, над которой мучился уже долгое время — улыбка сладкой победы. Опускается, рассматривая находку — портрет в красивой золотой раме. Тот самый портрет Чуи. Он идеален, во всех возможных смыслах. Каждый мазок масла аккуратнейшим образом прорисован самой тонкой кистью, что делает его до жути детализированным и почти реальным. Цвет передан очень точно и нежно, сразу видно — в это художник вложил свою душу. Отдал, не жадничая совсем, возможно, огромную часть своего существа, поместил её на холст. В этом ведь и есть смысл искусства — люди вкладывают себя в работы, наслаждаясь как результатом, так и процессом, пытаясь всё-таки что-то людям сказать. Осаму слишком многое сказал этой картиной. Чуя подходит чуть ли не вплотную, пытаясь разглядеть картину получше, а когда понимает, что, а точнее, кто на ней изображён невольно вскидывает брови — чего-чего, а этого он точно не ожидал. Идеально выведенные тоненькие линии рыжих волос, яркая от дневного света голубая радужка глаза. От нахлынувших неудержимой волной эмоций ладони вновь предательски начинают дрожать, касаясь краёв широкой рамы в чужих руках. Если бы мог, упал прямо здесь и сейчас на колени и начал выть что-то невнятное о несправедливости в этом мире. Мир и правда слишком несправедлив. Особенно по отношению к Чуе. Доброму, правильному, по-детски наивному Чуе. Дадзай же, совершенно не удивившись, поднимает взгляд на Накахару. Он помнил. Отчётливо помнил как писал это, как вечно что-то закрашивал, стараясь добиться идеала, что чувствовал, когда смотрел на его безупречную натуру. О да, это чувство тлело, мягко и ненавязчиво напоминало о себе в любом удобном случае. И неудобном, как например сейчас, тоже. — Ты… помнишь? — Накахара выдавливает из глотки слова, пытаясь держать себя в руках, чтобы не закатить истерику. Он же сильный, так? — Да. Я помню. — пауза, — Очень хорошо помню. Осаму вспоминает, насколько Чуя хрупкий. Вспоминает рыжие волосы, в отблеске пламени свечей похожие на его продолжение; вспоминает тёплые ладони, которые так контрастно ощущаются по сравнению с его собственными; вспоминает лёгкую улыбку на слегка пухлых губах; а ещё то, что эти самые губы сухие и мягкие. Дадзаю надоело. Надоело жить в неведении, жить, гадая, какой же он и кто он вообще. Надоело бояться, скрываться и терпеть. — Чуя… — откладывает картину в сторону, беря тёплую ладонь парня в свою. Слова не находятся, он хватается за одно, но мысль не хочет продолжаться и её нить попросту теряется. — Я помню. Совсем немного, до жалкого мало. — нервно посмеивается, всё ещё держа поэта за руку. — У меня была целая жизнь за плечами, была профессия, вторая половинка, а я почти ничего не знаю об этом. — пауза, — Прости. Осаму поднимает взгляд, растерянно и с толикой надежды заглядывает в голубые глаза. Умоляюще смотрит, чувствуя горечь в глотке. — Ты поможешь мне? Прошу, помоги мне. Накахара застывает на месте и попросту не выдерживает. Осаму из прошлого уже не будет. По крайней мере, вряд ли. Так не легче ли отпустить это прошлое? Так будет правильней, разве нет? Так будет легче. Обнимает, боясь сломать или навредить, забывая о том, что скорее всего сломается сам. Дадзай холодный, как льдинка или фарфоровая статуэтка. Накахара прижимает к себе, пытаясь согреть, отдавая своё тепло. Пальцы невесомо касаются спины через рубашку, чувствуя выпирающие кости позвонков. Горло начинает першить, а глаза предательски слезятся. Поэт прячет лицо между чужими плечом и шеей, хрипло отвечая короткое: — Да. Дадзай чувствует, как едва ощутимо намокает ткань рубашки, но молчит. Обвивает тонкими руками в ответ, касаясь губами виска. В животе оживают, будто после долгой спячки, бабочки, щекоча своими крыльями стенки желудка. Ладони инстинктивно тянутся к рыжим волосам и пальцы зарываются в длинные пряди на затылке. Его охватывает странное чувство дежавю, на что Осаму незаметно улыбается.