***
Утром Бестужев-Рюмин проснулся с температурой тридцать восемь и три и больным горлом. На мелодию будильника у него уже выработался условный рефлекс: сонным голосом говорить "Серёж, ну выключи свою шайтан-машину", переворачиваться на другой бок и спать до того момента, пока Муравьёв не начинает орать "Пиздец, Миша, мы опаздываем, поднимай свое тело с кровати быстрее!". Но на этот раз вместо просьбы выключить шайтан-машину вырвалось невнятное хрипение, которое заставило их обоих подскочить на матрасе: Сережу — чертовски взволнованного, Мишу — с головной болью, потому что пить он хоть и любил, но не умел. — Миш, что с голосом? Только не говори, что ты заболел, — заметно волнуясь, Муравьёв-Апостол поднялся с матраса, потянулся после сна, заставив Бестужева чуть ли не закапать слюной, и подошел к нему. Прохладная рука Сергея уверенным движением опустилась на лоб усиленно пытающегося что-то прохрипеть Бестужева-Рюмина. Лоб был горячий. Что ж, стоило признать: Миша заболел. Вернувшись в их комнату в общаге, Муравьёв сразу же развил бурную деятельность: уложил Бестужева в кровать, укутал двумя одеялами. Потом нашёл среди вещей граммидин, покопался в упаковке, убедился, что он ещё годен, и наказал рассасывать после еды по одной таблетке, поискал литровую банку и заварил чай с лимоном в ней, сказав допить к его возвращению. Лишь проделав всё это, Серёжа успокоился и собрался в универ, приказав лежать в одеялах и стараться вылечиться, пообещал вернуться с лекарствами и залечить до смерти и наконец ушёл. Но ненадолго: вбежав в комнату через минуту с криком "Носки", достал полосатые разноцветные шерстяные носки, натянул их Мише на ноги и поскорее сбежал, пытаясь не опоздать. За этот день Бестужев-Рюмин успел посмотреть какой-то старый фильм девяностых, написал маме, что он, похоже, заболел, но у него есть друг, который будет его лечить, заглянул на ютуб в надежде найти там что-то прикольное, ничего не нашёл, сел почитать какую-нибудь из книг, что оставил ему Муравьев, внезапно зачитался и очнулся, лишь услышав шуршание пакетов и звон ключей. Серёжа вернулся, как и обещал, с пакетом лекарств и намерением залечить Мишу до выздоровления. — Миш, измерь температуру, чтобы я знал, нужно ли сбегать за жаропонижающим, или ты и так не умрешь, — скидывая пакеты на пол и расшнуровывая ботинки, сказал Серёжа, за нарочитой веселостью пряча волнение. Ему было стыдно, так как он считал, что если бы вчера не поддался на уговоры пьяного Бестужева, то сейчас этот самый Бестужев не валялся бы в кровати с больным горлом и температурой. Температура понизилась, но до сносной всё ещё не доходила — тридцать восемь. Из пакета было вытащено и положено на стол множество лекарств: ингалипт, гексорал, грудной эликсир, мукалтин, пакетики шалфея, тонзилгон, ацц, настойка прополиса, хлорофиллипт, при виде которого у Миши вспомнились какие-то печальные флэшбеки из детства, ещё одна пачка грамиддина и сверху финальным аккордом — скипидарная мазь. Миша понял, что залечить до смерти было не шуткой, и попытался спрятаться под одеялом. Но заботливая мама-обезьянка, очевидно, воплотившаяся в теле Сережи, достала его из тёплого убежища и поставила перед выбором: либо лечится сам, либо его лечат принудительно. Миша решил, что лечиться самому всё же лучше. Может быть, получится даже какие-нибудь сладкие витаминки клянчить, если Серёжа добрый будет. Замотав горло толстым шарфом, Бестужев отправился полоскать горло раствором прополиса. Стоя над раковиной и разглядывая плещущуюся на дне жидкость, он думал о том, как же циклична жизнь. Лет пять-шесть назад он точно так же стоял дома у родителей и хотел болеть как можно дольше, ведь в школу не хотелось ужасно, и именно поэтому выливал понемногу раствор, как можно тише, чтобы мама не услышала и не наругала. Вот только сейчас он хотел вылечиться побыстрее: и универ ему пропускать не хотелось, ведь учиться стало интересно, не то что в школе, и Сережу заставлять волноваться нехорошо. Серёжа хороший и уж точно не должен волноваться о нем, безбашенном раздолбае. Жидкость плеснула через край из-за слишком резкого движения, и Миша решил, что всё, хватит уже, и широким жестом вылил оставшееся. Оставшиеся две капли. Открыв воду, причем почему-то всегда сначала лилась именно холодная, Бестужев сполоснул чашку и, положив её рядом, начал греть мгновенно замерзшие пальцы. Они и так очень чувствительные и во время болезней постоянно подмерзают, а тут ещё и вода ледяная была. — Миш, ты там что, уснул или утопился в унитазе? — из-за двери послышался голос Муравьева, и его обладатель тут же вошёл в комнату. Оценил представившуюся ему картину — Бестужева-Рюмина, усиленно дышащего на пальцы в попытках, пока что безуспешных, согреть их. Реакция последовала незамедлительно: Серёжа подошел, аккуратно обхватил кисти Миши своими руками и, прижав их ко рту, начал дышать на Мишины пальцы, согревая их тёплым воздухом. Непонятно, почему он решил сделать именно так, а не, скажем, взять кружку и просто подождать соседа. Но у влюблённых голова не варит, а он ещё и волновался за объект своей любви, так что тут полная победа сердца над разумом. В полнейшей тишине они простояли минуты две. Было ощущение, что малейший звук или движение испортят всё. Вся эта интимность и нежность будто разлетятся на осколки, которые потом не соберёшь обратно, в ту же целостную и прекрасную картину, если сдвинется или скажет что-нибудь хоть один из них. Муравьев-Апостол с сожалением отнял Мишины пальцы от губ, убедившись, что они точно согрелись. Бестужев в ту же секунду схватил чашку и вынесся в коридор, лихорадочно перебирая в голове детали произошедшего, будто стараясь запечатлеть каждое мгновение, каждую секунду. Сергей очнулся только, когда хлопнула дверь, и остался стоять в ванной, ероша волосы. А в голове ярким красным Times New Roman'овским шрифтом под заголовком "Breaking news" крутилось одно сплошное "блятьблятьблять, ну и что это было". Заебись, Сереж. Математика — пять, коммуникация с людьми — еблан. Еблан с минусом. Включив холодную воду, Муравьёв помыл лицо, растрепал волосы и вытерся полотенцем. Проделывая всё это очень долго, он старательно откладывал момент возвращения в комнату. Что делать? Наверное, нужно попытаться что-то объяснить, придумать какое-то оправдание своему поступку. Вот только что-то не придумывалось вообще. Ну не поступают так друзья, даже самые близкие, вообще не поступают. Друзья говорят: "Опять холодной водой руки мыл, болеешь ведь! Давай пошли, на батарее отогреешься." О Мише так не заботился никто, кроме мамы. Ни одна из девушек не закупала ему лекарства, не лечила его. А Муравьев лечит, Муравьев заботится. Вот только, наверное, он так относится ко всем. Рассказывал ведь про своих братьев и их частые болезни, вот так и появилась эта заботливость и желание вылечить всех больных. В коридоре послышались тихие шаги. Вернулся. — Ну что, давай я тебе горло посмотрю. Потом попьешь горячего молока с мёдом и луком и обратно в кровать и под одеяло, обниматься с подушкой. — преувеличенно бодрым тоном, делая вид, что ничего не произошло, с порога заговорил Серёжа. Лучше бы с тобой, а не с подушкой, — подумалось Бестужеву, но вслух он, к счастью или к сожалению, не сказал ничего. Подошел к окну, чтобы света больше было, подождал, пока Серёжа возьмёт ложку, и открыл рот. Именно вот так, с запрокинутой головой, открытым ртом и языком наружу, Миша стоял и думал о том, как же везло девушкам, которые встречались с Сережей, и как они вообще могли упустить такое чудо. Пока Бестужев размышлял о таком высоком чувстве, как любовь, Муравьёв пытался найти правильный угол, чтобы рассмотреть Мишино горло. Угол был найден, поводы для паники — нет, горло было просто красное, но ничего ужасного не наблюдалось. — Ну чего там? — Да просто горло красное, как при обычной простуде, — отвечал Муравьев, сполоснув ложку и заглянув в пакет в поисках молока. — Быстро в кровать, пока я грею молоко. И надень носки сейчас же. — Да, мамочка, — совершенно по-детски огрызнулся Бестужев и ушёл под одеяла, нарочито громко топая ногами в тапочках в виде лап динозавра. Эти огромные темно-зеленые монстры были куплены на алиэкспрессе ещё года три назад, когда Миша учился в школе. Но при переезде в город он не захотел оставлять их дома и поэтому потащил с собой. И теперь, обидевшись, специально надевает их и ходит, топает. Совершенно точно ребенок. Муравьёв же порылся в шкафчиках, нашел засахарившийся мед, порылся ещё, ничего лучше не нашел и решил, что, в принципе, раз уж Миша — сладкоежка, то он и такой съест. Поставив молоко в стакане в старенькую, но всё ещё работающую микроволновку, чтобы подогреть, Серёжа сел и начал думать о том, что же делать и как же быть дальше. Молоко согрелось быстро, и поэтому он не успел ни до чего толкового додуматься. А теперь его главной задачей стало донести стакан до больного, лежащего в кровати и грустно смотрящего в потолок, и ничего не разлить. — Миш, я молоко несу, — крикнул Муравьёв-Апостол. — Сиди тихо и не двигайся, если не хочешь, чтобы это молоко оказалось у тебя на голове. Транспортировка молока из кухни до Мишиных рук прошла успешно. Где-то по дороге, конечно, капнуло немного, но всё же Серёжа справился. — Стой, Миш, не начинай пить, я сейчас мед принесу. Он, правда, уже засахарился, но всё ещё вкусный и полезный, поэтому ешь, — уже успев сбегать за баночкой меда и чайной ложкой, положил их на тумбочку Муравьёв. Вкус молока и мёда был именно тем, что возвращало их обоих в детство. Они будто снова оказались там, где всё было так просто и понятно. Там, где боишься только одного — что мама не отпустит завтра гулять, потому что "ты сегодня и так слишком много играл, сынок". Но ведь невозможно играть слишком много. Играть всегда получается лишь недостаточно. Вот только сейчас проблем будто бы не особо много, но все какие-то нерешаемые. Или решаемые, но их решения что-то вообще не нравятся. Вот, например, чувства. Ну неужели нельзя сделать так, чтобы не чувствовать ничего вообще или чувствовать только к тем людям, с кем это абсолютно точно будет взаимно? Чтобы не терзаться и не нервничать ночами из-за того, что "А вдруг я себя как-то неправильно повёл, и он обиделся? Ой, а вдруг я слишком навязчивый был? А что если ему со мной даже общаться не хочется, просто он меня обидеть не желает?". Миша, уже давно допивший свое молоко, сейчас лежал, считал трещины на потолке и думал о проблемах, любви и невзаимности, драматично слушая summertime sadness Ланы дель Рэй. Оставалось только скрестить руки на груди и можно в гроб класть, состояние было очень подходящее. Температура устойчиво держалась на отметке тридцать восемь, голова болела так, будто в виски воткнули дрели и долго сверлили, пытаясь, очевидно, просверлить мозг. Да и всё состояние было не важным, слабость была такая, что даже двинуть рукой казалось невозможным. Короче, Бестужев страдал. И постепенно, за всеми этими страданиями, провалился в сон. Муравьёв уже который час ломал голову над домашним заданием. За окнами небо уже окрасилось в красно-розовые тона. Будто похороны солнца, пышные, торжественные, печальные. Серёжа несколько месяцев назад точно так же хоронил свою мнимую гетеросексуальность, впервые увидев Мишу. Но сегодня он даже не отвлёкся на закатное небо, потому что преподы задавали много, волнений сегодня тоже было много, а сил мало. Небо постепенно стемнело, и ночь наконец накрыла город бархатным черным покрывалом. Город засыпал, студенты ещё даже не думали о сне. Но из-за всех сегодняшних тревог Муравьева уже клонило в сон. — Сереж, — хриплым шёпотом раздалось в полумраке комнаты. Сон тут же сбежал, не прощаясь. — Миш, ты чего? — встревоженным голосом спросил Серёжа, — Спи дальше, поздно уже. — Сереж, мне холодно. Всего лишь три слова, а тревога, притихшая вроде бы, уже встрепенулась и начала долбить мозг. Муравьев тут же подошел к кровати, аккуратно помог Мише сесть. Поняв, что больной вспотел, Серёжа шустро достал запасную футболку, как оказалось, не Мишину, а свою собственную, и переодел его. Это было непросто, особенно если учесть, что Миша в полусне и почему-то норовит обнять Сережу, уложить голову ему на плечо и в таком положении уснуть. Укрыв Бестужева побыстрее одеялом, Муравьев сбегает на кухню: приготовить тёплый чай. Миша успевает уже уснуть, но Серёжа его расталкивает и поит чаем, придерживая чашку, чтобы не выпала из рук сонного Миши. Когда Бестужев допил, Муравьев убрал её на тумбочку и уложил уже спящего Мишу на кровать, накрыл одеялом и собрался уходить, как вдруг тот тихим, еле слышным шепотом попросил: — Сереж, останься со мной, не уходи, пожалуйста. Сережа застыл мгновенно, как истукан, не зная, что делать. С одной стороны, хочется, очень хочется, и для того, чтобы Миша заснул, и просто, для себя хочется. Но с другой стороны... А что, собственно, с другой стороны? Свои заморочки? Да нет, не было у Муравьева никогда подобных заморочек. Какие-то правила приличия? Да ну, Серёжа и переодевал Мишу, и смотрел, как он блюет, да и Миша, в принципе, тоже всё это делал. Тогда что же все-таки с другой стороны? Да ничего, наверное, просто тогда Серёжа влипнет в Мишу окончательно. Так, что доктора уже не помогут. — Пожалуйста, Серёжа, полежи со мной, мне холодно и страшно, — Бестужев по-детски хнычущим голосом просил так, что отказать не получилось бы даже при большом желании, а у Муравьева и желания такого не было. Кружка вернулась на тумбочку, домашняя работа была забыта. Сережа прилег на край кровати, заботливо укрыв Мишу и забрав себе небольшой кусочек одеяла. Миша сквозь сон нетерпеливо вздохнул, приоткрыл глаза, убедился, что Муравьев тут, и накрыл его одеялом основательно, с головы до ног. Сразу же после этого закинул на Сережу ногу и руку и положил голову рядом с его грудной клеткой. Миша – тактильный человек. Муравьёв-Апостол, разумеется, знал это уже давно, но только сейчас понял, насколько он тактильный. Миша, определённо, тот самый человек, которому при разговоре нужно касаться собеседника: держать за плечо, кончиками пальцев ощущать кисть, положить руку на колено — неважно как, главное, чтобы прикосновение было. И эта его тактильность для Сережи как удар под дых. Серёжа — чувствительный, особенно, к прикосновениям. Ему трудно позволять незнакомым касаться себя, он довольно долго уворачивается от прикосновений незнакомых или малознакомых людей. Поэтому, когда друзья впервые увидели его с Мишей, они не поверили в то, что это идет Муравьев. Они шли полупьяные, и Бестужев придерживался за его шею, чтобы не упасть. Это всё при том, что после выпитого алкоголя у Сережи обостряется нетерпимость к прикосновениям. А знакомы эти двое на тот момент были день максимум. С Мишей всё по-другому. Общение — другое, взаимоотношения — другие, даже эта чёртова нетерпимость к прикосновениям от незнакомцев будто сказала: "На этом наши полномочия всё, я умываю руки" — и свалила в закат, не выдержав обаяния Бестужева. Миша ведь сам — другой, не похожий на остальных. Миша ведь — пиздец какой особенный. Серёжа лежал и смотрел. Смотрел, как растрепались по подушке волнистые волосы, как раздувались ноздри при каждом вдохе, как фонари отсвечивали на эти медово-русые пряди и как свет от каждой проезжающей машины оставлял длинные полоски на лице. Мишу хотелось рисовать. Хотелось запечатлеть на бумаге каждый миг, каждое его мимолётное движение. Эти его веснушки, рассыпанные по лицу, которые он постоянно хотел замазать, румянец постоянный, улыбку эту его, яркую, тёплую. Такая улыбка только у него ведь была.***
Утром Бестужев проснулся от солнца, настойчиво светившего прямо в глаза и переносицу. Рядом на тумбочке громоздились лекарства, графин с теплым морсом, тарелка с гречкой и записка: "Сначала попей тонзилгон, а потом завтракай. Кашу съешь, специально для тебя готовил!!" Миша, улыбаясь, прочитал записку, нашел чистый стакан, накапал лекарство, залил ещё тёплой водой из чайника и выпил. Есть пока не хотелось, поэтому он сел пить морс, с земляничным вареньем, его любимым, и решил померить температуру. Морс был вкусный, как в детстве у бабушки, температура не понижалась, очевидно, решив поселиться на отметке тридцать восемь и уже присмотрев квартиру. Но самочувствие было уже получше, слабость отступила, и появилось желание что-то делать, а не лежать на кровати пластом. Вместе с желанием что-то делать проснулось и желание поесть. Миша съел кашу, чуть пересоленную, вспомнил, что дед говорил, мол, если еда пересолена, значит, готовивший влюбился. Немного расстроился, неужели Муравьев в кого-то влюбился, потом вспомнил, для кого кашу приготовили, и настроение улучшилось. Собрав грязную посуду и замотавшись в шарф, потому что в общаге было холодно, Бестужев ушёл мыть посуду. И только отдирая от тарелки засохшие крупинки гречки, вспомнил, почему он не особо любит эту кашу. Ещё и вода холодная, блять. Неприятный на вкус раствор прополиса стоял посреди стола в комнате, как немое напоминание о том, что "Миша, надо лечиться. Ну я знаю, что он невкусный, но полезный ведь. Миш, ну ради меня". И только последний аргумент работал всегда. Миша ради Муравьева даже горло готов был полоскать прополисом, вот настолько Миша влюбился. Да, романтик из Миши, конечно, не очень, но ведь у всех есть свои недостатки. Правда, как Бестужев ни пытался найти их в Серёже, ничего не получалось. Будто бы не было их вообще в Муравьеве. Будто кто-то там наверху, когда делал его, решил, что вот оно — то самое, совершенное творение, в которое влюбился Миша безвозвратно и безнадёжно. Нет теперь ни возврата к исключительно дружеским отношениям, ни надежды, что всё это быстро пройдёт и забудется. Нет, в таких, как Серёжа, влюбляются окончательно и навсегда. В таких ухают с головой, будто в полынью. Словно резким, свистящим ударом топора разрубая верёвку, что удерживала на поверхности и не давала упасть в пропасть, в которой летишь-летишь, а дна будто бы и нет. Миша, в принципе, редко влюблялся, а настолько сильно не приходилось ещё никогда. Однако, как бы ни хотелось отдалить момент единения с раствором прополиса, он всё ещё стоял на столе, даже не думая растворяться в пространстве под грустным Мишиным взглядом. Поэтому пришлось тащиться к раковине с ненавистной жидкостью в кружке. Вот только после этих прогулочек туда-сюда самочувствие ухудшилось. Возвращаясь, Миша немного опирался рукой о стену, чтобы не упасть лицом прямо в старый, потрескавшийся в некоторых местах кафель и говорил себе, что это просто немного голова кружится, а вовсе не температура поднимается. Кровать к себе манила так, будто она — самый большой в мире магнит, а Миша — маленький гвоздь, которого безудержно несет притяжением этого самого магнита. Да и ноги держали всё хуже, а тело словно покрошили на мелкие кусочки, засунули в мясорубку и прокрутили. Несколько раз. Чтоб уже точно всё размельчилось. И именно вот этим жидковатым месивом Бестужев чувствовал себя сейчас. Посему, завалившись на кровать, он подрыгал ногами, сбрасывая с себя те самые лапы динозавра, и свернулся в клубочек где-то под одеялами. Через несколько минут Миша разомлел от тепла и уснул, посапывая, как маленький ежик. Вот только пробуждение через полтора часа не задалось. Мало того, что снились кошмары: пугающая темнота, давящие каменные стены маленькой комнатки, ощущение, будто руки закованы в кандалы — так ещё и после сна всё тело ломило, горло пересохло и при попытке сказать хоть слово вырвался лишь какой-то каркающе-хриплый звук. Нещадно головная боль и ужасная слабость только довершали этот стартер пак "тебе пизда, ты заболел окончательно". Сил хватило лишь на то, чтобы, еле дотянувшись до прикроватной тумбочки и чуть не столкнув с неё графин с уже остывшим морсом, взять телефон и подрагивающими пальцами напечатать сообщение Муравьеву: "Сереж, мне стало хуже, купи, плиз, жаропонижающее, иначе я сдохну уже сегодня". На этом моменте остатки сил решили, что они Мише больше не нужны, и, попрощавшись, упиздовали в закат. Как говорится, чао бамбино адьос сеньорита пока. Сереже оставалось просидеть на последней сегодняшней паре лишь десять коротких минут, когда пришло уведомление о сообщении от Миши. Позевывая, он открыл диалог, и эти простые двенадцать слов спровоцировали такой выброс адреналина, что стало резко не до сна. Обычно недолгие десять минут растянулись будто бы на час, и Серёжа нетерпеливо поглядывал на часы каждые две секунды, надеясь хоть так ускорить ход времени. Он ускорению упорно не подавался. Когда пара наконец закончилась, Муравьев в числе первых выскочил из помещения и быстрым шагом, помахав друзьям, вышел из универа и пошел по направлению к ближайшей аптеке, а оттуда уже на метро и в общагу. До комнаты он добрался максимально быстро. Мишу Серёжа нашел в кровати, спящего и, похоже, видящего какой-то кошмар, потому что юноша едва не плакал и пытался что-то выкрикнуть, но больное горло издавало только хрипящие звуки. — Миша, Миш, просыпайся, я тут. Это просто сон, ты не один, — Муравьёв легонько тряс его за плечи, пытаясь пробудить, — Миш, ну проснись, пожалуйста. Бестужев-Рюмин вдохнул глубоко, судорожно, будто перед прыжком с обрыва, и наконец открыл глаза. Лицо было искажено гримасой страдания, а сам он мелко дрожал. — Сереж, ты живой? Просто я только что видел, как нас с тобой вешали, — прерывающимся, хриплым голосом начал быстро-быстро говорить Миша, — Сереж, я не хочу тебя терять, пожалуйста, не уходи от меня, пожалуйста. — Миш, я здесь, рядом с тобой, не бойся, — обняв Бестужева и поглаживая его по спине, Муравьев шептал ему на ухо слова успокоения, — как же я от тебя уйду, Миш, ты же мне родной стал, а от родных не уходят, родных не бросают. Худая спина Миши постепенно переставала дрожать, и он сам тоже успокаивался, шмыгая носом куда-то в плечо Сереже. Всё ещё придерживая Рюмина за плечи, Серёжа отстранился и внимательно рассматривал его. Бестужев медленно поднял взгляд, будто стыдясь своей недавней слабости, и смотрел исподлобья, будто напуганный зверёк, готовый в любой момент драпануть со всех ног. — Все хорошо? — тихо спросил Муравьев. Миша медленно кивнул. — Тогда, может, температуру померяем? Миша, все так же не издавая ни звука, потянулся за градусником к прикроватной тумбочке, встряхнул и засунул подмышку, рукой сдвинув растянутый ворот футболки так, что показались острые ключицы. Серёжа сглотнул и отвёл глаза, а потом резко встал с кровати и пошел разбирать вещи и ставить чайник. Если тёплая вода не пригодится для жаропонижающего, на что он очень надеялся, то хотя бы чай можно будет попить. Да и вещи с учебниками разобрать надо. — Серёж, тридцать восемь и девять, — тихим, грустным голосом нарушил тишину Миша. Жаропонижающее всё же пригодится. — Ладно, сейчас приду, вода вроде бы согрелась немного. Сиди и не думай вставать. Серёжа аккуратно нёс в руках кружку с тёплой водой и шипящей ещё таблеткой. Свою кружку. Он, помнится, ещё в начале их совместного проживания строго запретил её брать, сказав, что это подарок от сестры, Лизы. А теперь сам нёс в ней лекарство Мише. Кружка перешла из рук в руки, Бестужев маленькими глотками, чуть морщась из-за больного горла, начал пить воду с лёгким лимонным, из-за колдрекса, привкусом. Муравьёв укрыл его спину одеялом и легко приобнял, готовый убрать руку в любой момент, если Миша выразит недовольство. Но тот лишь вздохнул спокойнее и прилёг на Сережу боком, всё-таки слабость никуда не уходила и сил оставалось мало. Лекарство допито, кружку Миша всё ещё держит в своих руках. Так и сидят в обнимку. — Чай будешь? — Ага. — С мёдом или с вареньем? — И то, и другое, и можно без хлеба, — смеётся Миша. А Муравьев смотрит на него, пацана худого, в одеяло завернувшегося, будто цыплёнок, и понимает, что готов душу за него продать, лишь бы только вылечился и опять начал носиться по комнате, создавать бардак и пить шампанское из пятёрочки, смешивая с энергетиками, тоже, кстати, из пятерочки . Муравьев, конечно, будет отбирать их, потому что нечего свое здоровье гробить, но Миша всё равно будет покупать. А потом ночью они будут сидеть за столом, пить сок из пакетика с одной трубочкой на двоих, рассказывать истории из детства и чувствовать себя самыми счастливыми. Как-то так вышло, что Муравьеву для счастья оказалось достаточно лишь присутствия Миши рядом. Чайник, наконец закипев, щелчком кнопки, переместившейся в положение "off", разрезал мечтательную тишину в комнате. — Ну, пошли чай пить, горе мое луковое, — усмехнувшись, Муравьев начал вставать, подтягивая за собой Мишу, уже готового упасть на кровать и больше не подниматься. — И вовсе я не горе, а лук ты и сам не любишь, — съехидничал Бестужев. — А вот тебя люблю. — Что? — Блять. Серёжа стоял перед всё ещё сидящим на кровати Мишей, смотрел прямо в пол, а в голове опять, как вчера, крутилось одно и то же: блятьблятьблять. Через минуту, когда воздух между ними уже можно было резать ножом, Муравьев все-таки отважился поднять глаза на Мишу, а тот всё ещё смотрел пристально, будто найти что-то пытался, что-то, давно потерянное. Сережина выдержка лопнула, как мыльный пузырик от прикосновения. — Ну да, Миш, люблю тебя. Как дурак последний влюбился и не знаю, что мне теперь с этим делать. Вот смотрю на тебя и понимаю, что для счастья мне теперь один ты и нужен, а если нет тебя рядом, так будто весь свет хуже становится в сто тысяч раз, просто от того, что тебя нет. Я тебя коснуться боюсь, ты ведь фарфоровый будто, Миш, словно вот дотронусь, и ты на мелкие кусочки рассыплешься, и собрать уже никак не получится. А как я без тебя? Я без тебя уже никак, Миш, ты мне будто в сердце забрался и выходить не собираешься. Ты мне нужен, правда, как воздух. Хотя какой там воздух? Ты мне нужен, как жизнь. Ты мне нужен так, как никто раньше нужен не был. Резкое движение, и Бестужев уже рядом, пробует на вкус Сережины губы. У Сережи руки, которыми он до этого усиленно размахивал, говоря о своих чувствах, опускаются, и он не знает, что ему делать. Но лишь на секунду. В следующий же миг он обхватывает Мишу и прижимает крепко-крепко к себе. Они целуются долго, воздух в лёгких всё не заканчивается. Миша кусается, потом сразу же зализывая места укусов, будто провинившийся котёнок. Серёжа зацеловывает каждый кусочек губ Бестужева, потом резко целует куда-то в шею, сильно прикусывая кожу, оставляя знак "мой", от чего Мишель стонет, не то чтобы громко, но так тягуче, что по позвоночнику у Муравьева пробегает табун мурашек. Дыхание сбивается, и они стоят, обнявшись, пытаются отдышаться. Смотрят друг другу в глаза, улыбаются. — Сереж, я тоже тебя люблю. Серёжа счастливо смеётся и смотрит на Мишу так, будто Миша сейчас для него заменил весь остальной мир. — Пойдем всё же пить чай, — улыбаясь во все двадцать восемь (зубы мудрости просто сильно болели, поэтому их удалили), Муравьёв-Апостол разворачивается и тянет за собой Рюмина. — Эй, а как же поцелуи? — возмущённо вопит тот, недовольный, что его лишили такого удовольствия. — Вот попьём чай и будем целоваться. — Ты прям как бабушка. Только я начинал что-то интересное делать, она тащила пить чай и так же говорила: "Вот попьём чай, и будешь потом делами своими заниматься." — Мне очень льстит, конечно, что ты сравнил меня со своей бабушкой, но тебе лечиться надо, Миш, — смотря прямо в глаза, говорит Муравьёв-Апостол. — Ну ладно, — усталым голосом отвечает Бестужев-Рюмин, — пошли пить чай.***
— Сереж, а вот ты когда влюбился? Вот прям сразу, как увидел, или чуть позже. — Мишель, я спать хочу. — Ну Серёжа. — Какая оса тебя в жопу ужалила, Миш? Или это жаропонижающее так подействовало? — Ну Сергей Иванович. — Дурак, не пугай. Мне показалось, отец опять на меня за что-то разозлился и зовёт ругать, — смеющимся тоном рассказал Муравьев, — ладно, слушай. Ну, влюбился я в тебя не сразу. Сначала даже злился из-за того, что тебя сюда поселили. А потом как-то внезапно всё случилось: я однажды утром просыпаюсь с мыслью, что не могу уже без тебя. Без твоего утреннего сонного "Сереж, выключи свой будильник", без этих сумасшедших коктейлей из белого монстра и санто стефано, как ты это вообще пьёшь, это же пиздец. Я внезапно понял, что без тебя, без твоих футболок с растянутыми воротниками, из которых постоянно торчат ключицы, без твоих вечно растрепанных волос и острых локтей уже не представляю свою жизнь. Дурак, знаю, но втюрился, как мальчишка в седьмом классе. — Сереж, во-первых, ты далеко не дурак, а во-вторых, даже если и дурак, то мой дурак. А в-третьих, я вряд ли смогу так же рассказать, но ты знай, пожалуйста, что я тебя люблю и что ты мне нужен. Муравьев потянулся и мягко поцеловал Мишу в нос, покрытый веснушками, которые всё ещё не желали уходить, несмотря на позднюю осень. — А теперь давай спать, солнце моё. Выздоравливай поскорей, я даже буду разрешать тебе пить энергетики, не всегда, конечно, но всё же. И даже сам буду ходить за шампанским. — Сереж, а если мне опять приснится кошмар? — Миша боялся, голос дрожал и звучал так по-детски, словно рядом трясся подросток одиннадцатилетний. — Я буду защищать тебя от всех кошмаров, спи, счастье мое.