«И убоялся и сказал: как страшно сие место! это не иное что, как дом Божий, это врата небесные» (Беседы на книгу Бытия. Беседа 54.)
Летнее солнце довольно ярко контрастировало с набегающими ватными облаками, своей серостью вызывающими лишь тоску в моей праведной душе. Подобные залежи небесных наслоений были не редкостью в далекой Голландии, что я оставил позади. Америка была отличным местом для решения всех проблем — от побега в другую реальность до нависающих небоскребов, желавших будто потрепать седеющие волосы. Нечто подобного в моем городке не сыщешь… Именно эти исполины позволяли чувствовать себя таким беспомощным и незначимым, стараться прорваться через бесцветный плен бетона и металла и воспарить ввысь, раскрывая крылья свободы. Но пока… Пока мои блестящие когда-то туфли уверенно шагали в нагромождение коричневого камня, стыдливо скрывающегося под пологом более высоких зданий, подобно маленькому ребенку и тонкой ткани маминой юбки. Но острие Святой Троицы, желавшей пронзить сам дом Господень, решительно высказывалось против таких сравнений, рождавшихся в моей уставшей с самого утра голове. Нужно больше спать. Проходя мимо Некрополя, к которому я частенько обращался за советами по приезду в неизвестную мне страну, тело по привычке склонилось в уважительном поклоне, пока черные полы сутаны собирали пыль с асфальта. Множество вопросов решались сами собой, когда перед глазами представали склепы Астора и членов его семьи. Он, так же как и я, прибыл из далекой страны, совершенно не имея понятия, как поступить дальше со своей жизнью. Но вот богачи останавливаются исключительно в отеле его рода, а затем приходят ко мне — очистить свои грешные души от скрывающихся в дорогих стенах тайн. Кто я такой, чтобы судить их? Одинокая капля разукрасила черную рясу в еще более темный цвет, означая приближение скудного нью-йоркского дождя. Сколько себя помню, эти прозрачные иголки всегда пытались казаться чем-то более значимым, чем были на самом деле. Жаждали превратиться в настоящий тропический ливень, но их надежды исчезали в водостоках грязных улочек, скапливаясь вместе с таким же грязным мусором. Совсем обратную ситуацию я наблюдал всего несколько лет назад, когда хилое облачко над зеленым покровом джунглей разрасталось в необычайной силы воздушный пузырь, лопающийся прямиком под нашими тяжелыми касками. Сколько добрых парней тряслось от одного только запаха приближающегося грома, путая его со свежестью черного пороха? Сколько мы оставили там, в бесконечном страхе чужих земель, когда деревья взрывались каскадом выстрелов? Мои шрамы помнят все, оставаясь на бледной коже. Сколько раз мне говорили, чтобы я не вспоминал, чтобы я забыл. Но разве это возможно? Даже вера не помогла мне стать до конца честным с собой, а если слово Божье не закон, так что же закон? Ноздри давно привыкли к ядреному ладану и лакированному дереву. Глаза почти не слезились от пестроты витражей и полутемноты, в которой плясали исключительно чадящие свечи и будто следящие за тобой лики святых. Эти безжизненные глаза, неестественно-бледная кожа и тонкие пальцы, указывающие в землю — впервые это привело меня в неподдельный страх, смешавшийся с восторгом. Столько всего можно было найти в этих взглядах, столько сакрального и личного, что никакой шарлатан-психолог не смог бы обнаружить и вытащить на поверхность. Сейчас этот неф был почти пустым, посещаемый только стариками и ударившимися в веру от безнадежности — история, донельзя знакомая моему сознанию. Когда ты видишь убогих и юродивых, стараешься найти что-то хорошее в себе, отделяясь от них толстой стеной и приводя положительные качества в пример, но… Я не могу позволить себе такой роскоши, как абстрактное «Добро». Такой я слуга Божий — равный со всеми и одновременно возвышающийся пастырь, указывающий овцам нужный путь к водопою, но сам умирающий от жажды. Лабиринт дубовых скамей и утоптанных человеческими гусеницами-процессиями дорожек мимолетно проскользнул через меня, оставаясь позади. Вся эта внешняя атрибутика наскучивала своей однообразностью, перекочевывая из одного храма в другой. Будто я и не покидал своего второго дома, отзывающегося подобными высокими потолками и до сих пор хранившими влагу через века своими фресками. Но, вопреки всем моим позывам вновь коснуться давно забытых массивных клавиш духового монстра, многочисленными глотками греющего тела немногочисленных ныне прихожан, я свернул, кардинально меняя выверенный ранее маршрут. Боковой неф, разрастающийся несколькими резными деревянными коробами, приветственно увлек танцами стекающих свечей, приглашающих исповедаться даже Его Святейшество. Будто бы они действительно что-то знали… Легкая завесь исповедальни скрыла меня от ненужных глаз, молчаливым обетом сохраняя все нечестивые тайны и секреты от бренного мира. Тонкая стенка мгновенно отъехала в сторону, приоткрывая такое же бледное, как и у меня, лицо. Когда клянешься посвятить душу и тело на благо смертного человечества, благочестиво ожидающего Высшего Суда, ты сам должен быть тенью. Тенью-проводником, не имеющей личности, не имеющей привязанностей и оставившую старую жизнь позади. Иронично, что со всеми этими пунктами у меня были серьезные проблемы. — Если Вы позволите мне прервать еще не начавшуюся исповедь, то я начну, Его Святейшество. — голос этого молодого парня напоминал мне сразу несколько забытых знакомых, отличающихся верностью и добродушием. Сразу стало понятно, как этот послушник так быстро обрел истинного себя и сейчас может принять раскаяния других людей. — Не уверен, что Вам подойду именно я, Отец Сибрен. В храме есть множество более опытных семинаристов, диаконов или даже священников, которые смогут быть на равных с Вами, выслушивая священную речь… Трещина улыбки прорезала засохшую глину моего лица, пока многочисленные морщинки взволновали широкий лоб. Все эти невинные разговоры из уст молодого священнослужителя невольно заставляли возвращаться в далекие времена, когда все казалось таким простым и безнадежным. Когда крыша над головой была отрадой ценнее золота, а храмовая похлебка — вкуснее божьих даров. Этот молодой человек отдавал и свою душу, в этот, казалось, обыденный для него ритуал, и поэтому искренность не могла утаиться в закромах моего разума: — Если слова излагаются из уст священника, пускай даже Папы, они не становятся святыми, Брат Джесси. Мы, подобно всем жителям этого огромного города — просто слуги, которые подобрались к святости чуть ближе, чем кто-либо другой, вот и все. Не стоит принижать свои способности, учитывая сферу нашей деятельности. Чин не дает тебе преимущества перед Богом, он — всего лишь фикция, которая помогает таким людям, как мы, делиться тайнами и очищать доброе имя перед Небесами. И если я вверяю тебе такой диковинный процесс, как исповедь Святейшества, то не означает ли это, что ты того достоин? — даже через древесную резную сетку я чувствовал гордость молодого послушника. Она не могла быть проигнорирована, проникала подобно радиации, не завися от стен или расстояния. Все было охвачено ей, отчего мое настроение приподнималось само собой. Все же, вот она — настоящая вера в правое дело… — Что же произошло, Святой Отец? — по его бегающим пальцам и трясущемуся кресту было ясно, что он волнуется. Ничего страшного, друг, все через это проходят. Когда наша Церковь Святого Томаса была поднята на уши из-за приезда протонатария, я был в первых рядах послушников, старающихся показать всего себя, дать понять, что меня взяли под опеку не просто так. И сейчас этот кураж, этот неостановимый полет адреналина охватил и чистого паренька. — Простите, Брат Джесси, ибо я согрешил. Но сей грех был не так прост и понятен, как можно его объяснить в нескольких словах. Понимаю, что исповедь не должна превращаться в бесконечные рассказы старика, но… Позвольте поведать подробно, что произошло в ту заповедную ночь и как моя душа пошатнулась в пламени, в огне, который нельзя было потушить, — взволнованный вздох священника дал мне четко понять, что руки мои были развязаны от скоротечного движения времени. И мои ушли дрогнули от последующих слов: — Так поведайте мне все, Святой Отец, и я с радостью приму Ваше раскаяние. Не печальтесь о долготе истории, не опускайте нужных фактов и выложите четкую дорожку, своей последовательностью указавшую нам на решение проблемы. Начинайте. Это все, что мне нужно было услышать. Все было абсолютно точно так, как и предрекала ОНА — та, что подгоняла острыми кинжалами своих ногтей и жаром красного языка. Молитва началась.***
Все произошло в вечер, подобный многим. Лампа тускнела умирающим светом рядом с моим плечом, пока священные писания никак не поддавались изучению. Латынь всегда была моим слабым местом, Брат Джесси. Чернь за окном подгоняла соревнующиеся в своей суицидальной гонке капли, решивших выяснить, кто быстрее доберется до отслаивающейся краски старой рамы. Спящий город, хранивший свое молчание был мне в новинку, признаюсь. Не было визга шин, прохожие не бушевали в понятных мне порывах отдыха и греховности — странная тишина нависла над Церковью, в которой я остался, дабы замолить собственные нечестивые поступки. Как это и бывает — самые лучшие судьи являются самыми страшными виновными, ибо могут взглянуть на ситуацию со всех сторон разнообразного спектра бытия. Тогда многочисленные диаконы и викарии давно хранили сокровенные сны в своих головах, пока моя была забита мертвым языком, использующимся исключительно слугами Бога — теми, кто старается отсрочить скоропостижную смерть и нами, кто эту смерть превозносит. Стол мой был грязным от чернил, а бумага темнела под слоями различных заметок и предложений, укреплявших духовность. Все же, смотря на это нагромождение букв и красочных оборотов понимаешь, почему латынь давно забыта. Сейчас никто не может излагать всю правду так красиво, как это делали в древности. В этом просто нет острой необходимости, так как люди давно позабыли, что значит эта самая «правда». Разбавляют ее полумерами и мнят нерассказанную ложь чистой монетой. Но в общении с Господом не может быть лишь части слова. Не может быть половины греха и не может быть части святого — такова суть их служения, такова их собственная суть. Юная монахиня юркнула быстрой молнией в дверном проеме, выходящим в коридор, но из-за начищенного до состояния зеркала чуть выгнутого стекла я сразу же заметил ее. Если я мог постараться забыть прошедшую войну, то мое тело — нет. Каждый раз, когда кто-либо подкрадывался сзади, пускай даже ненамеренно, все мышцы превращались в холодный камень, а голова — в такой же ледяной остов. В далеких джунглях неизвестной нам страны любая слабость была роковой. Примеров того было слишком много и все они не были приятными или познавательными. Люди просто гибли, оставаясь забытыми утопленниками в заполняющихся водой траншеях. Я учащенно потер уставшие глаза, откладывая насущные дела в сторону. Кажется, произошло что-то действительно необычное, раз лебезящая от правил послушница бродила вне своей спальни столь поздно. Решив выяснить причину столь вопиющего поведения, моя голова оказалась в проеме, чувствуя серебром волос нарастающий откуда-то снизу сквозняк. Выйдя в своей рубахе к скрипучей деревянной лестнице, я как можно дольше сохранял статус-кво, пытаясь выудить нужную для меня информацию — годы натаскивания в американских лагерях отпечатались болезненным клеймом, лишь иногда высовывающимся наружу. Оказавшись перед столпом света, выявляющим из себя входную дверь атриума, мое чутье подсказало мне обернуться. Но кроме гнетущих теней пустующих сидячих мест я ничего не разглядел. Разноцветная радуга витражей поникла, ожидая солнечного утра, высокие стены устремились вверх, позволяя только представить, насколько далеко от бренной земли был купол собора. Сославшись на разыгравшееся воображение и бесполезный поиск глубинного смысла в обычных вещах, того не требующих, я хотел направиться обратно в комнату, заложив установку поговорить с Сестрой Леной позже. Но стук, отчеканившийся в мертвых доселе колонах и ожидающих своего часа статуй ангелов и святых, привел меня в ступор. Время было слишком поздним и ничем хорошим подобная настойчивость в рванных тонах грохота не сулила. Поправив ворот чуть мятой рубашки, знававшей со мной лучшие времена, я направился ко входу. Любопытство тогда сильнее тяготило инстинкты, чем должно было. Все же, несмотря на свои года, Сибрен де Койпер оставался простым голландским мальчишкой, не способным пройти мимо нуждающихся в помощи существ. Рука моя дрогнула, когда почувствовала весь тот холод и сырость дождя, бушевавшего за массивными воротами. Кто бы там ни был, то определенно мечтал скорее согреться и нырнуть в любой очаг, который только сможет найти. Как здесь не обратиться к единственному месту, которое существовало специально для подобных случаев? Скрип несмазанных петель отделил меня от реальности и понес в тот холодный сумрак, хранившийся вне стен оплота добра. Туда, где царил хаос и разрушение, грехи и расплата, месть и кровь. Подобно опухоли они разрастались без чужого вмешательства, глумясь над ничтожными попытками оставить хоть что-то хорошее после себя. Бесполезность — самая страшная мука из всех возможных, ибо она непреодолима перед законами природы. — Мне нужна Ваша помощь… Святой Отец… — мое дыхание сгорело в ее рыжих, почти красных волосах. Петля на шее затягивалась туже и туже, едва глаза скользили по промокшей фигуре, хранившей себя в облегающей рясе монахини. Этот взгляд, который всем своим видом просил… Нет, он кричал о том, что эта особа нуждалась, молилась, мечтала о встрече именно со мной! Чужие ладони подталкивали меня к ней, толкали вперед, и мое сознание не могло понять, чьи это были руки. Были ли они бледными и чистыми или же… Моя челюсть сжалась от внезапно возникшего желания, того греха, которого я не ощущал уже слишком давно. Еще тогда, когда и не считал это за грех вовсе. Все в ней напоминало что-то болезненно родное, то, что никак не могло оставить меня и продолжало преследовать, подобно бешенной гончей. Подавшись вперед, я мог думать только о том разгоряченном лихорадкой теле, что могло скрываться под священными одеждами. Этими четкими границами между белизной и чернью, которые вовсе не соответствовали дуальности настоящего Мира. Именно поэтому я так не любил их надевать по утрам, будто бы примеряя живую метафору, не соответствующую действительности, Но нельзя было не думать об этой женщине. Об огне, плясавшем в разноцветных глазах, в той дикой и безумной смеси беспомощности и важности, которая не отпускала меня и мой позвоночник. И все, что я мог прошептать, было… — Умоляю… Входите скорее… И это было началом конца, Брат Джесси. Долгая дорога с не самых близких для меня облаков заканчивалась тупиком Преисподнии, в которой меня ждала эта монахиня. И я сам не заметил, как сделал не просто первый шаг, а настоящий затяжной прыжок, которому позавидовал даже золотой олимпиец.