Неловкость?...

            -О чём задумался? — и Чимин своей пьяной башкой поворачивает голову к голосу Тэхёна, чтобы ответить:             -О том, как Мин Юнги засосёт мои губы своими, — и смотрит прямо в тёмно-карие глаза, ухмыляясь тоже пьяно. А потом доходит. Точно также, как у Тэхёна расширяются глаза, у Чимина просыпается сознание, которое слишком долго что-то плавало в океане из звёзд, разноцветных цветов на подобии роз и лилий, красок и шумной музыки бара, в который он впервый раз пошёл между прочим. И проблема была бы не такой проблемой, будь это не тот самый Юнги, о котором он вслух помечтал. На секунду показалось, будто и музыка выключилась из-за этой неловкости, и что люди будто остановились… глядя на них.       Но Чимин уже совсем протрезвел, а потому закраснел как та красная стена этого самого бара. «Вот же ж, знала же, что произойдёт, по любому, почему не рассказала, зараза», — мысленно ругает стену Чимин. Но вообще боится напрягать свои мозги сейчас и голосовые связки тоже. А тело стало как желе. Чимин вроде не хочет смотреть Мину в глаза, потому что стыдно. Но он не может не сделать этого, потому что Юнги же тоже не шевелится. А вдруг уже умер из-за такого выпада? Надо же проверить. Ведь как-будто даже не дышит, насколько Чимин может ощущать, так как лицо мятного совсем близко: а как бы иначе Чимин услышал его в баре? Ну вот Чимин и смотрит. А потом понимает: ещё одна ошибка. Потому что у Юнги лицо, как кирпич. Только не красный. Серый. Который напротив красной кирпичной стены будто для оттенения яркости стояла и стоит до сих пор. Как и настроение Чимина, которое поменялось в эту же минуту, когда он увидел, что Мин собирается отшить его или просто попытаться «не сделать больно», как Тэхён говорил однажды о возможном исходе. (на самом деле Юнги просто приоткрыл рот). И Чимин понимает, что ничего не хочет слышать. Ведь не может быть ничего хорошего, потому что Чимин дурак.       И вот он спасает себя, — «и Мина», — думает Чимин, — от ненужных, лишних слов, — «Зачем попросту сотрясать воздух, да?». Чимин подбрасывает две рюмки с алкоголем в воздух по направлению к Юнги, чтобы тот их поймал, а сам, еле подобрав пьяные конечности, которые, вроде, сами не пили, но ведут себя, как предатели, сорвался на выход: на свежий воздух, на свободу. Туда, где тихая ночь будет давить на душу, а полная луна — пытаться успокоить эту самую душу. «Которая уже совсем совесть потеряла», — опять напрягает мозги Чимин. Он с быстрой медлительностью добирается до спасительного места: двугранного угла между двумя стенами. Как назло между кирпичным красным и кирпичным серым стенами. Им-то хорошо, они-то вместе. «А вот Чимин и Юнги уже никогда не будут так близко», — снова думает Чимин, из-за чего слёзы просятся наружу. И он выпускает их, потому что они-то ни в чём не виноваты, слёзы-то милые и просто ранимые. Прямо как сам Чимин. Он бы тоже начал скатываться, желательно по щёчкам Мина, или по его животику…             -Ну вот опя-я-ять! — ладошки ложатся на глаза, а голова откидывается на красный кирпичик. — Почему ты такой извращенец, Пак Чимин?! — и рыдает, потому что сидит на холодном асфальте, хотя и была жара час назад — этим днём.             -Это я должен спрашивать, — доносятся пыхтящие звуки справа, куда и поворачивает голову Чимин, хрустя шеей. Юнги, оказывается, умеет бегать. И даже разговаривать после выслушанных бросков пьяного бредеющего рыжеволосого друга. Поэтому обстановочка меняется: Юнги оказывается также близко, но вот теперь рыжий пучит глаза, а Юнги становится тем красным кирпичом за головой Чимина. Хотя, он не такой красный, скорее розовый, как ориентация проходящей мимо девушки, которая случайно попала на гейскую сцену вживую… Бедняжка, думает Чимин, пропуская мимо ушей юнговское «Чимин-и, я хотел сказать, что ты мне тоже нравишься». Чимин вообще старается смотреть куда-либо, кроме этих глубоких карих глаз. И так длится очень мало для Чимин времени, а для Юнги минут пятнадцать, потому что он не пил, вообще-то. Но потом до него, Чимина, доходит. Снова. Только теперь он, как ошпаренный, вытягивает свои руки, отодвигая Юнги от себя, положив их в район его солнечного сплетения. «Вот это сюжетик», — говорит чиминов мозг, — «Вот сейчас можно и отдохнуть», и засыпает прям вот так сразу. А вот просто хочу, говорит. Бунтарь.       Чимин резко вскакивает на кровати, а следствием этого служат чёрные точки перед глазами, которые плюс ко всему ещё и хаотично кружатся во все стороны. Он плюхается обратно на мягкую подушку. И закрывает глаза.             -Ты чего такой резкий? — Чимин открывает глаза, но смотрит прямо: в белый ровный потолок перед собой. Думает: спалиться, что он всё знает; соврать, что он ничего не помнит или просто извиниться? Не, ну третий вариант ваще топовый, конечно. После этого можно сразу сбежать. А Чимин, оказывается, это очень любит. Но, почему-то хочется просто полежать, притвориться камушком на дне океана. В принципе, зачем притворяться? Он и так на дне и вполне сойдёт за камень: мозгов-то нормальных нет. «Почему я высказал тогда мысли вслух? Дебил. Сейчас вот отдувайся за себя… Выкручивайся. Терпи вот это вот всё, и слёзы потом подтирай за собой дома, из-за которых вымокнет вся одежда и всё бельё…»             -Живёшь или блевать охота? — спрашивает так же Юнги.       Чимин бы ответил, что ему очень хреново. Что ему так плохо, что не только блевать тянет, но и к высотке с хорошим видом и вниз смотреть… Поэтому про «жизнь» и размышлять не хочется… Но у него получается оттягивать время, поэтому можно же ещё поваляться. Разве нет? Хорошо же получается. Вот так бы и молчал тогда в баре. Ну разве можно ж было?.. Чимин делает глубокий вдох и слышит, что Юнги в то же время тоже сделал глубочайший вдо-чиминумерсразу-ох. Слишком много кислорода оказалось, поэтому Чимин начинает кашлять.             -Моль небесная, что ж ты такой неаккуратный! — и подбегает Юнги к Чимину со стаканом воды. Чимину показалось, что будет очень хорошо, если Юнги стаканчик на него уронит, но он же не такой, он не сможет также как Чимин: выпад такой сделать-то. Мятный не зря в такой цвет покрасился, спокойствие означает. А рыжий не зря парикмахеру сказал: «Ебошь в рыжий, чтоб этот пёс знал, как черти выглядят», — с чёртом угадал. А вот с псом — не очень. Пёс-то ни в чём не виноват. Он вон аккуратно пытается поднять голову Чимина и вылить в него половину стакана. Кстати, получается очень хорошо: Чимин пьёт. Вот только давится, а вода выплёскивается. И всё на руки Мина и на губы Чимина.       Юнги смотрит внимательно, не сурово, мягко, но почему-то стыдно до ужаса. Хлопот Чимин доставлять умеет. А расхлебывать не умеет. А вот захлёбываться слезами умеет. Да и водой обычной тоже вот…       И Чимин, вроде, смотрит просящими прощения глазами, да, но внутри реветь хочется и обнимать эту тушку, нависшую над ним. У которой очень милые ключицы, а руки — шедевр высшей степени. Но когда эти самые шедевры мирового масштаба проходятся по твоим губам, стирая капельки воды, можно умереть от учащённого сердцебиения. Именно в этот момент Пак вспоминает все вчерашние моменты с Юнги, которые перевернули всё с ног на голову. Его бросок в Юнги. И признание Юнги, которое типа «отшить», но которое он и не говорил — это мозг Чимина выдумал. И как нашёл Чимина Юнги. Правда что случилось после его пыхтящего, как паровоз, голоса, он так и не вспомнил. Да и зачем? Наверняка же сказали ему, что «нет, друг, выкручивайся сам со своей бедой башки». И истерика переходит на новый уровень бесшумного режима: Чимин опять видит это выражение лица Юнги, опять видит, как его рот приоткрывается. И он опять скрывается, но теперь под одеялом. А для лучшего эффекта прибавляет крик:             -Не-е-е-ет! Нет! Не говори ничего. Не надо. Не бросай меня. Я знаю, что ты хочешь меня отшить, но не делай этого. Не-не… — он чувствует, как Юнги тянет его одеяло. Чимин не поддаётся. Это сейчас единственная вещь, которая может предотвратить будущую боль. Чимин сейчас в своём панцире глубоко-глубоко, и он не хочет оттуда вылезать: солнышка не видно из-за спины Юнги. Слишком большая спина.             -Эй, Чимин. Это грубо: перебивать старших. Тем более прятаться. Чего ты спрятался-то? С чего ты вообще взял…- непонимающие твердит Юнги, немножко злясь на эту ситуацию и пытаясь отодвинуть мешающее одеяло.             -Юнги… Не хочу…- плачет он, сжимаясь в комочек. — Да, я люблю тебя, но не надо мне говорить, что я дурак: я это знаю и без тебя-я-я, — ревёт он, не отдавая краешек мягкой вещицы.             -Чимин-и. — начинает Юнги, но его опять прерывает плач рыжика. Что ж, отчаянные времена требуют отчаянных мер.       Юнги берёт одеяло вместе с комком под ним и переворачивает Чимина спиной на свои колени. Чимин, не ожидая, что его сейчас крутанут на все триста шестьдесят, выронил из ещё дрожащих ладошек преграду, отделявшую от тепла другого тела. Но просто так никто не сдаётся, поэтому Чимин сильно-сильно зажмуривается, всё ещё поддерживая образ камушка, и закрывает лицо ладонями: как будто это поможет.             -Чимин, посмотри на меня, — просит ласково Юнги. А Чимину кажется, что его сейчас начнут жалеть, потому что маленький ещё ребёнок и глупый, поэтому мычит и дёргается. Юнги же берёт чиминовы запяться и разводит их в стороны. И пока Чимин открывает свои глаза с возмущённым лицом, широко раскрыв рот для очередного крика, Юнги пользуется моментом и целует Чимина.       Юнги-то хорошо, он-то закрыл глаза и наслаждается процессом. А Чимин до сих пор страдает, потому что: «Что за издевательство?». Если его так будут отшивать, он, пожалуй, лучше сразу в окно. Но если есть «если отшивать», то есть и «если будут признаваться». И вот здесь Чимина накрывает. Он что нравится Мину? Его не собираются кидать, бросать и отказывать ему не собираются тоже? И вообще: что? Поцелуй? Это что такое и почему так приятно? Чимин даже прикрывает глаза и подаётся навстречу мягким губам Юнги, и даже расслабляется в этих божественных руках Юнги… Всё-таки поразмышлять можно и потом.       Они целуются долго, не жадно, мягко и с чувством, насыщаются, держатся друг за друга, чтобы никто не убежал. А потом воздуха начинает не хватать и нужно отстраниться. Они оба приоткрывают глаза, смотря с тумкой на друг друга: преимущественно на распухшие губы.             -Я тебя люблю, Чимин. — говорит Юнги и заглядывает в глаза напротив.             -Я тебя тоже, — отвечает робко и спокойно Чимин. Но как только видит большую улыбку на лице этого мятного наглого кошака, прижимается к груди Юнги, чтобы скрыть накатившее смущение, и обнимает крепко-крепко, чтобы Юнги понял точно, с кем связался, чтобы понял, что тепепь не отпустят. Чтобы понял, что теперь навсегда.             -Да, будет тебе ещё. Уверяю тебя. Засосёмся… — любовно-издевательски выплеснул Юнги.       А Чимин окончательно и определённо точно стал красным кирпичным камнем до конца своих дней.