Слово моё - для тебя

— Ваше Императорское Величество… простите. Нет никакой надежды… Он уже давно должен быть мёртв. Сильный… но всё зря. Только дольше мучиться. В комнате пахло тишиной, смертью и гноем. Собственные осторожные шаги показались Николаю грохотом, но раненый не дрогнул. «Не дождался?» — мелькнула шальная мысль. Николай присел на самый край постели. В полутьме комнаты заострившиеся черты проступали, как мрамор в долгих летних сумерках. Николаю за годы были хорошо знакомы эти черты — сейчас в них недоставало разве что всегдашнего румянца. Император мог бы сказать, не покривив душой, что он никогда — и того более в прошедшие две недели — не питал какого-то особого душевного тепла к этому человеку, но сейчас им делить было точно нечего. И спорить — тем более не о чем. Конечно, если уже было с кем спорить: Николай пока не мог понять, дышит тот или нет. Глаза привыкали к полумраку. Николай отчего-то не мог отвести взгляда от непривычно бледного лица своего бывшего губернатора. В Милорадовиче, несмотря на все лета, боевые заслуги, разгульную славу и ухватки петербуржского вельможи, всегда оставалось что-то искреннее и открытое, почти детское. Наверное, именно это и заставляло так многих любить графа: Николай Павлович никогда раньше не задумывался об этом, но теперь, скользя взглядом по глубоко врезавшейся скорбной морщине меж бровей, невольно понимал, удивляясь сам этой мысли, что сейчас ему жаль его как ребёнка. Смерть будто бы обнажила, обнаружила, вывела на поверхность что-то совсем иное, настоящее, чистое от всякой шелухи и пыли. Пусть даже граф был сам во многом виноват, умирающий не заслуживает упрёка. А умирающий достойно — тем более. Николай пробежал взглядом по бездвижным рукам. В ладони был зажат сложенный и почти скомканный лист: императору бумага показалась смутно знакомой, поэтому он осторожно взялся за край листа и потянул, пытаясь высвободить его из отчаянной смертной хватки. Граф слегка дрогнул всем телом, не выпуская бумажку из ладони, и открыл глаза. Увидев прямо перед собой императора, он сделал отчаянную попытку приподняться и захрипел, закусив нижнюю губу. По подбородку побежала кровь. Николай не считал себя слишком впечатлительным, но сейчас у него что-то ёкнуло внутри, когда он разглядел, что губы у Милорадовича за двое мучительных суток были искусаны до чёрных пятен.  — Тише, полегче, М-михаил Андреич, — Николай не ожидал, что голос у него у самого слегка дрогнет, когда он в успокаивающем жесте положит раненому руку на плечо. — Не трогаю, у-успокойтесь. Моё письмо, я понял. Не ожидал. Не тревожьтесь, вы же… Николай умолк, с неудовольствием поймав себя на том, что, изменяя себе привычному, говорит слишком много и впустую, и тут же выровнял дыхание. Сейчас тем более был совсем не подходящий к пустым словам момент. Голос — уже не голос, полушёпот-полухрип — раздался в пустой комнате. Глаза умирающего генерала сияли тем особенным блеском, который предвещает скорый конец после долгих страданий. — Николай Палыч… Государь… служил бы тебе охотно, у… умираю за тебя. Другой службы не… довелось. Прости. Выслушай просьбу… последнюю, Николай Па… лыч. Николая захлестнула горечь, едва не выступив на глазах слезами. Собственный голос слышался словно через толщу воды. — Проси, Михаил Андреич. Слово моё — для тебя. — Будешь судить, бу… дешь — не… не ка… зни. Помилуй. Помилуй, госу… дарь… — шёпот становился всё более прерывистым. — За меня не казни, за других не… Я кро… ви не хотел, да не смог. Не су…мел. Видит Бог. Прости их, Ни… колай Палыч… Николай из всех сил постарался не отводить взгляда, но сам же почувствовал, что не справился. Быстрое движение глаз не ускользнуло от Милорадовича. Холодные пальцы вцепились Николаю в кисть, и он в ответ, не задумываясь, но будто подспудно желая утешить, накрыл их другой ладонью. «П-п-прости их. Когда придёт… ты один волен. Государь… Простишь их, прости их, не губи, прошу т…» Фраза оборвалась. Ледяные неловкие пальцы дрогнули в последний раз и разжались. В центре ослабевшей ладони быстро таяло последнее тепло. Николай отпустил руку Милорадовича, только когда тёплое пятно совсем исчезло, и рассеянно потёр свои пальцы друг об друга: ему казалось, будто это тепло тонким слоем растаявшего воска осталось в его собственной руке. *** Скольких ещё я не отыскал? Сколькие из вас были — на самом деле были мне верны? Сколькие верны сейчас? Все знали. Все всё знали. И ты всё знал, да, Михал Андреич? Прикрывал своих, просил меня, да, умолял?.. Помиловать? Простить? Боже, помилуй, что я говорю… Мучителей своих простить, убийц помиловать? Дай мне сил не сойти с ума, Господи. *** «Я бы их простил, папа». Николаю кажется, что его со всей силы бьют под дых. Слова отзываются в голове гулом. Сын смотрит на него ясными печальными глазами, и Николай обнимает его со всей нежностью, перебирая пальцами кудрявые волосы. «Я бы их простил». Николай зажмуривается и чувствует, что в уголках глаз выступают слёзы. *** «…пятеро — вне всяких разрядов». Документ сухо шуршит под пальцами. Нет же, нет, какие сомнения, всё решено, следствие, суд, подписи. Виновны. Осуждены. Казнить, не отступать, нет пути назад. Пятеро. Всего пятеро. По милости, не по справедливости. В назидание. Господи, прости… Рука застыла над бумагой, и тишина в голове рассыпалась двумя — тремя -тысячей — голосов. Прости. Прости их, государь. Я бы их простил, папа. Папа?.. Государь, Николай Палыч… Господи, прости их, ибо не ведают, что… Чернила капают на край листа, и Николаю на секунду кажется, что это кровь. На пальцах будто снова вместо пота проступает тонкий слой воска. Руки дрожат, и чернильница едва не переворачивается, когда в неё снова макают перо. «Для пятерых перечисленных вне всяких разрядов заменить смертную казнь…» Слово моё — для тебя. Скрип пера раздаётся в тишине так громко, что за ним никто не слышит, как скрипит колесо истории, разворачивая давно намеченный ход.