***
<i> Я нуждаюсь в тебе, я не могу бороться с этим вечно. Я знаю, что ты смотришь. Я чувствую, что ты рядом…
Тишину разрезал тихий всхлип. Сжавшись, словно терзаемый жутким кошмаром маленький ребёнок, Нана надрывно хрипела и измученно выла, жмуря слезящиеся глаза и не веря. Кажется, что не слышала ничего. И отрицательно мотала головой из стороны в сторону. Ведь это всё неправда. Ей все лгали. Нагло врали в лицо и говорили, что происходящее — норма. Почему-то все эти люди упорно твердили ей, что разорванная в ужасные клочья душа — обыденная вещь. Такое случается с каждым. Прими и забудь. Всё хорошо, Нана. Ты справишься, милая. Такое иногда случается. Просто иногда, научив летать своего, такого родного птенчика парить в небе, глупая мамочка могла забыть о жестокости летающих наверху хищников. Забывала, что отец её пушистого птенца — хищник похлеще других. Не уберегла. Наивно лелеяла нежное детское сердце в своих материнских объятиях и не выпускала, за улыбкой пряча страшную звериную гримасу. Не спасла. «Он мой, не трогай. Не трогай. Не трогай-не трогай-не трогай. Уберите от моего ребёнка свои лживые языки.» Савада плакала, сжимая костлявыми пальцами фотографию. Сломанная рамка валялась среди осколков и тёмным древесным цветом выделялась на полу. Как насыщенно-красные пятна крови. Те самые, которые от неё пытались скрыть. Те, что заляпали выглаженную кем-то чужим рубашку на груди у её любимого сына. «Иемицу, ты ведь о б е щ а л.» Взгляд, полный решимости, и какой-то внутренний стержень, дающий способность вести на поводке других. Сила, что позволяла защищать дорогое сердцу и близкое слегка выцветшей душе. Иемицу был выгоревшим, но не пустым, цеплявшимся за жизнь. Не сдающимся ни перед чем: ни перед неудачами, ни перед страхом и болью. Нана — глупая куколка. Хлопала густым частоколом ресниц да забывала. «Дорогой, я тебя люблю. Сильно. Всей душой. Люблю нашего Тсунаёши едва ли не больше — наше маленькое солнце… Но почему ты его отпустил?» Иемицу любил свою семью. Со всем только возможным на свете запалом рвал себе жилы ради неё, не отчаивался и сжигал в пламенном зареве тех, кто на его близких покушался. Семья для Савады Иемицу — всё. Бездонный оплот любви и тепла, самое желанное и любимое во всём мире. «Почему ты сделал такой выбор? Зачем ты создавал семью, чтобы разрушить спустя время?» На фотографии у Тсуны улыбка щербатая, многих молочных зубов нет — что уж поделать, дети растут очень быстро. Лицо чуточку виноватое, но счастливое до одури, до безумия в карих глазах, пылающих маленьким огнём веселья. Светлые глаза сына искрятся довольством. Муж рядом. Муж мягок. Этот снимок — весь мир. Оказалось, что слишком хрупкий, как хрусталь: осыпался блестящей на солнечных лучах пылью. Нана жаждала сжечь его. Иемицу ушёл несколько недель назад. Она его не пустила. Билась в истерике и истошно бранилась, яростно крича о жестокости. О равнодушии. О пустоте в душе — на этот раз, в своей. Глухо скулила, стараясь сорвать подарок пятилетнего Тсуны, маленький мерцающий камешек на тугой ниточке, вместе с ревущей внутри бурей тоски. Скорбь вытеснила всё, и если бы Нане вскрыли грудную клетку — яростно хлестала бы других по коже, багровыми жгущими шрамами царапая о своей боли. Не пару словечек. Бездну. Внутри и снаружи, темнее, чем чёрные зрачки. С едкой гнилью. Бездна сожрала Нану всю, с потрохами, сочно похрустела костями и выплюнула. Словно прокрутили через мясорубку. Нутро сломали с пронзительным чавканьем и оставили совершенно пустым. Валяйся и страдай. Вой диким зверем. Всё, что угодно. Живи телом, но умри душой вместе с сыном и своей любовью. В голове змеёй извивалась горькая печаль. Оплетала вокруг и душила, душила, душила. Вонзала клыки с ядом и вводила внутривенно, чтобы кровь бурлила от ослепляющих чувств и будоражила сошедшее с ума от боли сознание. «Я знаю, что ты смотришь. Смотришь и молчишь. Ты просто отвратителен. Не трогай меня. Лучше убей и похорони около него.» Нана оторвала тот чёртов угол. Тот, что насмехался над её любовью. С тем лживым лицом, что легко, словно Тсуна ничего не значил, отдало её сына на растерзание желающей крови бездне из людских грехов. Пучина Ада. Самое его сердце, в котором запекли с хрустящей корочкой лучик света, маленькое солнышко. На фотографии её муж мягок. Заботлив и любим. Счастлив. Ярко сияет, как свет фонаря на людной улице. Как маяк в море. Солнечный поток света смывал боль. Но сочилась после из него только гниль и ядовитые пары, умертвляющие окружающих. Везде обман. «Я не хочу тебя любить. Хочу заткнуть уши и не слышать твои фальшивые слова. Они его не заменят. Они его н е в е р н у т.» Мёртвым не нужна её любовь, её злоба и ненависть, что плещется, как кипящая лава и обжигает других. Для увядшего тела и пропавшей из него души на терзания смертных, но живых всё равно. Ни холодно ни жарко. Даже если у кого-то родного, с бьющимся сердцем в глубинах распахнётся пропасть, через которую перешагнуть практически невозможно. — Встань ты уже, маман. Пол холодный, а ты ещё тёплая и живая. Его голос тоже хриплый, вряд ли сорванный от рыданий, но Нане хочет думать, что он тоже плакал. Что Реборну не плевать, что тот не бесчувственная машина. Носки туфель небрежно отбрасывали осколки вбок. Ладонь, на ощупь шершавая, с мозолями у стыка ладони и начала пальцев, тянулась к ней в мягкой жесте укротителя. Как к зашуганному зверьку. Зверёк, которого пытаются вызволить из кошмара всей его жизни. — Он ушёл, — сорвалось с губ с щемящей нежностью, обгладываемой тоской и болью с боков. Уголки рта искривились. Голос засипел, как гудящее радио, а потом и вовсе затих. — Они ушли оба. — Тсуна очень тебя любил. Иемицу дорожил вами обоими. Хочешь вслед за ними? Они бы этого… Не хотели. — Тсуна ушёл с улыбкой на губах и не вернулся. Иемицу же… Он… Он сбежал. — Ты права. — Он сбежал не от раздирающей душу боли. Иемицу нас любил, — она запнулась и ухмыльнулась, смотря глазами-стекляшками в чёрные омуты. В них плескалось нечто болезненное, ослабленное и невыносимое. — Но Вонголу больше. Гладкие края шляпы-федоры скрыли за собой взгляд, полный сожаления и понимания. — Спаси меня. Спаси меня от моих демонов. Облизнув онемевшие губы, Реборн с усмешкой уставился на неё, замерев восковой фигурой. — Я могу выстрелить. Я же киллер.— Тогда стреляй мне прямо в кровящее сердце.