Правя лезвием

Последний бокал третьей и последней бутылки медленно миновал гортань, обжигая пищевод и устремляясь дальше к стенкам и без того пропитанного алкоголем желудка. Стенки судорожно сократились, едва не выплеснув содержимое бокала обратно, он сдержал рвотный позыв, обхватив себя обеими руками за ребра и застонав. Спазм ослаб, тогда он распрямился и незрячими от избытка выпитого глазами посмотрел еще раз на самого себя. Некогда не отличавшийся от других человек, он сейчас больше напоминал оживший труп – распухшие от бессонных ночей глаза, трясущиеся руки и шатающееся тело дополняли его и без того ужасное состояние. Он не чувствовал ни вкуса напитка, ни дувшего из разбитого окна теплого ветерка, ничего того, что раньше могло бы воззвать к остаткам его живых, не стертых алкоголем животных инстинктов. Они больше не нужны ему, он прекрасно знал, на что и почему идет. Умертвить собственную плоть, заставить ее окончательно удалить его из мира эмоций, изъять остатки того, за что его еще можно было любить. Казалось бы, зачем так изводиться, когда достаточно принять яд и почти безболезненно исчезнуть, сменить окружение небытием и куда быстрее добиться желаемого. Пять различных ядов, даже в превышенной дозировке, не справились с возложенными на них задачами – приведя к сильнейшему отравлению, они ни разу не смогли довести дело до конца. Со временем выводясь из организма, они лишь вгоняли его в большее уныние. Они научили его бояться смерти, но не остановили его перед целью – все, что он хотел и мог теперь сделать с собой, так изувечить, сделать нечто более страшное с собой, не прибегая к помощи других, кто, разумеется, попытался бы его отговорить от безумия. Но сначала он должен заблокировать последнее, что могло бы помешать его планам. Рассудок отчаянно сопротивлялся, не желая покидать его и в момент, когда все остальные рефлексы заснули под действием алкоголя. В конце концов, и он покинул его, разум был выпилен настойчивым и болезненным клином. Он свободен, теперь он волен сам править себя. Некоторые несовершенства должны быть вырезаны с мясом. Лезвие ножа холодно и равнодушно улыбнулось в зеркале, готовясь упиться разгоряченной кровью. С чего начать? С отростка внизу живота? Да, он первый на очереди. Он никогда не был полезен своим обладателям – с его помощью принимались опрометчивые, недостойные здравого смысла решения, искажались многие вещи, глаза закрывались в тот момент, когда они на пару с разумом должны были сработать и отгородить животное чувство от человеческого. Но приговор будет вынесен не совсем ему… Холодное, но теперь разогревавшееся от тепла тела лезвие хищно вгрызается в плоть, кромсает ее в стремлении добраться до того маленького канальца, по вине которого гибнут еще не мыслящие, но живые и похожие друг на друга маленькие существа. Плоть неохотно предоставляет путь лезвию, боль, которая могла бы остановить руку от дальнейшего нажима на ткани и кожу, становится обычной щекоткой. Он усмехается от той простоты, с которым ему дается надрез. Кровь на его руках приятно согревает их, невелика потеря палача перед приведением приговора к законченному исполнению. Лезвие завершает путь, медленно возвращается на место, умывается вместе с ладонями под проточной водой. То был лишь завтрак ножа, он намерен исправить еще один недостаток в себе. Кандидат номер два – язык, он же генератор лжи, недомолвок и прочих видов, вплоть до самообмана. Он не станет использовать его по назначению, не хочет говорить ни с кем, тем более не ввязываться в еще большее заблуждение – поцелуй, он не хочет ничего знать о нем… никогда больше. Придется пожертвовать его целостностью, ограничить себя в речи и вкусовосприятии – он пойдет и на такое, недостатки более чем уравновесят преимущества, а со временем и полностью нивелируют их. Но сначала нужно выгнать его на поверхность – извлечь из убежища за зубами. Хорошо, что природа дарует животным попарные конечности, этим даром он с радостью воспользуется сейчас. Левая рука извлекает прячущегося от суда преступника из норы, тот отчаянно пытается вырваться обратно, клинок торопливо заносится над приговоренным. Захлебываясь брызжущими струйками крови, чувствуя ее отвратительный вкус и спокойный плеск в гортани, лезвие миллиметр за миллиметром срезает вершинку красного айсберга от общего массива горы. Дар речи исчезает на полу, куда падает порезанный огрызок, залитый лужицей красной пахучей жидкости. Человек насмешливо созерцает его ослепшими глазами – он сделал еще один шаг на пути к уничтожению самого себя. Он охотно лишил бы себя и слуха и зрения, но кроха уцелевшего разума не позволяет пока уродовать себя и дальше. Достаточно и того, что его «самосовершенствование» больше не нуждается в завершении сейчас. Он ничуть не переживает за себя в эти минуты, отравленный рассудок навязчиво шепчет ему о правильности сделанного, о единственности и правильности его решения. Он сам его принял и осуществил, некого винить, кроме самого себя и не о чем сожалеть – все-таки он сумел поправить себя, он так полагает, в лучшую для других сторону. Молчаливый и неспособный плодиться, он избавит самого себя от многого, что так ненавидел в себе…