Уши

Давно это было. У костров веселых молодежь эльфийская собиралась, жарко о чем-то шепталась на языке лесном, диковатом. Старики посмеивались только, но не мешали; смысл?.. Истории разные звучали в такие ночи, когда и звезды сияли ярче обычного, и кровь играла сильнее. Невольное предвкушение тайны, перебрасывание незначительными фразами – и полными смысла взглядами. Серебро против золота. И касания будто бы невзначай, улыбки смущенные и шепот, отдающийся жарким узлом в низу живота, когда и сердце по-особому сладко ёкает. Только в такие ночи можно ощутить все очень остро. Вкус к жизни проснется даже у древнего старика, чего уж говорить о юной девице, так страстно жаждущей и торопящейся жить? Разойдутся все... Тихо станет, костры погаснут, едва ли затлеет коварный уголек. И спрячется девушка за деревом, в тенях притаится, кустах терновых, глядя, как провожают ее сестру мужчины, а среди них и он. Говорила только сестра потом, что не ее он провожал, а искал ту, дурную, что по кустам таилась, издалека следя, но приблизиться не решаясь. Говорить-то говорила, только кто верил... Юные не терпят жалости. Давно был и дождь тот памятный, лес насквозь промочивший. Говорят, тогда и напали на их городок орки, тогда все и случилось. Сестра-то к родителям уехала, оставаться не пожелала, как сердцем чуяла, а она... Помнится, бежала тогда по лесу, предупредить-успеть; горло саднило от нехватки воздуха, грудь сжимало судорожно. Успела да опоздала: через час атаковали. Война не щадит юных. Пускай потери!.. Как счастлива она была, когда в лазарете, под присмотром жриц, оказался он: теперь война не поглотит его, не затронет. Как смешно морщил нос, усмехался краешком губ и большими ладонями держал ее одну, маленькую. И голос его... Дрожью по телу прокатывался, заставляя думать о том, что хорошие девочки не должны себе позволять. И поцелуй первый, пахнущий терпкими мазями-настойками, строгий голос немолодой уже жрицы... "Кыш отседова, озорница!" Она мужчин считала раньше. Думала, так будет проще, если выбирать разных, непохожих, только в них всех видела его черты. Думала, что не бывает такого горя, которое нельзя преодолеть. Вспоминала мать, бросившуюся в море да там и сгинувшую. Думала, много думала... И считала свои стоны, отмерянные на каждую ночь, сколько и кому. Люди, говорят, не тоскуют, жизнь коротка же. Они живут, не считая и не мелочась. Она не смогла. У костров веселых, послевоенных, молодежь эльфийская, постаревшая-повзрослевшая, собиралась, переговаривалась на языке лесном, диковатом. Несмело посмеивались, старики молодые теперь. Она не смогла, пускай сестра говорила, что и любви-то не было, разве любовь то, когда лишь один поцелуй, горькими лекарствами пахнущий, и несколько робких касаний? Мужчин считала позже, когда была еще слишком глупой, чтобы знать: так память не вытравишь, если в каждом – его черты. Исправиться недолго, было бы желание... Теперь считает уши. Орочьи.