И эта боль даёт мне власть

Мять бы её, нежную, розовую, как глину в своих руках. Он ограничивается поцелуями, покрывает ими лебяжью шею, дышит-не надышится медовым запахом от рассыпанных по подушке волос; Лиза тонко всхлипывает, когда он прихватывает кожу губами, посасывает и щекочет языком. — А твой Гоголь так умеет? — Побойся Бога, Лёшенька, — смеётся Лиза с придыханием. — У нас с Николаем Васильевичем всё совершенно платонически, он даже ручку мне целовать не решится. Алексей перехватывает её запястья, держит оба в своей ладони, второй рукой оглаживает тело, мягкий живот и округлые бедра, на ощупь узнавая каждую неровность, впадинку, складку. Скользит промеж, путается пальцами во влажных завитках; по тихим вздохам сверяет свой маршрут, как сверяют по звездам морские карты. Она дрожит — он прекрасно знает, как заставить её дрожать, у него за плечами десятилетия практических исследований. — А так умеет Гоголь? Лиза запрокидывает голову, дугой приподнимаясь над постелью, стонет протяжно, сжимает бедрами его ладонь. — Лёшенька, ты что, Николай совсем дитя, он увидит меня без одежды и с ним случится припадок... Николай — дитя, а Лиза любит всё новое, неизведанное и неиспробованное, заскучала, прекрасная, за своей долгой жизнью, за чередой одинаковых пустых лет. Он пускает её, позволяя сминать до прорех простыни, цепляться за плечи его и за волосы. Шевелит пальцами, растирает друг о друга подушечки, мысленным усилием стягивая нутряную силу к этим двум точкам — нехитрый трюк, удобен в темноте, если лень искать спичечный коробок, или в гостях, если хочется впечатлить благородное собрание фокусами. Или в постели. — Так Гоголь умеет? — Лёшенька! Щелкает одна искра, вторая, оседают белыми звездами на нежную кожу. Лиза вскрикивает громко, дергает пряди так, что приходится зашипеть, намекая быть осторожнее; он прижимает пальцы к телу, заглаживает быстро тающие ожоги; высекает новую искру и, не давая ей растаять как предшественницам — водит по телу своей голубки, вычерчивает знаки, неведомые большинству смертных, выписывает тёмной латынью слова — люблю, желаю, поклоняюсь. Лиза мечется, Лиза дрожит, как в лихорадке, что, впрочем, по-своему верно, от сладкой искры, — вот ведь диковинка, не зря приберёг, — её бросает и в жар, и в холод сразу, он обводит соски, и она захлебывается вскриком, он трогает следы своих поцелуев, и она задыхается; Алексей вырисовывает спирали пониже пупка, и проникает разом — языком в раскрытый на стоне рот, пальцами в жаркое лоно, плавно толкается и мягко давит, ловит её судороги, одну за другой, наслаждаясь ими как собственными. — Так Гоголь сможет, а? — шепчет он, когда Лиза каменеет на самом пике; и Лиза беспомощно качает головой, ведь разве Николай, разве Коленька равен по силам мудрому колдуну? После Лиза долго дышит, взмокшая, загнанная, невозможно усталая. Когда бессмертное сердце перестает частить, а колени — стыдно дрожать, она садится, сбив на сторону простыни. Свешивает с постели хорошенькие белые ножки, рассеянно прочесывает пальцами спутанные кудри, приводит их в подобие порядка. Потягивается — на руках, на плечах, на спине поигрывают мускулы, слишком налитые силой для хрупкой изнеженной графини. — Спасибо, Лёшенька, — она бросает на него короткий взгляд, светлый, прозрачный и начисто лишенный намека на смущение. — Многообразие твоих умений не перестает меня поражать. У Алексея дергается голова, как у подстреленной птицы — что-то вроде согласного кивка или короткого вежливого поклона. Ему далеко до тягучей расслабленности Лизы, он напряжен, как натянутая тетива. Покоя ему не видать. Лиза склоняется к нему, утопая руками в мягкой перине; прижимается губами к виску. Невесомая ласка, неуловимая благодарность, и едва-едва слышимый шепот: — Играй, Лёшенька, да не заигрывайся. Ссутулившись, он ждёт, пока за ней закроется дверь спальни, и тогда позволяет себе упасть лицом в подушки и голодно, зло зарычать.