Номер двенадцать

Если бы кто-то спросил Николая Гоголя, зачем он сбежал от своей компании, которая веселилась сейчас на открытой веранде, празднуя очередную победу, он бы не признался ни за что на свете, но все дело было в мотыльках. В этих маленьких, мерзких созданиях, которые летят на свет и часами бьются о фонари и лампы, оседают на стеклах и летят прямо в лицо людям, игнорируя любые опасности. Безмозглые твари. Против обычных бабочек, ярко окрашенных, крупных, с достоинством перелетающих с одного цветка на другой, Гоголь ничего не имел, вся эта полупрозрачная ночная мелочь... Что за мерзость! Когда на веранде зажгли круглые желтые фонари, к ним тут же потянулись стайки противных мелких насекомых, и Гоголь, отмахнувшись от старых знакомых, направился в зал. По сравнению с верандой там было тихо, свет был приглушен, а главное — хватало свободных мест и темных углов. Сейчас он нуждался как раз в таком угле — темном и никем не занятом. Люди, которые знали Николая Гоголя, могли бы сказать, что он — неутомимый трикстер, мастер зажигательных ярких постановок, способный провести головокружительную игру в кратчайшие сроки при любом допустимом уровне риска. В экстремальных условиях он был как рыба в воде. Или как рыба на сковороде, это уж как дело обернется. Но правда заключалась в том, что по своей природе он вовсе не был жизнерадостным клоуном. Только наполовину. После периода буйного веселья, граничащего с безумием, он впадал в тоску, и чем дольше ему приходилось быть безудержно веселым паяцем, тем более мрачным и безучастным он становился потом. И только самые давние и близкие знакомые знали, что, каким бы безумным маньяком он не казался в периоды своего нездорового веселья, по-настоящему опасным он становился только в моменты апатии и меланхолии. Сейчас он еще неплохо держался — по крайней мере, он мог переносить общество людей. Может, только потому, что это были вовсе не обычные люди. — Ну и ну, какой же скучный у тебя сейчас вид. Неужели не хочешь развлечься? — прошептал ему на ухо Тургенев, усаживаясь рядом на диване и бесцеремонно прижимаясь к его боку. Вообще-то Гоголь просто хотел выпить. Это была трудная неделя, и работа под прикрытием оказалась для него просто адовой задачей, да и закончилась она не совсем так, как ему хотелось бы. Они пролетели между молотом и наковальней в последний момент — еще бы чуть-чуть, и их присутствие могли обнаружить, а это означало, что реализацию плана пришлось бы отложить минимум на пять лет, все актуальные задания — свернуть и в ближайшее время только подчищать все вероятные следы их деятельности. И это не говоря уже о том, что лично его старания пошли бы прахом. Да, у него было праздничное настроение — как раз чтобы пить весь день и спать потом неделю, другие развлечения в его планы на сегодня не входили. Но спасовать перед старым приятелем ему не позволило самолюбие — он коротко хмыкнул сквозь зубы и вернулся к планомерному опустошению ближайшего подноса со стаканами. Не то, чтобы это помогло: остановить Тургенева, который возжаждал пообщаться, было не так-то просто. Он мягко взял голову Гоголя ладонями, едва касаясь, и развернул немного вправо. — Смотри, не то пропустишь кое-что интересное. Гоголь послушно посмотрел перед собой. На диване, в полном одиночестве, в своей фирменной позе порядочной гимназистки — ручки на коленках, коленки вместе — сидел Достоевский. Без пушистой шапки и черной накидки он выглядел еще более тощим, чем обычно, и явно пытался слиться с обстановкой, забившись в самый дальний угол. И что же здесь интересного? Впрочем, если не интересное, то кое-что новое тут было: впервые любимчик Лидера не раздражал его. Ну право же, Достоевский прекрасно сработал во время прошлой миссии. Без его феноменального дара предвидеть, просчитывать и передвигать события, людей и целые организации, как фигуры на доске, им пришлось бы нелегко. Но нелегко в итоге пришлось самому Достоевскому. У него, как узнал Гоголь, был творческий стиль работы — он преднамеренно попадал в опасные ситуации и выпутывался из них виртуозно, но в последний раз что-то явно пошло не так. Или именно так, как надо, и Достоевский посчитал риск оправданным? Тогда Гоголь был готов ему аплодировать: смертельный риск — лучшая приправа к пресному блюду повседневной жизни. На встречу Достоевский явился с несколькими бледными, но отчетливыми ссадинами на лице, так что время в плену он провел наверняка занимательно. То-то сейчас сидит такой тихий и смирный, даже отрешенный. — Вот уж не повезло, — пробормотал Гоголь, некстати обнаружив, что ему трудно отвести взгляд от Достоевского — шуточки Тургенева, или... или он просто залип, эка невидаль. Тургенев фыркнул, будто его мысли прочитал. — Не повезло? Пара синяков, зато, уверен, так близко к живым людям он давно не был. Физический контакт освежает восприятие. — Да ну тебя, — отмахнулся Гоголь. — Как знать, — загадочно отозвался Тургенев, — можно подумать — кому он нужен, кожа да кости, но тебе ведь он нравится, так что... — Да ну тебя, — выпалил Гоголь с куда большим чувством и попытался отодвинуться от приятеля, — что за вздор! — ...так что на любой товар найдется купец, даже на такой тощий и костлявый. — Ты ужасен, — вздохнул Гоголь, закатив глаза. Конечно, Тургенев все выдумал — начиная с нелепой байки о том, что могло или не могло случиться с Достоевским в плену, и заканчивая тем, что он якобы был неравнодушен к этому... тощему, костлявому и бледному умнику. И если первое теоретически еще имело шансы оказаться правдой, ну, мало ли что приходится терпеть тому, кто попадает в плен к сборищу бандитов и честно высиживает там неделю, изображая беспомощную жертву, то второе точно было полнейшей чепухой. До сегодняшнего дня он даже не смотрел на Достоевского, как... Но зато теперь смотрит, большое спасибо старому другу! Хотя какой из Тургенева друг — не лучший, чем из самого Гоголя. Пауки в банке, вот кто они, какая бы великая цель их не объединяла. Возможно, в том, что им придется отдать жизни на ступенях долгого пути наверх, по которому идет «Смерть небожителей», уже поэтому есть особый смысл — таким, как они, не стоит вступать в лучший мир. Все они слишком запятнаны грязью нынешнего, греховного и несовершенного. Впрочем, он мог предположить, что немного нравится Тургеневу; после всего, что между ними происходило, это было не такое уж смелое предположение. Такова жизнь в небольшом сообществе избранных — когда равных тебе и способных тебя понять в мире всего около двенадцати, порой возникает ощущение — что если не с кем-то из них, то с кем тогда вообще? А еще это чертовски горячит кровь, ведь каждый из них куда опаснее самого ядовитого паука. Опасность, как выяснилось — неплохой афродизиак, особенно для тех, кого всё остальное не берет. Вот в чем он был уверен, так это в том, что Тургеневу совсем не нравился Достоевский. Он вообще никому тут не нравился. Лидер привел его последним, двенадцатым, и это было несчастливое число для новичков — Достоевский являлся уже третьим двенадцатым претендентом за последние пять лет. И когда Лидер привел его на очередную встречу, все одиннадцать потенциальных ангелов смерти единодушно согласились: этот надолго не задержится, а значит, и ладить с ним совершенно ни к чему. Да и сам Достоевский не очень-то старался понравиться новым союзникам. Он был слишком отстраненным, слишком замкнутым и явно считал, что он умнее всех остальных. При этом для зазнайства у него не было причин — он был молодым, явно неопытным и руководил крошечной группой обычных уголовников, у большинства из которых даже способностей никаких не было. Бравировать своим интеллектом в тайном обществе, где для половины участников заумь была чем-то вроде визитной карточки — все равно, что дразнить акул в тесном бассейне. И что за дурацкая привычка грызть пальцы до крови? Выглядело это ужасно. Гоголь встрепенулся, когда понял, что пялится на Достоевского пять минут кряду. Кстати, ничего особенного тот не делал: просто сидел, наклонившись вперед, и явно клевал носом перед пустой чашкой из-под чая. Гоголь неожиданно почувствовал неясную, смутную симпатию к заносчивому умнику, который отмечал конец года тем же способом, каким и сам Гоголь: отдыхом в одиночестве. — Ужасен — да, неправ — вряд ли. Иначе с чего бы тебе так на него таращиться? — ехидно поинтересовался Тургенев откуда-то сверху, и Гоголь насупился — вот это точно вранье, до появления старого друга он Достоевского даже не замечал! — Вместо того, чтобы сидеть тут и подглядывать, мог бы скрасить его одиночество. Он же явно скучает. Гоголь ополовинил бутылку виски, так что словам Тургенева потребовалось много времени, чтобы проникнуть сквозь отстраненность и усталость, а когда это все-таки произошло, он едва не поперхнулся очередным глотком. — Спятил, что ли? — Ничуть, — голос Тургенева стал вкрадчивым, дыхание щекотало ухо, — или ты боишься, что тебя увидят в компании двенадцатого неудачника? Лично меня бы это не остановило. В этом даже есть какой-то особый шарм: успей развлечься с новым претендентом, пока он еще с нами. Последние слова прозвучали совсем тихо, и Гоголю пришлось наклониться к Тургеневу, чтобы дослушать фразу до конца. Это превратило их в заговорщиков, а глупое предложение Тургенева — в маленький заговор, и сейчас он уже целенаправленно рассматривал Достоевского. Тот, как на грех, выбрал именно этот момент, чтобы потянуться всем телом и откинуться на спинку дивана. В движении не было ни капли позерства, только очевидная усталость — Достоевский сразу же запрокинул голову назад и прикрыл глаза, будто собирался вздремнуть в невероятно неудобной позе. Теперь он казался совершенно беззащитным и открытым, и Гоголя странно зацепила эта мысль. Нравился ли ему Достоевский? В те редкие мгновения, когда он наблюдал, как Достоевский с милым видом осаживает прочих умников в организации или невозмутимо и уверенно изрекает нечто абсолютно неподобающее, он ему даже нравился. Вероятно, пару раз он и задерживал взгляд на характерных деталях: острых коленях и локтях, болезненно тонких запястьях, а еще эти пальцы — бесящие, длинные, изящные пальцы с кровавыми отметинами. Но несколько беглых взглядов, в которых не было никакого подтекста, вряд ли могли его скомпрометировать. И когда только Тургенев их заметил — да ещё и превратно истолковал? — Нравится — слишком громко сказано, — поморщился Гоголь. Спорить не было смысла — отрицая такое нелепое обвинение, он бы только позволил Тургеневу закопать себя глубже. А этот сможет — вот, его молитвами Гоголь смотрит на Достоевского и прекрасно видит, что его воротничок расстегнут, открывая не только шею, но и острые, выпирающие ключицы. И на губе подсыхающая корочка от кровоподтека, которую он то и дело машинально облизывает. Это открытие не улучшило настроение. Определенно, нет. — Ты невыносим, когда изображаешь из себя буку, — вздохнул Тургенев, — куда подевалось все веселье? Гоголь отмахнулся от Тургенева, как от назойливого насекомого, жужжащего над ухом. Он был уставшим, пьяным, ему все это надоело, он просто хотел допить чертов виски и отправиться спать. В одиночестве! Что бы там между ними не случилось в прежние времена, это не давало Тургеневу никаких прав влезать на его личную территорию. — Сам его и трахни, раз тебе так приспичило, — умышленно грубо ответил он, надеясь отвязаться от настойчивого приятеля. — Увы, я не в его вкусе. Ему нравишься ты, мой дорогой Николай. Гоголь поперхнулся очередным глотком виски. Вранье. Не то чтобы он считал себя непривлекательным. Просто Достоевский точно не выглядел как человек, которому он может... Хотя кто вообще может? Достоевский был не от мира сего даже по меркам «Смерти Небожителей». С другой стороны, все люди в этом плане одинаковы — кто-то когда-то с кем-то спит, так что кто-то должен нравиться и Достоевскому тоже. Не девственник же он. Интересно, он на самом деле... — Все ты выдумал, мой дорогой Иван, — передразнил он Тургенева, и в этом кривлянии на мгновение мелькнуло что-то от его второй, хаотично-насмешливой стороны. — Так же, как и насчет того, что там у него могло бы случиться в плену. Тебе откуда знать. — Ну, считай, что он сам мне рассказал, — тут же невозмутимо отозвался Тургенев. Гоголь больно прикусил губу. Вообще-то использовать способности против других членов организации им запрещалось, но способность Тургенева не была атакующей. Она здорово выручала, когда нужно было получить максимум информации, и Тургенев слишком часто выходил за рамки. По голове его за это не погладят, вот уж точно — он должен доверять Гоголю по-настоящему, чтобы признаться в таком. Значит, он залез в голову к Достоевскому. Гоголь мог понять, почему. Будь он на месте Тургенева, имей он такую возможность... да, он бы точно не смог устоять перед соблазном. — И насчет меня — тоже? — теперь он сам наклонился к Тургеневу, переходя на заговорщицкий шепот. — Ты, конечно, пьян, но не настолько, чтобы я жевал твой ужин вместо тебя, — фыркнул Тургенев и поднялся, — с этим, надеюсь, ты справишься сам. Он как будто потерял интерес к разговору — а может, пожалел, что спьяну признался Гоголю в нарушении правил? Гоголь остался один. Напротив него все еще сидел Достоевский, голова которого все так же была откинута назад под немыслимым углом. Гоголю стало неуютно от одного только взгляда на эту позу. Подхватив свою бутылку, он направился к Достоевскому. — Я вижу, ты тут совсем заскучал, — он бесцеремонно плюхнулся на диван и широко улыбнулся, — и к тому же, у тебя в... чашке совсем пусто. Достоевский встрепенулся, будто и впрямь успел задремать, но тут же проснулся, принял свою коронную позу и уставился на Гоголя бездонными темными глазами, как маленький злой филин. В компании он явно не нуждался, но Гоголь не помнил, чтобы Достоевский открыто кого-то послал ко всем чертям. — Мне совсем не скучно. — Но ведь вместе вдвойне веселее, правда? — Гоголь подмигнул Достоевскому; когда тот хмурился, казался еще более милым, чем обычно, и сейчас игнорировать это не было никаких сил. — Нет, — отрезал Достоевский. — К тому же, я пью чай. — Обожаю чай, — заверил его Гоголь и поставил на стол бутылку виски. — Официант, чайник на этот стол, немедленно! Прислуга в поместье, которое занимало всю территорию маленького острова в Эгейском море, была бесшумной, вышколенной и очень старательной, поэтому фарфоровый чайник появился на их столе за считанные минуты. Гоголь разлил дымящийся чай по чашкам, подтолкнул одну к Достоевскому. — Выпьем за успех нашего общего дела? — вкрадчиво предложил он. Достоевский посмотрел на него с сомнением, но чашку взял. Гоголь мысленно накинул себе сразу двадцать пять очков — достаточно пойти на одну маленькую уступку, и... он уж точно был из тех, кто готов забрать и палец, и руку, и все остальное тоже. Правда, это касалось нормальных людей, а Достоевский выглядел неотмирным существом, которого сложно было представить... но тут Гоголь снова увидел синяки на лице Достоевского, запекшуюся кровь на губе. Это определенно доказывало его материальность. Гоголь попытался представить, как это случилось, и мысль о страданиях Достоевского в плену неожиданно взбудоражила его — возможно, потому, что сразу же после он снова вспомнил о рассказе Тургенева. Думать об таком было как минимум грешно — нравился он остальным или нет, а Достоевский пока что оставался одним из них. Если бы они работали вдвоем, Гоголь ни за что не позволил бы кому-то прикоснуться к своему союзнику. Но теперь он точно был уверен, что хотел бы прикоснуться к нему сам. — Между первой и второй, — он подмигнул Достоевскому и долил в обе чашки немного виски. — Не говори мне «нет», пока не попробуешь! Это почти тот же чай, просто с легким ароматом дыма и горечи. Благороднейший напиток! Достоевский смотрел на него с явным сомнением. Затей они сейчас интеллектуальный диспут, Гоголя уже смешали бы с грязью и развеяли по ветру, но в вопросах повседневных и житейских Достоевский выглядел совершенно беспомощным, а Гоголь — мастер молниеносного натиска — умел пользоваться своими преимуществами. Достоевский поднял чашку, подозрительно принюхался — Гоголь замер в ожидании — а потом все-таки сделал глоток. Еще пятьдесят очков. Он пьет виски, пусть и с чаем, а это уже половина победы. Гоголь твердо знал — люди, которые не пьют, не обладают никакой устойчивостью к алкоголю, им просто неоткуда ее взять, а Достоевский за все время их знакомства выпил разве что глоток сладкого вина. — Ну как? — следя за Достоевским горящими глазами, поинтересовался он. — Ужасно, — Достоевский презрительно скривил губы; непостижимым образом это сделало его лицо еще более... милым. — Ты когда-нибудь задумывался о том, что человек, который не любит крепкий алкоголь, вряд ли изменит свое мнение после очередного глотка? Гоголь вздохнул. Ну, может, Достоевский и не посылал никого к черту, но он явно умел донести свое мнение до собеседника. — Тогда как насчет вина? — Это приемлемо, но бессмысленно. Я не собираюсь напиваться с тобой, и тебе не удастся напоить меня до такого состояния, которое дало бы тебе преимущество в реализации плана, — спокойно ответил Достоевский, с брезгливым видом отодвигая чашку в сторону, будто она была безвозвратно испорчена. Гоголь смотрел на него с ошарашенным видом. — Ты... я... э... это что, настолько очевидно? — промямлил он. Весь его клоунский кураж рассеялся без следа. — Немного, — Достоевский вздохнул. — Но правда заключается в том, что пьян не я, а ты, и потому у тебя нет никаких шансов привести этот план в исполнение. Так что пойдем, — он решительно поднялся с дивана, и Гоголь уставился куда-то в район его талии — Достоевский сейчас казался таким тощим, будто вот-вот переломится пополам. — Куда? — удивленно моргнул он. — Видимо, в твою комнату. Надеюсь, ты не собирался отвести меня в подсобное помещение или в парк, это было бы унизительно. Гоголь тут же вскочил, чуть пошатнувшись, выпрямился, шагнул назад, позволяя Достоевскому выйти из-за стола. — Ты пойдешь со мной? Серьезно? Достоевский снова вздохнул. Когда они успели поменяться ролями? Это Гоголь должен быть уверенным в себе, раскованным и прекрасно знающим, что делать. Достоевскому полагалось смотреть на него удивленными глазами, возможно, слегка опираться на его руку, нетрезво пошатываясь, и вообще следовать за ним в буквальном и переносном смысле слова. Но Достоевский был прав — если кто из них двоих и шатался по пути на лестницу, так это он, и счастье еще, что ему удалось добраться до комнаты без приключений. Он даже попал ключом в замочную скважину с первого раза — тот еще подвиг, когда кто-то смотрит на тебя со стороны и замечает каждое неловкое движение. Ему снова стало смешно. Кто бы мог подумать, два самых опасных одаренных в Европе, оба — соискатели на статус «ангела смерти» в самой таинственной организации. Похоже, в некоторых вопросах «ангелы» оставались чертовски земными существами. До него доносились взрывы смеха и чьи-то веселые разговоры снизу, будто подтверждая его мысли. — Прошу, — он театральным жестом распахнул дверь и склонился в церемонном поклоне. Достоевский невозмутимо прошел мимо. К счастью, все комнаты были почти одинаковыми, так что его острому взгляду не за что было зацепиться. А то он точно смог бы сделать вывод о никчемности Гоголя, например, по коллекции чашек на кухне. Правда, у него не было никакой коллекции чашек, да и кухни в последнее время тоже не было. Кстати... о том, чего нет! Гоголь запер дверь и, предоставив Достоевскому осматриваться в свое удовольствие, зарылся в недра собственного чемодана. Это будет самая бездарно потраченная возможность, если у него нет... а ведь почти наверняка нет... разве что он случайно захватил... а, вот! Гоголь со счастливым видом извлек из дорожной косметички неприметную баночку без этикетки. Судя по виду Достоевского, без такой мелочи они бы точно не смогли продвинуться этой ночью. Хм. В буквальном смысле слова. — Что? — Достоевский, услышав счастливый смешок, повернулся к Гоголю, и у того слова застряли в горле. Достоевский уже успел раздеться. Без одежды тот оказался невероятно худым — казалось, все кости были видны, — и бледным. Не то чтобы он не предполагал заранее, но... И нет, это совершенно не должно было возбуждать — но вопреки законам здравого смысла, мысль о том, что он может прикасаться, гладить, сжимать такое тело, завела его с пугающей скоростью. Наверное, на самом деле он просто извращенец. Как знать. Гоголь опустил взгляд ниже, на нездорово узкие бедра и тонкую темную полоску волос, спускающуюся к паху. С ним будет непросто, подумал он и тут же тяжело сглотнул, представив себе все... сложности. — Ты собираешься раздеваться? — противным голосом спросил Достоевский. Его вид, впрочем, не соответствовал голосу — он переступал с ноги на ногу, будто мерз на ковре, и зачем-то прижимал руку к горлу. Гоголь видел темную полосу, обвивавшую тонкое запястье — след от веревки или наручников? Достоевский нервно сглотнул, и Гоголя охватило какое-то мстительное воодушевление. — Нет, — фыркнул он, слегка толкая Достоевского в грудь. — Не буду. Ложись. Достоевский послушно упал на постель, навзничь, как кукла, даже не попытавшись собраться, и Гоголь тут же опустился рядом, нависая над ним. Чем дольше он медлил, тем быстрее таяла самоуверенность Достоевского, и потому торопиться ему не хотелось. Он убрал ладонь, закрывавшую нижнюю часть шеи и ключицы, обвел их пальцами, коснувшись розовой отметины, которая напоминала заживающий след от ожога — судя по размеру, от сигареты. Несколько бледных синяков на ребрах, рубец от пореза чуть пониже пупка, старый шрам на бедре. Гоголь жадно смотрел на тело перед ним, отмечая все эти детали, все старые и новые шрамы, порезы, синяки на нем, как будто они подтверждали телесность Достоевского, приземляли его, делали доступным. Они все прикасались к тебе, оставили на тебе свои следы — значит, я тоже могу. Гоголь наклонился, неожиданно и резко, как хищник, и впился в беззащитное горло, засасывая кожу, потом опустился ниже и коснулся губами заживающего ожога — Достоевский вздрогнул под ним, но удержать его не составило труда. Гоголь целовал шею и ключицы легко и нежно, обходя розовую отметину стороной, дождался, пока Достоевский расслабится, и лизнул ее — сильным, широким движением языка. Достоевский зажмурился и откликнулся неразборчивым «мммм», и Гоголь, не оставляя в покое шею, опустил ладонь на его грудь, обхватил сосок пальцами, только сейчас вспомнив, что так и не снял перчатки. Достоевский встрепенулся под ним всем телом, и Гоголь потер сосок сильнее, едва ощущая его через ткань. Достоевский снова откликнулся — так быстро и ярко, что он возблагодарил небо за то, что ему не хватило времени раздеться — ласкать его вот так, ощущать полностью обнаженное тело через собственную одежду... в этом было что-то особенное, опьяняюще приятное. Так что он продолжил — гладить, ласкать, сжимать, прикасаясь то к чувствительным местам, заставляя Достоевского неровно и тяжело дышать, то к ссадинам и синякам, заставляя его задерживать дыхание. Это была захватывающая игра, и Гоголь собирался совершенствоваться в ней, пока Достоевский не попросит пощады. Только не позволять себе увлечься, не смотреть на то, как он выгибается, как беспомощно смотрит в потолок, как на его лице страдание сменяется удовольствием, а удовольствие — страданием. От каждого тихого стона пах наливался жаркой тяжестью. И все равно он не выдержал первым — накрыл ладонью пах Достоевского, с восторгом ощутив влажность даже через ткань. Достоевский выгнулся с жалобным стоном, и Гоголь посчитал это достаточной просьбой. Он сжал член ладонью, провел по всей длине, отпустил, сжал мошонку — темная перчатка поверх бледной кожи, чуть порозовевшей от возбуждения, выглядела так непристойно, что от одного вида можно было кончить. Но ты не победишь в собственной игре, если сольешься до финиша, верно? Гоголь приподнялся над Достоевским, тяжело дыша, и зубами стянул перчатку, вдохнув резкий запах чужого вожделения. Второй рукой нащупал в постели, рядом с подушкой, брошенную бутылочку, открутил крышечку, вылил немного вязкой жидкости на пальцы — и перехватил явно заинтригованный взгляд Достоевского. Ну и что нового он тут нашел? Гоголь коснулся влажными пальцами мошонки, скользнул ниже, и Достоевский тут же сжал ноги. Передумал? Ну уж нет. Гоголь снова раздвинул его ноги, уселся между ними, а потом и вовсе перехватил его поудобнее — Достоевский был таким легким — и потянул, укладывая его бедра себе на колени. Теперь он был полностью раскрыт; Гоголь обвел двумя пальцами вход в тело и толкнулся внутрь. Там было невыносимо тесно... ну, так и должно быть, Достоевский был слишком худым... В него вообще можно засунуть что-то, кроме пальцев? Мысль пугала и возбуждала одновременно, и Гоголь добавил еще смазки и толкнулся снова, настойчивее. Тело неохотно, медленно поддавалось, Гоголь раздвинул пальцы — и Достоевский вдохнул воздух со звуком, похожим на всхлип. Когда Гоголь добавил третий палец, он попытался вывернуться из рук. Гоголь выгнул пальцы, нащупывая чувствительное место внутри, и ощутил, как по телу Достоевского пробежала дрожь. — Вот так, — прошептал он. — Расслабься. Тебе понравится. Не было у Достоевского ничего в плену. И вообще черт знает, когда что-то было последний раз. И опыт он наверняка имел смехотворно маленький, это Гоголь мог сказать наверняка. Когда он толкнулся в растянутое, подготовленное тело, Достоевский тут же напрягся снова, мышцы сжали его внутри до боли, заставив хрипло выругаться, и пришлось остановиться. Гоголь гладил его живот, бедра, выжидая, пока Достоевский не расслабится снова, не начнет дышать ровно и размеренно. Только тогда ему удалось продолжить. Может, Достоевскому такое просто не нравилось — но он ведь мог сказать «нет». Гоголь наклонялся все ниже, вжимаясь лицом куда-то в шею, вдыхая его запах, и двигался все быстрее, Достоевский судорожно вздрагивал под ним. Черт бы его побрал! Даже трахаться с ним было невероятно сложно. Но оно того стоило — удовольствие, которое надвигалось, накатывало волнами, было обжигающим, мучительным, он уже не мог остановиться и ему было не до того, чтобы думать о Достоевском, эта мысль пришла позже, когда он, задыхаясь, навалился на него всем телом, и услышал жалобный стон. Он тут же приподнялся на дрожащих коленях, выскользнул из тела, которое до сих пор удерживало его, надеясь, что в эти последние минуты не причинил боли и не нанес какого-нибудь... вреда. Нужно предупредить его, чтобы он больше никогда такого не делал, подумал Гоголь, пытаясь отдышаться. Так и сказать: прости, Федор, но такой секс — это не твое. Ха. Впервые за год он назвал Достоевского по имени. Вот она, настоящая близость. Достоевский, будто услышав его, снова застонал — и возможно, ему это только почудилось, но его голос звучал разочарованно. Но нет, разочарование отражалось и на его лице, больше похожее на детскую обиду — Гоголь едва удержался от смешка, а потом обхватил его все еще возбужденный член рукой, на этот раз без перчатки, кожа к коже, и начал двигаться, постепенно ускоряя темп. С этого ракурса он отчетливо видел капли спермы на его бедрах, капли смазки, стекающие по головке, и наслаждался этим зрелищем — как будто ему тоже удалось оставить... следы. Ему вообще многое было видно, но настоящим удовольствием было смотреть Достоевскому в лицо — тот так старался избежать этого взгляда, то прикрывая глаза, то широко распахивая их вновь, что Гоголь просто не мог себе в этом отказать. Поэтому надвигающийся финал он увидел даже раньше, чем почувствовал — Достоевский снова распахнул глаза, выгнулся, запрокидывая голову, и застыл. Как теперь развидеть это, думал Гоголь. Ох, черт. Если бы он не был так пьян и измотан... но это и к лучшему, потому что Достоевский явно не был готов ко второму разу. А если судить по его виду, то не будет готов никогда. Гоголь наконец отпустил его, улегся рядом на постель, сердце колотилось где-то под самым горлом, будто это он кончил только что, а не несколько минут назад, и все равно не отводил взгляда от худого, вздрагивающего тела. Достоевский так и лежал с закрытыми глазами, и Гоголю стало вдруг неуютно и тревожно — может, он все-таки причинил ему... вред, в конце концов? Достоевский пришел в себя через две минуты, резко и неожиданно, и уставился на Гоголя этими огромными глазами. — Что? — голос Гоголя был до смешного неуверенным и нервным. — Вот так, — Достоевский немного хрипел, но в целом говорил так же ровно, как и всегда, — это обычно бывает? Гоголь недоуменно уставился на него. — Э... да? — Странно. Похоже на операцию без наркоза, — Достоевский осторожно сдвинул колени, слегка поморщившись. — Интересно. Но почему вокруг этого всегда столько шума? — Я у тебя что... первый, что ли? — Гоголь изумленно раскрыл рот. Достоевский пожал плечами. — Первый, второй. Разве от порядкового номера что-то меняется? Гоголь вздохнул. Даже сейчас, даже в этом Достоевский оставался абсолютно непостижимым существом. Похоже, мысль о том, что вот это был его первый раз, куда больше волновала Гоголя, чем самого Достоевского. Нет, правда, он бы сделал все иначе, если бы знал! — Я тебе хоть немного нравлюсь? — самый глупый вопрос, который люди могут задать друг другу после секса. Гоголь слышал его пару раз, но никогда прежде не задавал никому сам. О, похоже, в чем-то у него тоже первый раз! — Сложно сказать, — Достоевский задумался. — Скорее да, чем нет, ведь если бы ты мне не нравился, мне было бы неприятно заниматься с тобой чем-то подобным. — То есть ты выбрал меня, потому что тебя от меня хотя бы не тошнит, — снова вздохнул Гоголь. — Я выбрал тебя, потому что ты этого хотел, — Достоевский попытался пожать плечами; в положении лежа это выглядело забавно и как-то... мило? — К тебе никто не подкатывал раньше? Ну и зря. — Думаю, даже ты не стал бы этого делать, если бы твой знакомый не подтолкнул тебя ко мне, — безжалостно оборвал его Достоевский. Гоголь застыл. Ему вдруг стало мучительно стыдно — последние полчаса он и вовсе не думал о том, как все началось, но если Достоевский все знал... — Откуда ты... — Я не слишком опытен в этой сфере, но могу заметить, когда на меня смотрят оценивающе, а если к этому добавляется заговорщицкий шепот, обрывки которого далеко не так сложно расслышать, как может показаться, разгадать вашу общую тайну очень легко, — исчерпывающе объяснил Достоевский. — Ты знаешь, что он тебя обманул? Он, разумеется, не залезал мне в голову. Я бы этого не допустил. — Да понял уже, — Гоголь отвел взгляд. — Ну, Тургенев, ну, су... Хм... За каким чертом он вообще!.. — Он ищет слабые места. Каким бы сложным ни было наше сознание, физически мы остаемся людьми, и похоже, обычные человеческие слабости он знает и понимает лучше меня. — Если ты все знал, — Гоголь с трудом проглотил комок в горле, — почему ты вообще... — Согласился? Чтобы уже сделать это, наконец. Чтобы это не превратилось в мое уязвимое место, куда снова будут пытаться ткнуть такие, как он. Я довольно слаб физически, и с этим ничего не поделаешь, мне приходится просто преодолевать эту слабость. Когда нечто подобное случается, оказывается, что это не так уж и страшно. Гоголь потянулся к нему, коснулся темной отметины на его губе, а потом — бледно-розовой на шее. Ну да, не так уж и страшно. Тебя всего-то могут покалечить или даже убить. И не только это. Нужно как-то объяснить ему, что каким бы разнузданным развратом они не занялись вдвоем в этой комнате, это не защитит его от насилия и не подготовит к нему. Есть вещи, к которым просто нельзя быть готовым. — Ну, знаешь, — начал он и тут же беспомощно замолчал. Хватило одного взгляда на Достоевского — такого серьезного, взъерошенного и затраханного — чтобы потерять запал для чтения лекций. Чего ему на самом деле сейчас хотелось, так это стянуть мятую одежду, лечь рядом... или нет, сначала нужно добраться до ванной. Судя по виду Достоевского, эта простая мысль пока еще не посетила его гениальную голову. Гоголь довольно улыбнулся. Обычно он предпочитал исчезнуть из чужой постели еще до рассвета, но с Достоевским время после секса было, пожалуй, не менее интимным. Ему нравилось думать о том, что сейчас нужно притащить его в душ, даже если придется нести на руках, потом уложить, потом у них будет утренний кофе, конечно же; даже если Достоевский будет против, все равно выпьет, этот фокус Гоголь уже освоил. И да, мысль о том, что на этом острове им всем предстоит провести еще два дня, радовала его, как никогда. Интересно, подумал он, прикрывая глаза всего на мгновение, если он предложит... сделать это снова, Достоевский согласится? Как знать! Он ведь был заклинателем удачи и гением-авантюристом. В безумных самоубийственных затеях ему всегда везло.