Красно-белое

По комнате плыл аромат женских духов, сладкий, словно кто-то рассыпал в воздухе сахарную пудру. Впрочем, здесь всё было сладким, даже приторным, куда ни глянь: занавески радовали глаз приятным кремовым оттенком, скатерть украшали крошечные бантики, а по паркету, согласно бессмертным канонам романтики, стелились свежесорванные лепестки. — Розы красные... — промурлыкал Гоголь себе под нос. Гончаров отреагировал в то же мгновение: — Даже не начинай. Его лицо выражало неповторимую, брезгливую насмешливость всё время, пока он расхаживал от одной стены до другой, звонил Достоевскому для получения дальнейших инструкций и скачивал данные со смартфона, хозяин которого был вот уже двадцать минут как заперт в кладовке без сознания и одежды. Справедливости ради, раздевался, а также переодевался господин министр по своей собственной воле, вовсе не ожидая прихода незваных гостей. Кокетливая розовая комбинация с кружевами удивительно подходила к цвету его лица; десятки тысяч добропорядочных жителей Франции имели шанс убедиться в этом уже следующим утром. — Фиалки синие... — склонившись над блюдом со свежими фруктами, Гоголь придирчиво выбирал клубнику покрупнее. — Помнишь наш договор? Информация — тебе, а вечеринка — мне. Неодобрительный взгляд давил с силой каменной плиты; невольно захотелось взглянуть вверх, проверить, не собирается ли Гончаров обрушить потолок на его бедовую голову. — Хочешь меня убедить, что тебе нравится подобная пошлость? — фыркнул тот, будто припечатал, — и демонстративно медленно подтянул перчатки, не желая соприкасаться с окружающей его действительностью. Гоголь заинтересованно прикусил губу. Он смотрел, как движутся длинные, гибкие пальцы, плотно затянутые в белое, и не мог не вспоминать, какими сильными, а порой и жесткими те могут быть. О, Боги, лучшая шутка этого вечера заключалась в том, что Гончаров, с его церемонностью и скроенным по фигуре костюмом, идеально вписывался в местный интерьер, одним своим присутствием превращая его в страницу из любовного романа. «Наконец-то ты пригласил меня на свидание», — вертелось на языке, он бы даже озвучил это вслух, но предательский смех, который и без того подкатывал к самому горлу, всё портил. Закончив выбирать, он остановился на самой спелой, как ему показалось, клубнике и плавно погрузил её в миску, полную подтаявших сливок, пока не утопил по самый хвостик. По гладкой поверхности потекли розовые ручейки сока, чувственный акт стал напоминать картину жестокого убийства. Гоголь безжалостно надавил сильнее, любуясь получившимися разводами: обстановку этого номера пара ярких пятен только украсила бы. Он кусал ягоду, смакуя, хотя скорее рисуясь — грешно было не воспользоваться таким антуражем. Гончаров смотрел тяжелее и жарче, чем раньше, и, кажется, искренне жаждал свернуть ему шею. Убедившись, что находится в (эпи)центре внимания, Гоголь шагнул навстречу, облизал липкие губы, а следом за ними и пальцы — точнее, алую ткань, тут же потемневшую от слюны. Он тоже любил перчатки. Белая ладонь больно стиснула запястье и забралась под кружево манжеты. Гончаров потянул его ближе, поцеловал — сухо, долго и горячо. Томительное предвкушение растеклось по телу; ожидание неизбежной опасности всегда заставляло Гоголя вспыхивать, подобно спичке. Через десять минут полицейским сиренам суждено было разрушить их нежный, воздушный мирок. Гончаров толкнул его в стену, с нажимом огладил от горла до живота и задрал рубашку. Замерев, Гоголь ощущал, как пальцы, прикосновения которых ещё недавно было так приятно воображать, оттягивают край нижнего белья, скользят по лобку и смыкаются вокруг члена. Тонкая, чуть шершавая ткань перчатки делала близость невыносимой, и когда ладонь двинулась к основанию, он все-таки застонал: не то чтобы у него было мало опыта, но ещё никто и никогда не пытался ласкать его... так. Во рту все ещё чувствовался вкус клубники и сливок — о, на этот раз его маленькая шалость удалась на славу. Тяжело дыша, Гоголь сам потянулся к чужому паху и обхватил возбужденный член прямо через узкие брюки. Гончаров вздрогнул всем телом; серые глаза потемнели, словно небо перед грозой. Красное-белое, белое-красное. Они терлись друг о друга, сталкиваясь руками, пока Гончаров, наконец, не отвел его ладонь, чтобы ласкать сразу обоих. Протестующе помотав головой, Гоголь накрыл его пальцы своими. Он знал: на белом красное смотрится лучше всего.