Друзья

Птицы любят небо. Беспечно парить в необозримых просторах, взмывая к самому солнцу, и осознавать, что земное притяжение не имеет над тобой власти, — Николай Гоголь уверен, что абсолютная свобода выглядит именно так. Он искренне и беззаветно влюблен в свою мечту, и, ненавистный Бог свидетель, это самое чистое из чувств, которые ему когда-либо доводилось испытывать. А за мечту жизнь отдать не жалко. Ни чужую, ни свою. — Считай, что тебе повезло, — Гончаров говорит как обычно: лениво и раздражающе равнодушно, с едва заметной насмешкой. От неё начинает зудеть под кожей за ухом, прямо там, где касаются губы. — Хозяин милостив к пропащим душам. Даже к таким, как ты. Гоголь едва сдерживается, чтобы не расхохотаться. Нет, ну вы только представьте! Сам бы он ни за что не дал подобного определения Достоевскому — человеку и демону, способному отнимать жизни одним прикосновением, а может даже и словом. Бросать ему вызов, восхитительному в этой смертоносности, было нелепостью, но разве клоуны — не короли абсурда? Как жаль, что последняя шутка вышла такой неудачной! Мысли водят хоровод в его голове, лихорадочно колотятся о черепную коробку. А Достоевский, будь он не к ночи помянут, подходит ближе, улыбаясь так тонко, так понимающе, словно слышит их все до единой. Подняв руку, он едва ощутимо дотрагивается до щеки, обводит линию челюсти, и безумный смех застревает в горле, царапая, как толченое стекло. Тяжело дыша, Гоголь сжимает зубы; от напряжения сводит мышцы, он не может ждать дольше, о, просто сделайте со мной хоть что-нибудь. Гончаров за спиной едва слышно хмыкает. Ему, обретшему счастье в вечном служении одному господину, чужды рассуждения о свободе. Гоголь чувствует его всем собой: гибкое, жаркое тело, в которое он намертво вжат бедрами и лопатками. Запястья ноют от боли в крепком захвате, и завтра, если он доживет, на коже проступят впечатляющие синяки — ха, в какой-нибудь другой, более удачный день, он первый пришел бы в восторг от этой маленькой пикантной детали. Прямо сейчас Гоголь все-таки пробует освободиться — резким, отчаянным движением, рискуя вывихнуть себе руки. Совершенно безрезультатно, но упрямство вперед него родилось, так зачем заставлять зрителей скучать? Если бы он только мог использовать «Шинель», он бы исчез в то же мгновение. Металлический ошейник — блокатор способностей, красующийся на шее, — напоминает: отныне он лишен и этого. Холодные ладони ложатся ему на грудь, и он вновь замирает; Достоевский проводит ими по обнаженной коже, с задумчивой неспешностью, будто выводя невидимый узор — так наносит разметку, прежде чем сделать надрез, хирург. Или маньяк. Иногда это одно и то же. — Почему? — Гоголь широко улыбается ему в ответ, пусть и с опозданием. Все его силы уходят на то, чтобы сдержаться, не выказать своего нетерпения. «Я пытался тебя убить, так почему теперь, когда я проиграл, ты никак не покончишь со мной? Ты единственный на этом свете понимаешь, чего я жажду, так дай же мне это, или я не остановлюсь, пока не возьму это сам». На лице Достоевского появляется удивление. Темные брови взлетают вверх, глаза расширяются; это выглядит так мило. И лживо. — Потому что мы друзья, — отвечает он невинно и терпеливо. Точно учитель, повторяющий урок для нерадивого ученика. — Разве ты так не считаешь? Стеклянный смех раздирает гортань, всё ещё пытаясь вырваться наружу. Гоголю мерещится, что там, изнутри, он уже истекает кровью. Он сходит с ума под землей, в этом каменном мешке, который выглядит всё более тесным с каждой проведенной в нем минутой. Хотя, возможно, как раз это вовсе и не иллюзия: Гончарову, мастеру в создании убежищ, ничего не стоит воскресить его потаенные страхи. Птицы любят небо. Крысы любят сумрак и подземелья. Гоголь прерывисто выдыхает, и Достоевский кладет тонкие пальцы ему на губы. — С друзьями так не поступают, — доверительно замечает он. Впервые Гоголю хочется сказать: «Не делай этого». Он вновь выворачивается, на этот раз всерьез, пытается дозваться до способности — и придушенно шипит от боли, когда ошейник впивается в шею, напоминая правила игры. Заперт, заперт, заперт. В полутемной комнате без окон, в собственном теле. Гончаров дергает его к себе, и Достоевский почти нежно льнет к груди. Контраст жесткой хватки и невесомых ласк заставляет Гоголя вздрогнуть; он словно оживает, откликается против своей воли... но против ли? Как же это смешно, Господи! Неожиданно накатившее желание кажется тяжелым и душным. Горячие волны прокатываются от груди до паха и стекают вниз по ногам, заставляя поджаться пальцы. Переступив босыми ступнями, Гоголь чувствует, как между бедер бесцеремонно вторгается колено. Проклятье, он может без труда вообразить, как Гончаров выглядит сейчас: строгая белая рубашка и узкие, обрисовывающие каждую мышцу брюки. Из них троих он до сих пор самый одетый. — Да ты истинный камергер, — ядовитым шепотом сообщает ему Гоголь. — Просто любопытно, это тоже входит в твои обязанности? Достоевский тихо смеется; его представлять не нужно — вот он, прямо перед ним, с интересом всматривается в лицо, пока подушечками пальцев пересчитывает вздымающиеся ребра. Гоголь дергается — ай, щекотно! — но его, как и прежде, не отпускают. Гончаров улыбается ему в шею — эхо настроения своего господина. Хоть кто-нибудь на свете знает, какие отношения связывают этих двоих на самом деле? Зажатый между ними, Гоголь в отчаянии закрывает глаза. Ему больше не весело: подумать только, он всю жизнь надеялся, что однажды окажется понятым, а Достоевский действительно взял и понял — лучше, чем смог бы понять себя он сам. О, теперь он вовсе не уверен, что хотел этого понимания! Его бесстыдно, откровенно ласкают в четыре руки — или в три, ведь одной Гончаров все ещё держит его запястья, но и этого более чем достаточно. Сердце стучит так, словно собирается проломить грудную клетку, кровь приливает к лицу и низу живота, и когда Достоевский смещает ладонь, дразняще обводя впадинку пупка, Гоголь буквально давится воздухом. Он боится этой близости — ничуть не меньше, чем жаждет. Какая-то часть его до сих пор отказывается верить в происходящее; он был готов к боли и пыткам, и это тоже пытка, худшая из возможных. Лучше бы его резали, били, душили, вырывали ногти и сдирали кожу. Разве он не заслужил? Значит, вот она, настоящая дружба? Ха-ха-ха! Они притираются друг к другу бедрами — так тесно, что ритм их движений начинает напоминать странный танец, в котором никто не сходит с места. Ведет Гончаров; запрокинув голову, изнывая от возбуждения, Гоголь бессильно упирается затылком в его плечо. Пепельные волосы укрывают грудь и плечи, обдавая горьковатым, древесным ароматом. Пряди липнут к разгорячённой, уже мокрой от пота коже, и Достоевский плавно расчерчивает её пальцами, прежде чем неожиданно стиснуть соски. Ах ты..! Из горла вырывается вскрик, когда мгновение длится и длится, испытывая его на прочность. Гоголь дрожит всем телом, от болезненного, острого наслаждения вдоль позвоночника пробегают мурашки, он пытается отстраниться, изогнувшись, но вместо этого лишь упирается в чужой пах. — Н-не надо, — едва дыша, произносит он, сам не уверенный в своей просьбе. Если эти двое решат продолжить, он может не выдержать и сломаться, но если они остановятся — тоже. Будто в ответ на его слова, Гончаров резко выкручивает уже немеющие кисти и настойчиво трется членом об ягодицы. Машинально Гоголь пытается сдвинуть ноги, но лишь сжимает вогнанное между ними бедро. Кажется, кто-то снимает с него белье; он уже не понимает, чьи это руки. Непрошеное удовольствие мешается с паникой — гремучий коктейль, который норовит опоить его до беспамятства. Гоголь может поклясться, что Достоевский по-прежнему улыбается. «Что ещё ты увидел во мне», хочется спросить ему. «Что ещё ты понял?!» Длинные сильные пальцы толкаются внутрь тела, и пульс снова подскакивает на безумную частоту. Ощущать это проникновение, горячее и скользкое, как и смазку, стекающую между ног, почти невыносимо, и Гоголь приподнимается на носках, пытаясь не позволить... о, он даже рад, когда ему — в очередной раз — мешают, а пальцы оказываются глубже. Достоевский удерживает его обеими ладонями за пояс, прижимается спереди, скользя животом по стоящему члену. В отличие от Гончарова, он легкий, тонкокостный, обманчиво-беззащитный в своей нездоровой худобе. Гоголь чувствует, как мажет по обнаженной коже влажная головка, кусает саднящие губы и думает: «Ты тоже мог бы стать птицей». ...или нет — он меняет мнение, когда Достоевский поднимает на него взгляд, глубокий и темный в тусклом свете ламп. Гоголь хочет отвернуться — но не уверен, что может. Он смотрит Достоевскому в глаза, когда пальцев становится не два, а три, и когда Гончаров с методичностью садиста сгибает их внутри, задевая какие-то нужные точки, от чего хочется застонать в голос. Смотрит, когда его вынуждают шире развести ноги, и когда сам Достоевский с нажимом ведет короткими ногтями по внутренней стороне бедер. Смотрит, когда пальцы сменяются членом и чувство заполненности оказывается запредельным, невозможным... а потом все-таки жмурится — до тех пор, пока на изнанке век не расцветают огненные пятна. Существует только одна птица, которая перерождается, сгорая, и Гоголь знает, что совсем на неё не похож. Плотно сомкнутые ресницы становятся мокрыми. Сейчас бы засмеяться — но он снова стонет. Его держат так сильно и так легко одновременно, чужое дыхание обдает кожу, сбивчивое, как его собственное. Гончаров наклоняет его вперед; Гоголь ощущает, как тот неумолимо движется внутри, растягивая мышцы до боли, — и жадно хватает ртом воздух. Он близок к агонии. Пальцы Достоевского оборачиваются вокруг напряженного члена, нарочито-медленно спускаются к основанию и обхватывают мошонку. Его прикосновение — последняя искра, от которой всё начинает пылать. Сдавленно всхлипнув, Гоголь закатывает глаза и бьется в объятиях-силках, с долгожданным облегчением понимая, что наконец-то умирает. — Это не смерть, — говорит Достоевский. То ли вслух, то ли прямо в его воспаленном сознании. Гоголю хочется помотать головой: нет, нет, ты не прав, почему ты всегда должен быть прав? Если это не смерть, то что тогда?! Он словно летит — вот только не вверх, а вниз. Где-то там, посреди жаркой (не)спасительной темноты, две пары рук безжалостно разбирают его, чтобы собрать заново.