Билет

Вот, что он помнит: нестерпимый зной, круглый диск солнца над головой, точно кто-то подкинул высоко в небо золотую монетку. Ветер гонит песок — много песка, моря и океаны; тот сухо колется под одеждой, хрустит на зубах, путается в волосах и жжет босые ноги до волдырей. Он идет уже третий день, не задумываясь о конечной точке пути, одинокий и растерянный, человек без имени и прошлого. Никто не пытается его разыскать. Может быть, никто и не собирался. Пальцы крепко сжимают дорожный билет. Это всё, что у него есть. — Эй, — человек, лицо которого до глаз замотано шарфом, вскидывает автомат. Дуло больно упирается в висок. — Кто ты такой? Его история начинается отсюда. И вот, что случается потом: его привозят в лагерь посреди пустыни и заковывают в кандалы, встряхивают, бесцеремонно осматривают, словно какую-то вещь. Приходят долгие сутки, прежде чем за ним приезжают, и двое мужчин в форме начинают договариваться о цене. Обгоревшие плечи болят. Очень хочется пить. Верхушки песчаных барханов плывут в жарком мареве; он боится думать, что это всего лишь от слез. — Моя лучшая сделка, — говорит его новый хозяин, когда изумление и гнев сменяются весельем. — Знал бы Шутц, что поймал одарённого, ни за что бы мне тебя не уступил. Пусть теперь рвет волосы, ха-ха-ха! А ну-ка поднимись! Он упирается коленом в пол. От удара в голове звенит колокол, мысли мечутся в суматохе: что произошло? Что он сделал? Чужая рука сгребает пряди на макушке, с силой тянет, заставляя встать. Губы касаются уха: близко. Слишком близко. — Ты, видно, смышленый парень. Значит, запоминай: здесь только я могу задавать вопросы. Билет на поезд исчезает вместе со старой одеждой — в отчаянии он впустую шарит по полу палатки, пока его пинками не гонят наружу. От потери бесполезного клочка бумаги становится страшно по-настоящему, гораздо страшнее, чем когда его, в конечном итоге, бросают в камеру. Ему мерещится, что он упустил свой шанс вернуться домой. Знать бы ещё, где этот дом. Впереди — война, в которую он оказывается втянут против воли. Месяц за месяцем вокруг взрываются бомбы, с грохотом рушатся здания, плачут и кричат в агонии люди. Рыжий песок становится красным, в воздухе витает запах железа и соли. Хочется задержать дыхание и закрыть глаза, лишь бы никогда не видеть обугленных мертвецов и окровавленных обломков костей. Проходя мимо неподвижных детских тел, он каждый раз беззвучно просит «пожалуйста, пожалуйста, пусть это прекратится». Автомат небрежно подталкивает его в спину, и ничего не прекращается. Хозяин ждет возле фургона. Здесь запах смерти сильнее: час назад над пленниками поработали местные палачи, и его задача — выбить признания из самых стойких. Он уже знает, что способен разговорить любого; в этом заключается его редкий дар, и теперь ему кажется, что это хуже любого проклятья. — Пей, — бутылки звякают о столешницу. Он пытается увернуться — после увиденной бойни ему в горло не лезет и кусок хлеба, — но его, как всегда, не пускают. На поясе крепко сжимаются пальцы. — Пей, говорю! У нас сегодня праздник. Мозолистая ладонь забирается под рубашку, жадно ощупывает, трет соски: неприятно, даже больно, но демонстрировать это опасно. Бутылку приходится взять. Он колеблется, до последнего оттягивает момент и все-таки совершает ошибку — устав ждать, хозяин перехватывает его руку. Дешевое пойло льется в рот, он пытается глотать, давясь, но не успевает, и тонкие струйки стекают по подбородку. — Ну вот, другое дело, — хриплый смех царапает слух, и где-то внутри всё съеживается от ужаса. Он брыкается, начиная задыхаться — только тогда его, будто бы с неохотой, отпускают. — Что бы ты без меня делал? Он кашляет долго, надсадно, пока хозяин сжимает его бедра и слизывает липкие подтеки с шеи. От влажного прикосновения языка накатывает тошнота; приходится торопливо сжать зубы. — Кому ты вообще такой нужен, — его швыряют на постель, словно куклу. Горячее, грузное тело опускается сверху, заставляя вжаться в пропахшие потом простыни. — Без роду, без имени... «Меня зовут Сигма», — возражает он мысленно. Имя он дал себе сам — вычитал в какой-то подобранной книжке. Он никогда не пользуется им вслух: если узнают, то непременно высмеют, исказят, испачкают в той грязи, в которую его окунают ежедневно. Имя — единственное, что принадлежит только ему. Он не позволит лишить себя и этой малости. «Сигма», — повторяет он, чувствуя, как между ягодицами скользит уже твердый член. Дольше сдерживаться не выходит. Резкий толчок выбивает изо рта вскрик; мышцы мучительно саднят, тело напрягается, как струна, не желая расслабляться, но хозяину это и не нужно. Его подхватывают под живот, вздергивают на колени, и все, что ему удается сделать — вовремя спрятать лицо под завесой волос, когда со следующим движением чужая плоть заполняет его до конца. — Давай, покричи для меня. «Меня... зовут...» Он учится ждать. Вот, что он видит: сторожевая вышка полыхает от прямого попадания снаряда. Несколько минут — и она с оглушительным скрежетом заваливается набок, ломаясь пополам, словно сделанная из пластмассы. Черный дым клубами поднимается к небу, все вокруг горит; кто-то кричит о нападении врага, а значит, до узников никому больше нет дела. Выглянув за двери, он — Сигма — решается на побег. Сделать это до смешного легко: ему нечего оставлять за спиной и нечего брать с собой. Кроме имени. Он бросается прочь без оглядки, мимо пылающих складов и грузовиков, быстро как никогда. Вслед несутся гневные окрики. Пули вонзаются в песок рядом с его ногами, но ни одна не попадает. Так продолжается эта история. От голода сводит желудок. Он блуждает один под палящим солнцем, и ему, как и прежде, некуда идти. Пальцы невольно пытаются сжаться и нащупывают пустоту — запоздало он понимает, что билета при нем давно уже нет. Что же там было написано? Память упорно не желает воспроизводить загадочное место назначения, сколько её не напрягай. Сдавшись, он бредет по дюнам, стараясь держаться одного направления, пока не выходит навстречу городским огням. Он ищет помощи у людей — и те предают его и продают. Снова. Змея кусает собственный хвост, и круг замыкается. — Эй, не сиди с таким кислым видом, мистер Никто, — охранник зевает и закидывает ноги на стол. Совсем ещё юнец, возможно даже младше него — или нет. Ни одна живая душа не может сказать, сколько ему лет. — Должно быть, ты сейчас думаешь «я хочу умереть», и поверь, ты здесь не первый такой. Да хватит уже! Станешь делать то, что говорят, и ничего с тобой не случится. Опустив голову, он смотрит на скованные руки. Случится. Всегда случается, уж он-то хорошо знает. — Я не хочу умереть, — отвечает он, и это чистая правда. Как он может умереть, не узнав, кто он такой и зачем вообще появился на свет? Охранник хохочет и неожиданно перебрасывает ему через прутья бумажную упаковку — с сэндвичем, кажется. От удивления он вздрагивает, но умудряется поймать её, крепко сведя колени. — Ты мне нравишься. Если зависнешь тут, хочешь, научу играть в покер? Новые владельцы привозят его в Европу. Здесь тоже идет война, но совсем другая, поначалу не заметная глазу. Впервые его одевают по последней моде, отводят к парикмахеру и даже выпускают одного на улицу, пусть и со взрывчаткой на шее. Уже скоро он встречает других одаренных; способности некоторых из них поражают воображение, однако даже здесь он умудряется оставаться ни на кого не похожим. Его услуги по-прежнему стоят дорого в преступном мире — а значит, он продолжает жить. Жуткие тайны множатся, копятся в памяти подобно тому, как вода заполняет пустой сосуд. «Хватит», с отчаянием думает он. «Расскажите что-нибудь обо мне». Вот, к чему всё приходит: его ловит полиция. Руки заломлены за спину, запястья привычно холодит металл. Будучи под прицелом, он послушно садится в машину и впервые с момента своего рождения смеется — тихо, долго, до истерики. Оказывается, между злом и добром нет такой уж существенной разницы. — На смертную казнь ты себе уже заработал. В кабинете витает запах табака — слабый, но чихать всё равно нестерпимо хочется. Он неловко пытается потереть нос о предплечье, и следователь громко вздыхает. Темный взгляд буравит его так, словно стремится влезть в черепную коробку и увидеть правду. А правда — в том, что ему решительно нечего скрывать. Но есть другие, истинные хозяева секретов в его голове, и уж они позаботятся, чтобы ни одно лишнее слово не вышло наружу. — Хочешь что-нибудь сказать? Его вызволят или убьют, разница невелика. В любом случае, он не задержится в участке надолго. — Я Сигма, — произносит он. Вот, значит, как это звучит вслух. Он не хочет умирать, но, может быть, ему стоило бы. Разве с ним когда-нибудь случалось хоть что-то хорошее? Ночью задняя стена его камеры рушится, как карточный домик. Всё происходит в считанные мгновения — Сигма даже не успевает испугаться, лишь поспешно жмурится, чтобы уберечь глаза от поднявшейся столбом пыли. От грохота звенит в ушах, пол гулко вибрирует, будто пытаясь встать на дыбы. Обломки бетонных плит катятся прямо к его ногам. С колотящимся сердцем Сигма ждет боли, но та не приходит. Удивительно — воцарившийся хаос не оставляет на нем даже царапины. Из коридора доносится топот множества ног; встрепенувшись, Сигма взбирается на завал, цепляясь за покореженные балки руками. Холод вместо жары, луна вместо солнца, мелкая белая крошка вместо песка. На улице, под покосившимся фонарем, его уже дожидаются двое. Первый — с длинными светлыми волосами, второй — в темном, подбитом мехом пальто. «Тебе не хотелось бы иметь дом?» Паника накатывает сокрушительной волной, на висках и лбу проступает пот. Сигма отшатывается назад, не веря услышанному. Человек в пальто делает шаг вперед, улыбаясь, и протягивает к нему руку. На раскрытой ладони, трепеща от сквозняка, лежит помятый, выцветший билет.