***
сейчас Йонду был настолько странным и одиноким, что они понимали друг друга: недолго, в привычно неподходящей обстановке, и не сразу, — но он был одним из пары таких чудаков, с кем можно и поговорить, не дойдя до обидной ссоры, и спалить дотла корабль-пару. И это его вторые поминки. Так вышло, что у них не принято спрашивать «Как ты?» (только у Квилла, обращающегося к Гаморе), максимум принято — «Хреново выглядишь». Поддержка, забота, прочие ванильно-семейные и дружеские обыденные бредни, в которых каждый иногда нуждался и злился, почему остался без этих ништяков в такой трудный час, — это не про них. Квилл держался кремнём и обхаживал Гамору, болтал с Опустошителями, вспоминал былое. Тор лидировал по количеству выпитого. Дракс и Мантис, как принято, были чудаками среди чудаков, — один хвастал силой в армреслинге и толкал байки, другая смеялась и предотвращала драки. Ни для кого не секрет, что в основном Ракета — тоже кремень, болтун и «странное явление»; нарываться, спорить, хвастаться и глумиться — его норма поведения. Но в тот день на огромном корабле каких-то из Опустошителей он сидел и понуро играл в карты. Он проигрывал. Ему было без разницы. Его подначивали «енотом» и тем, что сдаёт позиции. И ему всё ещё было без разницы. — Кризис среднего возраста? — Краглин ткнул локтём своего подопечного. Они все были под градусом, — средним градусом. — Да заткнись ты. Если бы это был Йонду, Ракета бы понял, что его понимают, а не подкалывают на аудиторию. Но Йонду не было. И этой самой поддержки как тренд столетия по всей галактике. Ему было противно и никак. Он больше понятия не имел, что и как дальше; куда лететь, куда стремиться, что делать и кем быть. Это его, вроде как, никогда и не волновало, но волновало всегда. Людей волнует, ради чего, какой великой или мелочной цели их родили, выносили и вообще создали. Его создали на самом деле, эти же люди. И сам факт того, кем он не был, — инопланетянин, киборг, человек, животное, — размывало то, кем он был. Ракета не думал об этом. Старался не думать, — времени не было, было на что отвлечься. Но глядя на всех снизу вверх и понимая, что возрастом в дети не тянешь, а это твой натуральный обычный размер как для того-самого-зверя, сложно об этом всём не думать. И каждый день он всё ещё был шерстяным. А все эти люди и моральные уроды, их мир, — всё большое, гладкое и давящее. Ничего не менялось. Йонду бы понял. Понял бы, почему он сидел на табуретке с бутылкой рядом и копался в ящиках с запчастями; почему сложил карты на стол и ушёл. Понял бы, что это — тоска, тоска по тому, что было, кто был, чего не было, что могло бы быть, и чего никогда не будет. Или не понял бы, а просто в такие поминальные дни принято плохого о человеке не вспоминать, держаться за лучшее. Не прошло месяца с его другой поминальной годовщины. В последний раз он видел её, когда за ней пришли. Она была юной, он — енотом, планета Земля — чуть зеленее, чем сейчас, — и оба — плод чужих экспериментов; начинённые сплавами и проводами. Им было о чём говорить. В последний раз они говорили о том, на каких звёздах поселятся, и будут соседями. Иногда это нужно — ощущать, что тебя хотят видеть рядом, несмотря на то, кто ты и как выглядишь; и хотят не потому что порознь сложнее выжить. Она не выжила. Её забрали. Потом подбили. Потом завалило, — и остальных на крейсере, самим крейсером и друг другом. Её капсула — вдребезги. Спасательный отряд уже запачкался в крови, а Ракета — в пепле и ощущении провала. Табличку с её именем исказил пожар, но имя было всё то же, и номер тот же: «Мэлори МакКензи 007K9103201» Не прошло и месяца, её сестра отдала ему эту табличку в день, когда они оба уезжали: она — в другой город, он — обратно в космос. Эта табличка была редкой вещью, просто потому что он не проиграл её, не выбросил, не сдал и не продал. Не прошло и дня, когда среди звёзд он не искал бы ту самую, где они бы стали соседями. Но вероятнее всего было то, что её соседом стал Йонду.***
тогда — Почему ты рисуешь звёзды? Нет там ничего интересного. — Это ты неинтересный. — Полетай с моё — и звёзды наскучат. Осенью ночи были чистые, с красивым звёздным небом и шорохами природы вокруг. Озеро бликовало луной. Мэлори любила рисовать: она носила карандаши в железной тубе везде, куда не шла. Даже в темень: канадскую, холодную, звёздную темень. В ту ночь она тоже рисовала, — и как всегда звёзды. Они сидели под огромной ивой. У неё были веснушки, тёмная растрёпанная коса и бледно сверкающие голубые глаза. Она напряжённо закрывала пустоту между звёзд и хмурилась. По-человечески настолько, что казалось — они оба на самом деле были двумя людьми и всё, на самом деле до смешного просто. — Из маленьких окон больницы я видела звёзды. Я так хотела домой. А когда вернулась, звёзды здесь оказались совсем другими. Они здесь — так далеко. Она была маленькой девочкой, которую забрали на лечение, когда она была ещё меньше, а вернули другим человеком, и её возвращения уже никто не ждал, несмотря на скорбь и надежду. Её обманули. И её семью обманули. Не было там никаких технологий, которые этой ущербной планете ещё не снились, — точно не тех, которые могли бы кому-то помочь, излечить, сделать здоровым. Их вернули в годами скорбящие семьи покалеченными и не способными жить ни как раньше, ни дальше. Ей было больно. И тогда, когда по возвращению на камине стояло пять новых новогодних фотографий без неё, и всё то время. — Теперь я чувствую себя дома, когда вижу звёзды. Здесь нет места для меня. И времени. У меня нет планов, нет будущего. Будь моя воля, я бы всю жизнь провела в хижине у озера, и там не было бы никого, кроме меня, природы и, может быть, моего кота. — Неужели, ты человек? — Честно говоря, я уже не знаю, кто я и имеет ли это значение. — Ой да ладно, всё ты знаешь. Она смешливо отнекивалась. — Ты каракули любишь делать, растения там, шаманские штуки у тебя прикольные выходят. В карты играть умеешь, — Мэл ткнула его кулаком в плечо. — А ещё у тебя семья есть. Они, вроде как, и стрёмные — мамка у тебя орать любит, батя слишком серьёзный и напыщенный, но Кэсс более-менее, насколько я понял. — А у тебя есть семья?***
сейчас — Ты почему вообще здесь? В коробках Ракета наткнулся на фотографию Йонду с его фирменной зубоскальной ухмылкой. И стало как-то очень странно, что вот — зубоскалил, приказы раздавал, по плечу хлопал, а вот — вторые поминки. И не слышно его больше никогда вживую не будет. Квилл нашёл его в отсеке запчастей. — Ты глянь, что нарыл. Конечно, Квилл глянул. Даже подвис, потому что никого авторитетного и любимого рядом не было. Это могло бы вызвать внезапные флэшбеки, но ничего внезапного в «такой» день. — Спасибо, — он сказал это так, что было слышно подозрение. — Ты как, нормально? — Пойдёт. Питер потрепал его по-дружески и произнёс: — Не смей проболтаться, но с утра я плакал перед зеркалом. — Зря ты мне это сказал, — на самом деле, не зря. Ракета никогда в этом не признается, но для него это звучало, как «Да, я тоже скучаю, мне на самом деле плохо, я сам это переживаю и скрываю, потому что так нужно» и «Я вижу, что ты тоже через это проходишь, ты не один». — Я вообще чего пришёл, мы вылетаем. — То есть? Сейчас прямо? — Да, там ЧП, и чтобы Бог Грома не разбил молотом мои связи с Опустошителями, нам нужно поторапливаться. — Всё как обычно. Ракета принялся сгребать всё по своим местам, но застрял на фотографии: — Это с собой брать? Питер уже стоял на выходе и ответил, не оборачиваясь, как и положено «самому крутому мужику галактики»: — Не вздумай им это оставить.***
тогда — Я каждый день думаю о том, что будет, если смерть снова подойдёт близко, — на чердаке, всегда на чердаке она показывала себя такой. — Не моя смерть. Я не перестаю думать о том, что каждый день кто-то может умереть. Мама — не вернуться, Кэсс… Они всегда пекутся о том, что будет со мной, но, Господи, как же мне страшно каждый чёртов день за них. И за тебя. — Ты же сама говорила, мол, смерть — хрень полная; помёр телом — живёшь душой, ходишь за людьми, преследуешь, пугаешь. — Я боюсь не смерти. Я боюсь одиночества, которое останется после того, как что-то с кем-то случится, и всё. Ни слова больше. Никаких банальностей. Никаких планов. А когда это произойдёт, то как и все люди, я буду страдать и буду готова всё отдать за одну секунду, одну букву, за один миллиметр до того, чтобы прикоснуться. Он сдержался от усмешки или какой-нибудь тупой фразы, вроде «Не переживай, всё будет хорошо». В общем-то, он редко думал обо всех этих экзистенциальных вопросах. — Да не будешь ты страдать, если я помру. Я бы не стал. А вот если помрёшь ты, то я тебе буду писать записки на тот свет. На зеркалах там, в блокноте. Анекдоты буду тебе читать, чтобы одиноко не было. — А если ты, то я буду каждый день тебе звонить на автоответчик и говорить, как прошёл мой день, писать письма. И, знаешь, раз в месяц я буду тебя вызывать. — О да, так и вижу, «Сегодня я вышла замуж, а как дела у тебя?», «Да хреново, проспорил Эйнштейну, здесь негде нажраться». — А если я всё-таки буду первой, я буду тебя защищать. И подкалывать. Слать всякие сигналы, которые ты вряд ли поймёшь. Я тебя не оставлю. — Какая же ты противная. — Но ты будешь по мне скучать. Долго-долго будешь, я знаю. — Ты та ещё заноза. — И замуж я не выйду, можешь не беспокоиться. Тут скорее «Я завела пятого кота» или «Прикинь, мне сегодня енот помойку разнёс. Это ты, да?». — Да заткнись ты. Х***
сейчас Кто бы знал, что когда они говорили об этом, то на самом деле говорили о чём-то, что их коснётся. По-крайней мере, они это обсудили. А то, что ящик с пивом придётся тащить обратно, и тащить не кому-то, а ему, — нет. Он был бы не против подменить Дракса или Квилла, которые держали Тора, а Тор шатался как огромное тяжёлое что-то, шатая их обоих. Зато они более-менее люди с более-менее человеческими задачами. Они спорили, Тор еле волочил язык, но упорно доказывал, что вообще-то он ещё ого-го, а вот что было в Асгарде… В корабельном отсеке крейсера (как для шлюпок у круизных лайнеров) Милано блестел уже настолько близко, что Ракета вспомнил, у кого ключи. Вспомнил вспомнить, но не вспомнил и начал спорить. — Ключи у тебя в кармане, кролик тупорылый, — под конец дня у Квилла не хватило нервов спокойно всем объяснять, у кого что и где. — Я отдавал их тебе. — Ты вот серьёзно сейчас решил ещё мне заявить, что у меня с головой проблемы? — Да что толку? Ты и сам знаешь. Они бы сцепились, но из соседнего только прибывшего корабля вывалился ещё один отряд Опустошителей. — Надо же, спасители всея Галактики срутся на парковке. Чё стряслось? — Этот придурок ключи посеял, а пытается спихнуть всё на меня, — Квилл не мешкая излил душу. — О, так ты ещё и ябеда. Опустошители рассредоточенно стояли вокруг и смотрели, не спеша идти к остальным. — Может, ты хотя бы посмотришь, вдруг они у тебя? — даже Гамора, по канону не самая дипломатичная персона в мире, предложила скинуть вину на Квилла. — Нет их у меня! А может, они вообще у тебя? И конфликт плавно перешёл на Гамору. Кто-то из Опустошителей начинал делать ставки, другие смеялись, гулко поддакивали друг другу, принимали ту или другую сторону. Делать было нечего. Дракс поставил на себя, хотя он был не при делах. Этот балаган затянулся настолько, что Тор уже сторожил ящик с пивом, привалившись на стену с секирой в руке. Уйти по-быстрому не удалось. Люди начали расходиться, едва началась вся драма межличностных отношений. Ракета почувствовал вибрацию в кармане (это не то, что вы подумали), и не сразу понял, что это пейджер. «Ключи у тебя в боковом левом». И всё, конец анонимного сообщения. Ради интереса, он проверил. Ключи, впрочем, подложил Тору, потом вроде как неожиданно увидел, вслух заметил, и готово. Корабль открылся, выставил трап. Он заходил последним, всё смотрел, кто мог ему такой подарок оставить, если кто-то оставил, а не он дышал чем-то не тем. Это было странно, даже в какой-то мере страшно, тревожно ли. Он просто оглядывался, не имея понятия, что ищет, — рационально, мозгом, — и это ощущение, что он искал то, чего нет, было как лёгкий ветер в тумане, который дует оттуда, где уже давно пустырь. — Тоже мне, Человек дождя. — Это ещё что значит? Когда он вернулся в тот мир, то время, которое было для него настоящим, это ощущение исчезло. Трап поднялся. Этот траурный день закончился. Он поставил фотографию Йонду ко всем другим памятным, смешным и странным штукам, которые как бы говорили о том, что здесь есть очень даже сентиментальные люди (и не только). Они собирались взлетать, и он держал в лапах ту искарёженную табличку. Может быть, это всё шутки Мэл. «Это ты, да?». Он как-то бездумно посмотрел в сторону, вниз, на станцию. И он увидел спину девушки в синем комбинезоне, опустошительском, и растрёпанным тёмным хвостом. Она шла поодаль от отряда, как чужая, и кто-то пытался её приободрить. Это не могла быть она. Корабль взлетал. Всё внизу размыло ярким пятном. Это был второй раз, когда надежда появилась и сгорела за пару секунд, на его глазах. «Я тебя не оставлю»