приходи, только ты приходи, давай будем вечно сидеть на кухне. давай на неделе увидимся вновь; только не слова, прошу, про любовь
⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀ Наверное, Лондон просто херовый город. Да не наверное, а точно. В ее съемной квартире на втором этаже это заметно еще лучше, чем в предыдущей. В той, где она ночевала два дня назад. Люци курит в окно, хорошо, что здесь ограничители работают нормально, окно не обещает свалиться ей прямо на шею, съехав вниз. Ассоциации с гильотиной почему-то; ей бы, наверное, пошло. Выглядело бы пафосно, и финал получился бы красивым. Кольцами за собственные волосы цепляется, руку резко дергает, больно, волосы остаются на кольце, а она их просто снять пытается. Лондон — херовый город, она в этом не сомневается. Сырой, серый и такой наполненно-пустой. Давно надо было свалить отсюда, но дальше мыслей и извечного гонения самой себя так ничего и не зашло. И не заходит. Пепел падает на карниз, она пальцами его стряхивает, пачкая кожу. Эта квартира лучше предыдущей, но она все равно больше двух дней тут не проведет. Провела бы сутки, как обычно, по старой привычке, если бы не запланированная встреча. Она докуривает третью, не замечает между серым лондонским небом и пеплом, падающим на карниз, никаких отличий. На пальцах только темно-серые разводы, чем-то похожие на ее тени, чем-то похожие на ее подводку. И надо бы накраситься, но точно не для этой встречи. Точно не сейчас. Потом она обязательно накрасится, влезет в какую-нибудь открытую кофту, пиджак сверху и пойдет вразнос. Тогда и детали не вспомнит. Клише, наверное, но она давно не пытается быть оригинальной. Окно все же застревает, когда она пытается его закрыть, скрипит, а она пальцами так сильно за раму цепляется и давит вниз, что ногтям почти больно. Херовая хата; город херовый и жилье здесь такое же херовое. Хорошо, что уже скоро ее здесь не будет.***
Ноги чужие, а последняя таблетка точно была уже лишняя. Она по темной, почти не освещенной улице идет совершенно на каких-то внутренних инстинктах. Ей не показалось, не могло показаться. Даже в таком состоянии она все еще Сатана, она такие вещи чувствует. Люци спотыкается в собственных же ногах, но продолжает по переулкам, по темным подворотням идти прямо. Дождь начинается предсказуемо, но она как-то не рассчитала, что в январе будет так холодно от простой воды с неба. Приходится заставить свой мозг соображать, приходится заставить глаза фокусироваться на дороге. Ноги несут сами, а ощущение какой-то явно синтетической радости начинает раздражать. Она за край дома цепляется, практически вываливаясь на улицу с парой-тройкой фонарей. Время — слишком сложная категория, чтобы сейчас такими размышлять. И она — мокрая, с липнущими к лицу волосами, совсем уже без геля и лака — на одном упорстве заставляет идти себя четко по проезжей части. На такие улицы по ночам никто не выезжает. Из-за плотного дождя видно плохо, а ее почти не трясет от холода даже, хотя шмотки бы отжать стоило. Не показалось. Не показалось, она чувствует. Взглядом все же находит одинокую фигуру почти на середине дороги; и не трезвеет, но чувствует себя более вменяемо. Мокрыми, холодными пальцами хватается за чужой пиджак — похожий на ее идеально белый, но темнее. Все в расфокусе, голову задирать приходится, но попытки ее спихнуть быстро прекращаются, а ее алые глаза отчетливо находят фиолетовые. — Ничего себе, — и звучит булькающе-пьяно, ей дождь льет в глаза и рот. Она пальцы сжимает на мужском пиджаке крепче. — Не думала, что увидимся. Дело в таблетках, наверное. Потому что она давно не рада их видеть; потому что она зачем-то обнимает его, мокрым лицом в мокрые шмотки утыкаясь. Она не рада их всех видеть, потому что есть она и они. Но теперь — теперь все другое. — Привет, Люци, — у него голос почти незнакомый, не вызывающий никаких воспоминаний и ассоциаций. Она уже забыла, как они все звучат. Она давно в них не нуждалась. — Ты теперь мой, — говорит она, сжимая в объятиях чуть крепче. И это до ужаса странно, но она чувствует чужие руки на своих плечах. Чувствует всю его потерянность и отвергнутость. — Он от тебя отказался, значит, ты теперь будешь моим, Гавриил.***
Можно было бы достать бутылку бурбона; у нее как раз в пакете в тумбочке одна стоит. Надо бы две сразу брать было, но последнее время она слишком поздно вспоминает, что одной бутылки все равно мало. Мало, потому что тогда нечем будет утром похмеляться (если она вообще утром придет в себя после всех тех пабов и баров). Но этот зануда пил-то с ней всего пару раз, и то вливать практически приходилось. Люци чайник щелкает, зачем-то купленные пакетики чая приходятся как нельзя кстати. Черный, самый простой. С бергамотом. Почти 5-o’clock-tea, блядь. Херовый город, чай этот тоже херовый. Но она находит две высокие белые кружки и даже не моет их, пыль сдувает. Какая нахер разница на пыль? Уж им-то особенно. (Они сами давно пыль, они сами давно ничем от пыли не отличаются.)***
Он не смеется над ней пьяной, приобнимает почти заботливо, заводя в квартиру, ключи на комод в прихожей кидает, а она спотыкает об собственные туфли. — Ненавижу каблуки, кстати, — фыркает себе под нос. За стену держится и почти на пол летит, опять на свои же туфли налетая. Ему приходится ее за локоть ловить и наверх тянуть. — Осторожно, Люци. У тебя уже с координацией проблемы. Руку себе на шею закидывает, и она пьяно смеется ему в плечо, пока он ботинки расшнуровывает. Все это даже забавно. — Так себе у тебя хата, кстати. — Не нравится — вали обратно в бар. Но на барной стойке тебе спать никто не даст, — она отпускает его сама, походка неровная, но она даже не вписывается в стену. — Грубо! — говорит уже в гостиной, на диван падает и осматривается; ничего толком пьяным взглядом не замечает. Квартира у него и правда обычная. Чем-то похожая на те, которые она обычно снимает себе на сутки, чтобы проспаться. Или чтобы сделать перерыв. Похожая, но намного более обжитая. Не такая пустая-одинокая, как ее это однодневное жилье. Она пальцами по обивке дивана водит, кокаин уже выветрился, наверное, потому что ощущения не такие острые. А потом она ногтем себе на подушечку пальца давит — и нет, кокаин все еще действует. И она пропускает тот момент, когда он рядом садится. Для Люци Гавриил появляется в поле зрения неожиданно. Просто вдруг оказывается справа и смотрит на нее так же, как и всегда — спокойно и с некой долей усталости. Она зачем-то разочарование в фиолетовой (любил старик выебываться, конечно, разноцветные глаза им наделал) радужке. — Я постелю тебе в кровати, а сам лягу на диване, — он звучит так правильно, так здраво, что ей хочется смеяться. Но не пьяно, а скорее жестоко. Люци лишь кивает с серьезным видом. Постелет, конечно. Ответственный и надежный брат; падение на нем вообще не сказалось, практически. И ей отчаянно это исправить хочется. Она губами в его губы тупо. И руку его, вдруг упершуюся ей в плечо, отпихивает грубо. — Тебе понравится, зануда, — в самые губы между поцелуями. А он как неживой, он как пластиковый. И это тоже почти смешит. — Ты моя сестра, — и она снова руки его со своих плеч грубо сбрасывает. — Ага, да. Нахер старика, ладно? Теперь другие правила. Все дело в убедительности (как ей самой кажется), наверное; или просто в своих чертовых драмах (а это уже правда); но Гавриил больше почему-то не пытается отодвинуть ее за плечи. В рот свой ее язык пускает и почти покорно ближе двигается, когда она на себя тянет.***
В дверь никаких звонков, только глухой стук по стене рядом с дверью. Она открывает с опозданием, в волосах остатки сигаретного пепла, на пальцах размазанные темно-серые следы. И улыбок никаких из себя не давит. — Привет. — Привет, Люци. Ей приходится голову задирать, и надо, наверное, было влезть в туфли, она они где-то на складе со всеми ее концертными шмотками. Она так устала от этих туфель, что проще шаг назад сделать: то ли в квартиру пропуская, то ли просто пытаясь смотреть чуть более на равных. Он смотрит на нее почти удивленно. — Трезвая, что ли? — Ну как видишь. — Странно, но я тебе не верю. Он обходит ее; и это уколом почти ощущается. Единственный веривший в нее, единственная оставшаяся у нее семья — все прахом. Люци выдыхает коротко, но шумно. Дверь закрывает и не оглядывается, так и смотря в закрытую дверь. В конце концов, она столько времени прожила без семьи, что снова справится. В конце концов, ей никогда и никто не нужен был.***
— Я остаюсь у тебя жить, — говорит она. Он взгляд на нее скашивает, морщится и щурится. — Ну а что? Мне же надо разобраться с этим хаосом. — Когда я говорил, что надо разобраться с хаосом, я имел в виду, что надо перестать пить и принимать, а не переехать ко мне, — он ставит перед ней тарелку с яйцами и беконом, делает глоток из своей чашки с кофе, садится напротив нее и не говорит, что она может сколько угодно целовать его, но это не помогает. Это не помогает, потому что она сестра, а ему просто хочется вытащить ее из этого пиздеца и все. Помочь и позаботиться так, как помогают семье. — Правда же, ты счастлив? — самодовольно усмехается она, отправляя в рот бекон. Впервые за долгое время завтракая чем-то неалкогольным. Впервые за долгое время вообще завтракая. Взгляд на него довольный, почти не похмельный, скашивает и тянется за его чашкой кофе, которую он намеренно подальше от нее отодвигает. Гавриил без понятия, кто там из них двоих старший, а кто младший. Если Люци забирает себе роль инфантильной катастрофы, то он берет на себя обязанность заботиться о ней. Вот и все разделение. — Ты все равно не уйдешь, да? — почти обреченно. — Неа. — Ладно. Так просто проще. Так просто можно не думать, что ее любимая девушка никогда с ней не будет. Так можно будет не думать, что его — такая же фатальная и ни к чему не приводящая любовь — лучше рожу ему раздерет, чем просто останется с ним наедине. Так можно даже играть в соседей. Делить одиночество, оказывается, так просто. Делить одиночество на двоих — вполне себе неплохо. Он вечерами все же приходит в постель, ложится рядом и сжимает ее в объятиях; с этой сквозящей в каждом жесте заботой, с этой попыткой защитить ее саму от себя, что она — лишь доказать самой себе независимость — руку его со своего живота убирает и ниже, между ног тянет. — Не нужно со мной в героя играть, ладно? — губами в щеку. — Хочешь заботиться — тогда позаботься о моем оргазме, ладно? И не знает, как сорвать глотку от злости, когда он, чуть мазнув пальцами по половым губам, снова руку возвращает ей на живот, обнимает крепко и говорит этим тоном, не терпящим споров: — Спи давай, Люци. Ты много выпила. Семья спустя столько времени ощущается странно. Семья ощущается чем-то нужным впервые за долгое время. И она просто устраивается под боком, просто поворачивается на другой бок, носом в грудь утыкается ему и глаза закрывает. Делить свое одиночество на двоих, оказывается, то самое, что было нужно. Никакой чуши про любовь и привязанность. Никакой чуши про отношения.***
Она руки на груди складывает, наблюдая за тем, как он осматривает ее кухню. — Здесь окна заедают, — говорит она, так и стоя в дверях, не решаясь войти в кухню, не решаясь почему-то, хотя никогда раньше и не задумывалась дважды. — Ты меня позвала, чтобы про окно поговорить? — он руки в карманы штанов засовывает, взгляд на нее переводит; а ей не стыдно, совсем нет. Просто колючий он, чужой и совсем не похожей на того, которого она помнит еще полгода назад. Более агрессивный, более замкнутый. Другой. — Я завязала. — Молодец. Сухо, без эмоций. Крайне поверхностно. — Ты же хотел, чтобы я завязала. — Не я хотел, а тебе было нужно завязать. И она хмыкает горько, возводя глаза к потолку, на этом потолке взглядом и задерживаясь. — Ты никогда и не был моей семьей, верно? — Я всегда буду твоей семьей, и ты это знаешь. Она руки только в кулаки сжимает. И думает: щелкнула бы. Голову бы ему попыталась разнести. Да не получится — вот в чем проблема. Только кухню всю разнесет к херам, а его чертова башка так и останется на своем месте. Чертов падший архангел. Хер бы ее побрал. Забрал бы его папочка к себе обратно, что ли. Чтобы он не смотрел на нее с упреком, чтобы он не видел в ней несносную сестру-бунтарку; чтобы видел Короля Ада, Князя Лжи, Сатану. А не тощую девчонку, которую надо саму от себя спасти. — Зря тогда ты пришел, — говорит она; и звучать хочет жестоко, но почему-то слезы на глазах. Все дело в том, что слезать так резко не стоило; все дело в том, что ее потряхивает от ломки и желания принять. Но он не наливает чай, не ведет себя так, как стоило бы. В который раз действует по какому-то своему сценарию. Бумажные полотенца разматывает и отрывает. Ей протягивает, делая всего два шага ближе.***
На самом деле все похоже на наркотический трип. Это как выбирать разные наркотики. Берешь что-то полегче — ленивые поцелуи на диване, медленно (на ее вкус так даже слишком) стягивающаяся одежда, слишком явный зрительный контакт и почти что-то забытое заботливо-плавное. Выбираешь что-то потяжелее — почти даже трезво, раззадорить и залезть сверху на кровати, скидывать с себя руки и пальцами давить-гладить по челюсти, то ускоряться, то замедляться, то самое нормальное, привычное и даже комфортное, равное и вполне себе неплохое. Или догоняешься героином в вену — разозлить, вывести, надавить на самое больное, царапать ногтями по рукам, вжимающим в себя и в стену, хрипеть что-то про «еще» и «быстрее», ненормально подкидывать дров, распаляя злость до синяков на бедрах, дергаться рвано-резко в попытке самой насадиться на член. У нее такая новая игра. Почти как с наркотиками, только с ним. Выбираешь, что подходит сегодня, и действуешь по сценарию. Главное не перегибать палку. Главное не растаптывать его до такого состояния, что он от себя отшвыривает буквально. — Я пошутила, — загнанным голосом с абсолютно сбитым дыханием. — Я пошутила, ты не никчемный. — Да пошла ты. И ползет на коленях, ладонями по животу и груди гладит, губами по шее; почти по-кошачьи трется и ластится. Так, что хер от себя отшвырнешь. — Люци, отвали, — он шипит на нее, но у нее хватка цепкая, когда она пальцами его пальцы сжимает, ладонь на свою ягодицу кладет. — Твои игрушки сидят у меня в печенках уже. — Это не игрушки, — обещает в самое ухо. — Просто хочу тебя, — почти шипит в ухо. — Тебе несложно, а мне приятно, — уговаривает. Хер знает. Он не поддается, он совсем не поддается. Ему хочется ей голову о стену размозжить; но она залезает на колени, ерзает, направляет член внутрь себя и довольно жмурится, когда он раздраженно хватает ее за горло, а потом все же зачем-то целует, пальцами съезжая на челюсть. Это просто такой наркотический трип. И она совсем не помнит о своем одиночестве, лишь о ритмичных движениях, об одном из самых любимых грехов и о том, что совращать ей всегда удавалось лучше всего.***
Люци затягивается, пепел ссыпает в пепельницу и смотрит на него искоса, наблюдает за тем, как он чай наливает и себе, и ей. Все почти как раньше. С поправкой на то, что ничего не так, как раньше. Он чашку перед ней ставит, а она затягивается крепко и взгляд на него поднимает. — Приходи иногда, ладно? — Ты больше суток не задерживаешься в квартире. — Больше двух, — отзывается она, выпуская дым. Он напротив нее садится и смотрит на нее, смотрит на дым между ними. — Просто приходи. — Если ты больше не будешь принимать. Она хмыкает. Сигарету в пепельнице тушит; из пачки вытягивает новую и за зажигалкой тянется. Забывает, что раньше щелчком поджигала; теперь щелкает зажигалка. Тоже удобно. Тоже сносно. Снова затягивается. — Люци, ты должна пообещать. — Ты моим обещаниям не веришь, разве нет. Со стороны все выглядит как ебучие переговоры. В переговорах он участвовал точно больше нее; в переговорах с наркоманами в завязке (а наркоманы бывшими не бывают) он тоже участвовал больше нее. Переговорам она всегда предпочитала сделки. Или кокаин. Кокаин даже лучше, наверное. Гавриил выдыхает, делает несколько глотков чая. Она наблюдает за ним, локоть на стол рядом с собой поставив. Курит и ловит себя на том, что это помогает крайне условно; но она все еще не сорвалась с места. И даже не стала ощупывать его и рыться по карманам его куртки, как это бывало раньше в особо тяжелые периоды. — Ты обещаешь или нет? — Может быть. И совершенно случайно стряхивает пепел не в пепельницу, а в чашку с чаем. Пепел плавает по темно-коричневой поверхности чая, а она взглядом прикипает к этом. Странный вид, почему-то заставляет ее думать о тех вечерах, когда она максимально проебывалась. О тех самых вечерах, из-за которых она больше не живет у него, из-за которых они почти и не видятся больше. Прохерила все сама, умница; тут даже постаралась.***
Он бьет ее по лицу наотмашь, но толку никакого. Переборщила все-таки. Бьет по другой щеке, и она ноет, но глаза не открывает. — Дура, глаза открой, — она как кукла, когда он ее с пола в туалете бара поднимает, когда подтаскивает ее к раковине и говорит: — Ты мне потом спасибо скажешь, но сейчас тебе не понравится. И почти лицом ее под холодную воду, почти голову под кран. Она фыркает, от воды отплевывается и дергается назад, все же открывая глаза. — Ты больной, — бубнит. А он умывает ее еще раз, смотрит на нее, как на ребенка, но не упрекает. — Случайно или специально? — только спрашивает. — Точно больной, — отзывается коротко, носом в плечо. Ее телефон у бармена он не забирает; срать на телефон. На плечо ее закидывает, игнорируя пьяные попытки оправдаться. Игнорируя все слова о той самой девчонке, в которую она так отчаянно влюблена. Просто игнорируя ее и в такси, и уже в квартире. Уже под утро укладывает ее диван, врет что-то про наркотики, когда приносит с кухни апоморфин (после того, как ее вырубать начало от кокаина, и не такое дома появилось), когда набирает в шприц и надеется, что она просто не будет дергаться, поверив. И шлет к херам все свои планы на день, пока ее рвет на диван, пока рвет в унитаз, пока она отпихивает его в ногу и между спазмами говорит, что он, скотина, ей соврал. Скотина соврал, но давать ей так глупо сдохнуть — это уже слишком. А она по рукам его бьет, когда он по голове ее гладит. Бьет и злится.***
— Как дела у Лилит? — Нормально. Знала бы, что я с тобой увижусь, передала бы привет, — говорит он. И это не пробивное спокойствие ее так бесит. Бесит просто ужасно, бесит до одури. Бумажным полотенцем глаза утирает, в который раз понимает, что не стоило краситься, только бы зря переводила подводку. Комкает это самое полотенце и неровный комок кидает на стол. Похер, потом, может, даже уберет. И она не знает, зачем это делает, по старой привычке, наверное. Просто на носочки поднимается, к себе его тянет и… губами в щеку попадает, потому что он поворачивает голову. — Да ладно тебе, — уговаривает. Тянет его к себе ближе, пытается снова дотянуться до губ. — Не надо, Люци. Очередным предательством. Он ее руки от себя отцепляет, полшага назад делает и смотрит на нее так, что ей хочется ударить его. С кулака и по лицу. Трезвая она точно ему по силе равна; может, даже сильнее. Тут проверять надо, а в Ад она все же давно не спускалась, может, частично и растеряла силу. — Разве мы не так всегда делали, когда было одиноко? — У меня есть девушка, которую я люблю, — и это звучит совсем жестоко. Это звучит лишним напоминанием, что у нее нет ее девушки. Любить люби, но трогать не смей. И это больно. Это снова больно, что у нее со слезами злость тупая. Несправедливо. Ее от зависти изнутри скручивает; уж если кто и должен был из них двоих стать счастливым, то это она. И вообще — раз им не повезло, то не повезло. Она ненавидит его за обретенное счастье; ненавидит за потерянное одиночество. За то самое одиночество, которое он скинул на нее одну. Она закипает. — Ты говорил, что мы семья. Он выдыхает тяжело, смотрит на нее с упреком. — Семья, да. А семья не целуется, Люци. И не занимается сексом. И она щелкает. Раз, другой, третий. Микроволновка, шкафы, стена — все взрывается по очереди. А он так и стоит. Смотрит на нее, пока она снова и снова щелкает, оглушая их обоих взрывами. Пока у нее пальцы болеть не начинают, пока он ладонью не накрывает ее ладонь, чтобы она прекратила и успокоилась. Пока не сжимает в объятиях, а она не представляет в деталях его взорвавшуюся башку. Ярость только никак не успокаивается, а Гавриил ее по спине гладит, по голове и в висок целует совсем по-братски. До скрежета зубов по-семейному. И хер его знает, но она его прощает.