Маска колдуна

«А я всерьез полагал, что ты ценишь здравие своего любимца.» Костопев уловил язвительный яд в мыслях, но не подал виду. Его внешнее умиротворение, пусть и притворное, было столь же противно созерцать, сколь и всю дворцовую залу вместе с ее хозяевами. «Оставь свое презрение для поля брани, Диандавар. Я полагаю, она боится нас куда больше, чем мы сторонимся ее.» Недоразвитая самка мон-кей — называть это создание женщиной у колдуна просто не повернулся бы язык — протянула гиринксу Гавиантила очередную порцию лакомств. Животному было простительно принимать подношения от зверочеловека, от низшего существа — но то, что это льстило его хозяину, было за гранью даже самых снисходительных традиций дипломатии. «Хорошо, допустим, ты загубишь невинную жизнь своего друга. Но твое бездыханное тело я не собираюсь нести на себе. Не смей!» Правитель, хотя скорее царек, с гордостью больше своих владений, человеческого мира не пожалел сил, чтобы встретить гостей с Ультве ломящимися от яств столами. Половина оных была заставлена безвкусным подобием пищи, что слыло у мон-кей знаком доброй воли — хотя, разумеется, закон священного гостеприимства никого из них не остановил бы от нападения на послов в своем доме. Как не остановили законы Империума от получения выгоды самого Слоана Карнеги, не единожды ступавшего на первые ступени Искусственных Миров по праву, дарованному Золотым Богом. Алчность мон-кей была единственным, что перебивало даже многотысячелетнюю ненависть к Детям Иши. «А ведь меж тем, друг мой, ты многое теряешь. Возьми пример с наставника.» И тем удивительнее было, что сам Сенбиаль, прошедший сквозь столькие смелые визиты в логова презренных людей, не боялся пробовать угощений со второй половины столов. Нисколь не страшился, будто опасность, исходящая от хозяев, не существовала для него. Ибо провидец не впервые переступал порог этого дома — а потому свое уважение показывал, вкушая свезенные издали шедевры эльдарского гения вкусов. От плодов священного дерева лиандрин — что само по себе привело бы в ярость всякого с Бьель-Тан, увидевшего это — до запеченного целиком алкидона, нелепо выставленного в охотничью стойку и зачем-то украшенного перьями. «Я лишь хочу верить, что Слоан сдержит слово, и мы сможем больше никогда его не видеть.» И посреди смешавшихся в один дурманных ароматов, ощутимых даже сквозь фильтры забрала, Диандавар по-прежнему видел перед собой лишь клятвопреступников и предателей. Пусть эти мон-кей и твердят о дружбе с Песнью Ультанаша, предавший одно божество не преминет нарушить и клятву перед лицом Азуриана. Мысли колдуна были об одной задаче: о той, ради которой ему, воину, велено ступать среди торговцев. Среди тех, место кого под пламенной пятой Кроваворукого Бога. Но сейчас, какими бы ни были они низкими и приземленными тварями, мон-кей протянули руку помощи. Найдя то, что принадлежало Ультве, не стали ждать, пока небеса разорвут черно-белые воинства. Преклонились перед детьми богов, как подобает. Золото было лишь предлогом, чтобы в их искренность верили больше. — Находят ли почтенные гости наше гостеприимство достойным? Незрелая самка не унималась. Судя по платью тошнотворных расцветок, с узорами, хоть и абсолютно безвкусными, но для грубых рук весьма неплохими, она была дочерью хозяина. Наивная смелость, граничащая с самоубийственной глупостью, только усиливала эти подозрения. — Безусловно. Хотя, конечно, я бы посоветовал изучать сочетания более тщательно. Что забавно, обращалась она к костопеву. Словно вороватая птица, польстившись на его богатые украшения, предположила, будто бы он здесь глава — и в каком-то смысле Гавиантил и впрямь ощущал свою миссию важнейшей в жизни. Разубеждать же кого-либо в этом он не торопился. «Забавно. Я думала, их внимание будет противным. Но признаюсь, нахожу его столь же льстящим.» Для Акильи, привыкшей говорить с мертвыми вместо живых, взгляды людей подобны писку грызунов, от каждого ее движения их передергивало, словно от взора хищного зверя. На мгновение Диандавар поймал себя на мысли, еле спрятанной от остальных: его гнев ко всякому, посмевшему возложить взор на Акилью, сравним с ревностью. В своем стремлении к совершенству боги сделали мон-кей мерзким, но узнаваемым подобием собственных потомков. Ходили даже непристойные слухи, будто бы порой Темные (а то и, прости Азуриан, не только они) смотрят на человека с симпатией. Но с завистью? Такого колдун простить себе не мог. Зная, скольких желающих ее руки Акилья заставила вернуться с позором, нельзя столь глупо бояться… Теперь Диандавар обязан преподнести ей венец без малейшей доли сомнений, если когда-либо хочет считать себя достойным такой почести. Сразу. Сразу по возвращении. Еще одна причина, по которой страстно желал колдун, чтобы наконец замолчал и пропустил их правитель проклятых земель и морей, рассказывающий о пожеланиях мира и заслугах обоих народов друг перед другом. Будто были его заслуги в том, что он исполнил долг всякого низшего существа перед эльдар. Будто в вине, что было подано, могла быть толика труда человека. Поразительно. Вместо безвкусного жгучего пойла, которым принято было отмечать в Империуме любые события, Слоан Карнеги добыл едва ли не единственный дурманящий напиток, что могли без опаски потреблять и эльдар, и люди. Аркиллийское вино, из смеси десятков фруктов и корней с разных концов галактики, настоянное на металлической пыли в течение срока, которого человек вряд ли бы дождался. Невозможно было перепутать этот рецепт ни с чем, в нем не было простых замен и попыток выдать одно за другое… Пожалуй, в одном этом смог мон-кей угодить колдуну. — За успех и ваш, и мой, и наших будущих встреч. Я долго постигал обычаи и мысли наших гостей — и рад сказать, что мне это удалось. Удалось понять, что действительно важно знать нам о вас, и вам о нас. Понять, что поистине бесценно… За покой усопших, и за будущее детей наших. Одновременный глоток всем из общего фонтана, заполненного редким угощением — разумеется, после пробы его комморрагским детектором ядов. Вкус был бесподобен, и на долю мгновения Диандавар даже почувствовал к Слоану каплю уважения за проделанный труд. Впрочем, всякое уважение быстро испарилось, едва стало ясно, что добыть вино мало, его следовало еще и подать холодным, а не нагретым так, что оно выжигает послевкусие. Нестерпимо саднящий первый глоток тут же побудил немедленно зачерпнуть из ближайшего сосуда колотого льда и разбавить им остатки напитка. Практически сразу же вино обрело тот неповторимый баланс жара и холода, остроты и сладости, за которое и ценилось… Но ненадолго, буквально на один глоток, прежде чем талой воды стало слишком много. «Сенбиаль, я начинаю понимать, за что ты так пристрастился к этим визитам. Если каждый раз тебя угощают таким вином, трудно устоять. Однако, к следующему разу, выдрессируй их не портить нагреванием такое чистое удовольствие.» Если в легенде об Изиль-таане, создавшем лучший напиток во вселенной, и его слугах, готовых на все ради еще одной капли, и самоубийстве после осознания, что ничего лучше ему уже не испытать в смертной жизни, были реальные корни, то происходили они непременно от аркиллийского вина. Добавив еще льда, Диандавар мысленно уже ощутил гамму послевкусий… Когда вдруг случайно заметил свое отражение в бокале. Его же собственное лицо, так четко отраженное на поверхности напитка — но оно как будто смотрело на него с недоброй усмешкой. Словно искаженная яростью боевая маска, хотя это были лишь частицы тающего льда, добавляющие линии от себя. Будто по белому лицу шли вертикальные трещины, похожие на рваные шрамы через глаза и по щекам. Словно боевой раскрас, будто отражение напоминало с яростным, едким укором, что колдун — воин. Что его место на поле боя, а мон-кей — на острие его пики, под его гравициклом, на коленях перед победителем… Что долг эльдар — прийти за спасенными. Многие тысячи лет под толщей камня спали миллионы усопших душ, и тысячи томов запретных знаний, и сотни руин. Ничего мон-кей не посмели взять себе, и черно-белый корабль вернется на Ультве заполненным до предела. С каждым камнем будет говорить Акилья, и каждый механизм будет разбужен Гавиантилом, чтобы положить начало пути блудного племени домой… Оставалось лишь спуститься в недра древнего города, путь к коему разрыли руки человека. Хоть на это они способны. Видения прошлого лились из путеводных камней каскадами, обнажая никогда не виденные пейзажи. Такими они были до того, как грянули белый гром и черное пламя, не разбирающие, где человек, а где потомок Иши. Никто из ныне живущих уже не вспомнил бы историй, записанных в камнях — от них остались лишь иллюзии, созданные плодами из красных слез. Не было большой войны, о которой слагали бы легенды — не назвать войной то, что отступники и еретики от Пути эльдар, блудные дети, в своих скитаниях почему-то нашли пристанище, за которым вслед пришли внуки Золотого Бога. Ни один Искусственный Мир не назвал этих эльдар своими братьями, а мир — принадлежащим им по праву. Остался только мертвый песок, раздираемый взрывами, уходящими далеко за атмосферу. Раз за разом они обходили поверхность от края до края, переделывая ее на свой лад, пока не остались лишь сотни мон-кей и намного меньше эльдар. Их, живых, память видений не сохранила. Зато эта память сохранила каждую смерть. От взрыва, оставляющего тени на стенах. Под коваными сапогами и громовыми когтями. От удушья в убежищах, ставших склепами. От вод, вскипевших и ринувшихся вниз, туда, где их не нашли бы огненные смерчи. И от холодного мрака, слишком поздно дающего осознать, что в настоящем послы доброй воли уже не могут пошевелиться. Не могут ни вдохнуть, ни вобрать в себя силы Той Стороны, ни как-то защитить друг друга. Раз за разом, вечно теперь переживать сковавшую беспомощность. Слоан Карнеги не мог не слышать песнь о безумстве ассирийских переселенцев, но совершил ту же самую ошибку. Только вместо боя лицом к лицу подло отравил гостей — и весьма коварным способом. Заставил своими руками, безо всякого принуждения, сыпать в безвредное вино холодный яд. О своей участи после смерти у колдуна не было ни малейших иллюзий и надежд. Люди наверняка знают, чего на самом деле страшатся эльдар, и не проявят милосердия к побежденным. Оставалось одно… В глубинах меркнущего разума взять за руки наставника, друга и возлюбленную, признаться которой в своих чувствах настало время. Перед тем, как все четверо предстанут перед троном во дворце Царицы Ненасытной, остается только показать, что они не боятся. Лишить ее хоть этого триумфа. Когда видения своей смерти и чужой начали гаснуть, Диандавар был готов встретиться с творцом и творением своего народа. Но когда наступил мрак, в котором не было даже стенаний потерянных душ, Богиня Жаждущая не поспешила встречать колдуна в своих владениях и заключать в вечные объятия. Вместо нее не возникли из мрака ни Повелитель Вечных Перемен, ни Сокрытый От Взора, ни Невеста-Пленница, ни Расколотый Огнем… А потом черная глухота запаянного саркофага, куда мон-кей поместили онемевшее тело, содрав украшения и доспехи, исколов иглами и бесцеремонно взяв себе чужой крови, сменилась белым светом и грохотом расколотого гранита, провалившегося вглубь пещеры. И в недрах умолкнувшего было Царства Чувств беззвучно вопрошал колдун сам себя. Его шансы умереть — от паралича ли, от падения ли, или под толщей камня — были ровно девятьсот девяносто девять из тысячи. Как мог Диандавар оказаться столь удачлив? Переломы — ничто. За каждый вдох придется платить болью, и болью страшной — но уцелел череп. Страдания можно и стерпеть, когда они возвращаются после паралича, с лихвой покрывая его бесчувственные объятия. Сколько времени провел на Той Стороне дух колдуна, медленно падая вниз, сгорая в пламени Варпа, прежде чем обнаружить, что он все еще жив? Или… Или просто спасен от преждевременной гибели, но не заставит себя ждать смерть естественная? Если остальных ждет такое же пробуждение… Но это лишь вопрос времени. За покушение на мирных послов Гавиантил поднимет из этой могилы воинов прошлого, а Акилья вдохнет в них жизнь и поведет в бой. В руинах глубоко под землей хранились тысячи осколков прошлого — а значит, будет в избытке и камней душ, и оружия. Касание костопева — вот все, что им понадобится. И война только начинается. Когда прибудет черная армада, послы возглавят их, выйдя с трофеями и планом очищения мира. Попытавшись найти отголоски их душ, колдун замер. Без защитных рун, любая сила мощнее поддержки тела телекинезом привлекла бы внимание с Той Стороны — единственное, что могло быть страшнее гибели. Но настоящий колдун опасен и без оружия, и без своих сил. Гнев Кроваворукого Бога обрушится из-под земли на всех… Рука Провидца Смотрящего встретила холодом и тяжестью. Он не дышал уже очень давно. Как и Гавиантил. Как и Акилья. Их дух давно покинул это место, оставив лишь тела для символических похорон. Диандавар заперт под землей в одиночестве. Но он не один. Никто из эльдар никогда не сражается в одиночку… Даже стоя перед вратами, открыть которые своими силами не хватило бы и вечности, он не был одинок. С ним было все, что хранили здесь дети Иши, чьи летописи с каждой страницей были все более обрывисты. Экспедиционный флот Послов Первой Длани не мог отбиться от воинов Великого Завоевательного Похода, но до последнего защищал свои творения, погребенные под многими толщами камня, ныне разбираемого людьми на материал для своих городов-шпилей. Последние страницы, прежде чем начались лишь пустые листы, говорили о том, как летописец Мариволь принял свою судьбу. Он писал, что погибает за прекрасную мечту о мире и победах вне поля боя. О будущем двух народов, и о временах, когда бок о бок они сразятся с ужасами Галактики. Когда бессмертные воинства встанут рядом с сыновьями самого Императора, когда правителя людей коронуют эльдар, а род Кхейна поднимется в небо. Когда завопит от ужаса Неназываемая в час перерождения мертвых. Чтение подобных несбыточных мечтаний наполняло смесью гнева и сострадания. Любой, кто смел мыслить о мире с Империумом, не просто о временном договоре, но о подобном доверии, обречен был быть убит так же, как и прежние обитатели. Растоптанные коваными сапогами мон-кей, они сполна познали миролюбие и дипломатию их Императора. Мир возможен был бы, лишь если бы эльдар держали цепи, только если бы мон-кей были их марионетками и безвольным инструментом. Вот о таком будущем возможно было мечтать. А о своем будущем Диандавару приходилось думать, замерзая под мертвыми сводами, сжигая бесценные книги, чтобы не околеть, поедая червей и грызунов. Судьба не была лишена иронии, но после смертельного угощения из яств, от которых можно было упасть без чувств, Диандавар был рад и мясу паразитов. Лишенный надежды умереть в мире колдун Диандавар, Призрак Аваллийский, Палач Бельдеана, Призрак Нижних Городов, снимет голову с виновных — или падет в бою, пытаясь. Обвал, голод, холод, недостаток воздуха и света могут убить его, бесспорно… Но сдаваться он не станет. Под этими сводами и впрямь хранились несметные сокровища, но это были не горы золота, оружия или камней душ… Горы книг и кристаллов, в которых были сохранены память и результаты бесчисленных трудов. На то, чтобы прочесть и сотую долю оных, ушла бы вечность, а у Диандавара не было ни времени, ни сил познавать, что творили предтечи в этой удаленной глуши, вне взгляда всевидящих очей Искусственных Миров. Эти тайны познают другие. Те, кто придут сюда с огнем и мечом, чтобы каленым железом выжечь поглотившую поверхность заразу. И на это не жаль было ни риска для души, ни опасности истощения. Из десятков давно умерших машин родилась одна, как некроконструкт, собранный из частей множества сородичей. Древние устройства давно потеряли остроту и точность, они были изломаны и стерты, но они работали. После очередной попытки изогнутая арка, запитанная только лишь волей самого Диандавара, дала искру и на мгновение разломила пространство. На ничтожно малую длительность, но связала реальность и Паутину. Коридор, принадлежащий этой планете, был захламлен, зарос подобно пробитому кровеносному сосуду, но он был цел. И через него колдун отправил зов о помощи, всякому, кто услышит. Свое имя. Место. Обстоятельства. Мольбу о помощи. Намерения. Призыв к войне. Предупреждение. Все, что успел вспомнить, прежде чем машина взвыла, кристалл треснул, и портал схлопнулся — сил его удержать у одиночки не хватило бы. Послание ушло в никуда, но оно попало на Ту Сторону. На свою беду, колдун был одарен в искусстве счета. Ему хватило беглого взгляда на работу машины, на степень прозрачности Паутины, на расстояние до ближайшего ее узла… Даже при идеальной скорости, послание будет идти не менее трех местных циклов — другой точки отсчета не было физически. Потом еще столько же понадобится всякому его услышавшему, чтобы вернуться сюда. По меньшей мере, у колдуна будет предостаточно времени, чтобы свершить все, что он задумал. Путь на поверхность, к новому пристанищу на время войны, был неблизким, но сквозь отголоски будущего Диандавар видел ясно: из всех опасностей, бояться лабиринта ему следует меньше всего — ибо месть предоставили ему, и он воздаст по заслугам каждому. «Прекрасное существо человек, если он — человек.» Девиз Дома правящего, казалось, таил в себе легчайшую тень насмешки над основами основ Имперского кредо. Какие могут быть полутона в определении человеческого? Но сколь равны сыны и дочери Рода людского бы не были пред Императором, некоторые традиционно были более равны. И все-таки в настоящий момент времени, в меру своего понимания жизни, Вселенной и прочих высоких материй, Георг (или, как его предпочитали звать немногочисленные «друзья», Бак) был счастлив. Причин у него было две. Императора наместник и глава Дома правящего, в честь своей очередной супруги — надо полагать, как раз сейчас занятой своими прямыми обязанностями — подарил весьма неплохой обед любому желающему. Крохи с барского стола, в лучшем случае остатки какого-нибудь приема — но они изобиловали весьма неплохой и местами даже качественной пищей и выпивкой! Названия этим угощениям Бак не знал, да и не интересовался. На один вечер он ощутил себя королем мира… …что плавно подводило ко второй причине. Поскольку стража и охрана были заняты тем, что не давали толпе от радости что-нибудь снести и разгромить, никто и не подумал оберегать теперь покой мертвецов. Врата кладбища были призывно, как бедра не по карману дорогой шлюхи, распахнуты в приглашении к отдыху. Обогрев! Свет! Скамейки, отделанные мягкой обивкой! Сделанное людьми для людей, а не черни, кладбище было оборудовано крытыми переходами на случай солнца, высокими стенами на случай ветра, Вечным огнем на случай мороза… Блистательное, изумительное обиталище для того, кто обычно ночевал под мостом и в канаве под тряпьем. Невероятно было ступать по этим камням, идеально гладким, причудливо узорчатым. Каждый новый поворот, каждая новая скамейка казались Георгу все более и более привлекательным местом для ночлега, каждая следующая были лучше всех предыдущих. В конце концов, даже его воображение перестало рисовать варианты роскошнее, и бездомный с удовольствием плюхнулся на ближайшее сиденье под тенью белокаменного склепа. Вид открывался на рукотворное озеро, и небольшой парк, и на величественную статую Снежного старца. Подняв руки в жесте аквилы, Бак символически бросил кусочек мяса в воду, благодаря Героя и Благодетеля за то, что имел. Жизнь была прекрасна, и качественное пойло делало ее еще лучше. Главное было утром выйти отсюда… Это, впрочем, куда проще, чем войти. Попасть туда, где тебя не должно быть, легче всего, если притвориться, будто ты тут хозяин. Просто выйти в «одолженном» траурном плаще, никто и не заметит. Луна, как огромное зеркало, застыла прямо за спиной у Старца, подобно его и так отчетливо выраженному серебряному нимбу. На мгновение промелькнула мысль отпилить частичку металла, но ее Бак быстро согнал, прокляв Варп и искушение. Святой хоть и умер давно, но с небес вряд ли одобрит такую дерзость. Впрочем, вопрос святости поступков и почтения к мертвым быстро отошел на задний план, едва все выпитое и съеденное напомнило о себе. Остатки стыда Георг растерял даже раньше чем последние зубы, но все же под суровым, недовольным, свирепым, и в то же время печальным взором покровителя мира не решился сбросить портки прямо посреди аллеи. К счастью, зимний сад был неподалеку… «Ну что ж, поможем… садоводству… в благодарность…» Ветер, до того молчавший за высокими стенами, неожиданно громко засвистел, завыл. Внимание старика отвлекло что-то далеко сбоку. Не конкретное зрелище и даже не движение, просто что-то со стороны статуи Старца — как будто его взгляд стал материальным и обжег мерзнущий зад. Осквернитель святого места немедленно приподнялся, лихорадочно заметавшись в стороны, сам не понимая, отчего вдруг ему так страшно, что он почти мечтает об аресте и заключении в безопасную, бронированную изолирующую камеру. Со всех сторон статуи черных птиц будто одна за другой начинали смотреть на нечестивца, которому не место среди мстительных покойников. «Ай, чтоб меня, спаси, Всемогущий!» Наверное, от молитвы праведника отступили бы злые потусторонние силы, но из уст Бака она звучала неубедительно. Оставалось одно: попросить прощения у Старца, хозяина черной горы. «Прости меня грешного, дозволь уйти восвояси рабу своему!» И только взглянув вновь на черный силуэт святого на фоне луны, бездомный заорал уже наяву, не у себя в голове. На посохе у Снежного Старца висела черная тряпка, вначале показавшаяся изодранным знаменем, но скользящая по нему вниз. Обретая очертания закутанного в могильный саван призрака-сторожа, хранителя кладбища, она начала спускаться к подножью монумента. Что будет дальше, Георг выяснять не хотел, и не прекращая крика, бросился к выходу, роняя немногочисленные пожитки. «Осквернил покой усопших? Получи, грешник!» Безликий, безглазый черный дух Снежного старца теперь был сзади, его взгляд сверлил спину, его дыхание слышалось в снежном вое ветра. Он жаждал покарать в назидание, утащить с собой на тот свет, чтобы там, в загробном мире, безбожник и богохульник вечно оттирал лоскутами своей же кожи со стен нечистоты, и грязь, и кровь зверски замученных и невинно убиенных. Спасительные ворота, за которыми у призрака не было бы власти, показались бездомному путем прямо в блаженное посмертие, свободное от ужаса и кошмаров наяву. Едва он переступил их, как один из светильников лопнул и разлетелся кусками бешеной остроты, разорванный на части ударом невиданной силы. Только упав на землю, Бак почувствовал боль в щеке, спине и некоторых других местах от порезов и попаданий осколков. Это был прозрачный намек, что пора убираться прочь и не возвращаться. Крики обезумевшего старика, перекрывающие истошный вой ветра, еще долго слушала не одна окрестная улица, но празднующие люди не придали им ни малейшего значения. — Мама… Что с нами становится? Ночью охрана, отвлеченная пышными празднествами, покидает посты — да и кому придет в голову проникать сюда без позволения? Одно место во всем городе, где никогда не спрашивают о цели посещений. Что они праздновали? Смерть послов, которая могла навлечь на всю семью несмываемое позорное клеймо? Или то, что единственный человек, кто смотрел с большей пустотой, чем отец — урожденная Люсиль, а ныне Прима Катерина — ступила на порог дома, где никто не был ей рад? Или что в дочери и сестре видели лишь очередные провальные надежды и лишние претензии на наследство? Но вопрос Альма задавала вновь и вновь, в пустоту, зная, что надгробие в виде черной птицы вряд ли услышит, не поэтому. Таков был мир, где она родилась, проживет и умрет. Белый зверь, жмущийся к сапогам, жалобно застонал. Единственный из пришедших извне, кто выжил. Единственный, кто теперь смотрел на Альму с чем-то, похожим на сочувствие… Или просто она была нужна ему куда больше, чем он ей. Животное навзрыд звало кого-то, вертя по сторонам головой с пушистыми ушами — будто искало пропавших хозяев. Он не успокоился даже когда его прижали к груди. В действительности, он и не знал, как сильно нужен ей. Последний, кому можно было хотя бы рассказать о том, откуда на самом деле следы удушья на шее. До сих пор Альма помнила неистовый рык епископа, которому по глупости попыталась исповедаться… И осеклась, едва поняла: независимо от того, что скажет, почтенный Антоний ждет только шанса приговорить очередную душу, заставить покаяться во грехе. Все люди делились теперь на два типа… Те, кто не поверит в то, что отметины появились сами во сне — и те, кто в удушье и кошмарах увидит только зло. На все у обоих был один ответ: ты предательница заветов и Слова Императора. Кайся за грехи своя. Посмела приблизиться к мерзкому ксеносу и не убить его. Вздумала говорить с ними и не обвинять их. То, что Альме достанется от отца, а ему от его отца, а их предкам от Самого Всемогущего и Всеведущего, право решать это, было для них не более чем отсутствием законного права поднять очередное восстание… Неожиданно зверь встрепенулся и заорал так, что Альма едва его не выронила. Что бы ни увидел он там, вдруг стало ясно: стоит обернуться, и завопит уже она сама. Будто морозные ветры замерли вдруг. И почему-то Альма чувствовала кожей образ у себя за спиной: кладбищенский сторож из сказаний о временах, когда люди пришли с небес и построили этот город. Снежный Старец, чья статуя возвышалась над некрополем, будто он лично опустил взор, чтобы посмотреть на нечистую душу. Вопли умолкли так же внезапно, как и начались, едва Альма смогла посмотреть хотя бы краем глаза назад. Там не было ничего, кроме тени от луны и мраморных стен траурных коридоров… Но то, что они не были пустыми еще совсем недавно, и что нечто уже тянуло к душе грешницы костлявые пальцы из темноты, отпечаталось в памяти так же четко, как царапины от когтей вырывающегося зверя на коже. Те, которые только сейчас Альма заметила по каплям крови на белоснежном мехе. Во мраке казалось, что все до единого каменные изваяния смотрят прямо на колдуна, поворачиваясь всякий раз, как он даже просто моргает. Растопырив клювы и крылья, как демоны Меняющего Пути, ждущие своего часа. Они уже выстроились в очередь за душой эльдара, лишенного призрачной защиты. Всего одно настоящее усилие в Варпе, всего одна потеря контроля над собой — и их зловонное огненное дыхание обожжет затылок, когда наперебой будут твари Той Стороны рваться вперед, убивать друг друга за право поглотить сияющую тень. И своими эмоциями Диандавару было управлять все тяжелее. В каждом отражении, от полированного металла до грязной лужи, он видел только изуродованную маску, подобную арлекину в боевом гневе — но голодную, жаждущую плоти, щедро политой ужасом. Когда полоснула новая мысль о том, чтобы заставить каждую короткоухую, круглолицую мразь ползать на коленях, вымаливая избавления от страданий, спас только удар рукой, до боли, до предела прочности костей, по мрамору. Такой, что каменная плитка треснула. Скоро придет вся мощь Песни Ультанаша, и под ее боевые кличи придут и остальные войска Азуриана, и тогда Слоан Карнеги, а перед тем все его подданные до единого, убедятся, что друхари отнюдь не извращение древней империи аэлдари, а лишь ее наследники в искусстве мучений, знакомом всем потомкам уцелевших при Падении. Что все дети Искусственных Миров хранят память о том, как следует обходиться с пленным врагом. И выродок из рода этого труса. Виновна ли она в этом или нет, неизвестно… Но скоро, совсем скоро, один из Черных Стражей поставит ее на колени, и на глазах у живого после разрезания на части губернатора, вольет ей в глотку корсарский яд. Затем сделает то же с самим Слоаном, вырежет его череп и заберет с собой, чтобы сделать из него трофейную чашу. Вот тогда все, что совершил этот человек, можно будет счесть оцененным по достоинству… Она посмела прийти в убежище, ставшее новым логовом для черно-белого воина, прячущегося от света и взглядов под угольным саваном. Ее мысли на мгновение затронули сознание, самую малость, и искушение их поглотить, или сломать, или внушить, было неизмеримо… Даже цена в собственную душу показалась в тот момент приемлемой. Но в этих мыслях был… ужас. Отчаяние, глубокое и искреннее. Она думала, что ей по-настоящему страшно, и будет так думать, пока колдун не покажет ей истинный неподдельный страх. Из транса, из-под маски, уже приготовившейся разинуть пасть чудовища, вывел все еще живой, и даже прибранный ей к рукам, Мур-Биан-Верль. С укором и горестью отголосок хозяина белоснежного гиринкса выдернул наружу, попросил опустить сделанный из ржавой полосы клинок, убрать прочь стрелы из кладбищенской ограды, скрыться вновь под покровом из могильных знамен. Она умрет обязательно, но не сейчас. Только после того, как почувствует на самом деле, что значит быть преданной. К каждому мон-кей можно найти истинный ключ. То, чего он боится больше всего, настолько, что даже не знает об этом. Излишне любопытных, мерзких и настырных прихожан усыпальниц Диандавар отпугивал именно так, изредка подгоняя слишком тупых выстрелами, проходящими совсем рядом. Один из них, сгнивший вонючий мешок с костями, попытавшийся прямо на могилах предков испражняться, подсказал образ из их легенд: Снежный Старец, сорок лет в одиночку воевавший против целого мира, пока не вышел к прилетевшему флоту с головами врагов и трофейным оружием. Его статуя в центре кладбища как раз пришлась кстати. А теперь потомок правителя проклятой земли подсказала новый поворот. Идеальную роль для этого образа. То, чего боится больше, чем даже умереть. Вдохновила поэта на создание целой постановки… Она боится правильно. Эльдар как никто знают, что бывают участи много хуже самой страшной смерти. — Бесследных убийств не бывает. Я ясно выразился? Взгляды мутные и пустые, как у животных. Этого стоило ожидать, когда без ежедневных, ежечасных угроз и бдительного взора Адептус Арбитес собственная стража планетарного губернатора разлагается до основания за несколько дней. Вначале Слоан покупал их верность и усердие щедростью. Потом оказалось, что дешевле их как можно чаще заменять. Однако даже брюмерские наемники теперь были бесполезны. Они боялись. Суеверная чернь, такая же, как та, что на улицах, борзая ровно пока не столкнется с тем, что может ей ответить. Вместо гнева господина они боялись теперь возмездия невидимого призрака. И сквозь гнев Карнеги признавал, что боялись небезосновательно: при взгляде на очередное художество этого неуловимого охотника даже космодесантник самого Императора бы потерял хладнокровие. — Мой повелитель… — Я сказал, не бывает. Если вы не нашли никаких следов, значит, либо не искали, либо… Либо никакого убийцы нет. Всегда остаются еле заметные улики, это Слоан знал еще со времен, когда сам держал оружие, завоевывая во славу Императора. Охрана, внезапно взявшая отгул за день до. Пропавшие ключи. Болтливые шлюхи. Часовые, заснувшие на посту или просто пьяные при исполнении. Список можно продолжать бесконечно. Их отсутствие может означать и то, что отнюдь не алчность и преступления сгубили графа и графиню Севилье. Будь их тела изуродованы менее изощренным способом, можно было бы списать, например, на ускоренное получение наследства, замаскированное под нападение — но вряд ли даже ублюдки Феликса и Фелиции могли проявить такую фантазию. Все же за ночь расплавить статую их прадеда, чтобы медленно окатить хозяев жидким золотом, а потом вырезать все символизирующие хоть что-нибудь органы, не могло быть делом даже самого Культа Смерти. К слову, куда конкретно попала недостающая гордыня графа и честь графини, Слоан в принципе догадывался, глядя на нетронутый ужин на столе. Все же не зря четвертым по популярности грехом в этой усадьбе было чревоугодие… А самое кошмарное было в том, какое разнообразие проявлял автор банкета. Феликс был гнилым лизоблюдом, но не глупцом — едва он связал неслучайное утопление господина Бриона в вине, попадание купца Саволлы в пасть к собственному зверинцу и падение люстры из мечей на Альваро посреди увеселительных празднеств, как озаботился охраной со всех направлений. Вот только защищался он от уже известных… А убийца не входил дважды в одну дверь. — Позвать сюда Джека. Или, если я его сколько-нибудь знаю, он уже в пути… Всю жизнь даже Слоан, не боящийся ксеносов и пиратов, опасался быть должником такого отъявленного фанатика, как Раффард. Одержимый маньяк, демон сердцем, выглядящий святым, теперь был единственным, кто мог направить сброд струсившей мрази. Епископ Антоний породил в своей жизни всего одно чудовище страшнее себя самого… И это был маршал Джек Раффард по кличке «Железная плеть». Возможно, он не сумеет найти этого деятеля искусств. Возможно, он не сумеет защитить самого Слоана или никчемных Итана с Джованни… Хотя бы потому, что за следующую истерику Карнеги готов был самостоятельно выстрелить обнаглевшим сыновьям куда следует. Но он точно сможет одно. Самое главное. Много важнее, чем жизни заменяемых одной подписью «союзников» дома Карнеги — если быть честным с собой, не стоящих жалости. Он напугает двуногий скот так, что те будут бояться не Безумного Художника, а каленого железа маршала. Бояться настолько, что меньше всего на свете захотят даже думать о малейшем неповиновении. — Мой господин… Я прошу вас. Она совсем плоха. Мы не смогли стабилизировать ее состояние, госпожа не доживет до утра. Еще не закончив говорить, Александр Ангуло сбавил шаг. Просто… Побоялся приближаться. Не посмел. Он, находящий приятное в убийстве и возрождении. О том, каков будет ответ, по сути, если не в точной формулировке, он понял еще пока его зрение прояснялось в темноте после слепящих ламп операционной. — Вы разве не видите? У меня важнейшая аудиенция. Хирург отступил на шаг. Потом на другой, просто чтобы быть уверенным. То, что ни слова больше он не услышит, было ему понятно… Как и то, что жизнь супруги для губернатора теперь имеет значение столь же важное и достойное внимания, сколь для него самого — израсходованные сменные лезвия и пролитое обезболивающее. Вновь воцарилась тишина, прерываемая звенящим ходом механических хронометров. Зал трофеев, где были собраны все символы дома Карнеги, все дары ксеносов и знаки власти городов, теперь стал подиумом для венца творения Слоана. Только ход десятков стрелок и шестерней, секунда в секунду, звучащих как единый механизм, как биение сердца. Под взводом, увешанным картинами и расписанным рунами Лам-Эльданнар, теперь покоилось то единственное, что по-настоящему имело значение. Цель, ради которой не было жаль пожертвовать никем и ничем. Ни жизнями людей. Ни доверием эльдар. Ни провалами и неудачами. Ни грязью, ни кровью. То, что там снаружи чернь разносит здания, прежде чем мрет от огня освященных огнеметов, было незначительным неудобством. Шум мог потревожить сон, но не более. Для всякого, кто посмел бы его нарушить, правая рука сжимала силовой клинок прадеда — замену сломанному и повешенному перед глазами мечу, что некогда рука Видиана Странника сжимала до побеления в присутствии Повелителя Человечества. Себя Слоан считал недостойным даже прикасаться к этому металлу, не говоря уже о просьбах его перековать… Но он знал, он не переставал денно и нощно думать о том, кто сможет сделать это за него. Кто будет царствовать с блестящей сталью над усмиренными мирами. Не безумцы, развратники и расточители, а он, под мирными, немыми сводами ставший величайшим из сокровищ. Тот, кто разобьет все цепи и печати. Кто грязь смешает с елеем. Кто кровью заслужил это право, как сам Слоан. Его колыбель была теперь для дома Карнеги важнее любого трона. — Осмелюсь вам доложить: подтвердились худшие опасения. Вас предали. Слова Раффарда-младшего нисколь не удивили губернатора, но он и не надеялся. Все это было уже неважно. Горящий город кольцом сжимался вокруг резиденции, и совсем скоро сдавил бы в змеиных объятиях и самого вольного торговца, и все, что он имел. То, что было бы дальше, описывать ему смысла не было. То же, что и всегда. — Печально, хотя вполне ожидаемо. Готовьте седьмой и десятый борт, остальные останутся прикрывать наш отход огнем. И все же, любопытство буквально съедает меня… Кто же был этим нечестивцем? Маршал так и не придумал самую важную часть того, что следует сказать. Как описать личность Безумного Художника? Никак не удавалось найти эпитетов, чтобы передать всю глубину образов и символизма. — Позвольте показать. Правда может быть неожиданной. Расчет оказался верным. Большая часть охранников даже не попыталась открывать ответный огонь, когда безликие судьи прошлись по залу шквалом выстрелов. Самому губернатору понадобилось лишь два выстрела. Один в живот, чтобы боль лишила возможности сопротивляться. Второй в руку. Для гарантии. Третий и четвертый уже для отродьев Карнеги, для привыкших к своей безнаказанности выродков. Оба были так противны, что другой участи, траты времени не заслужили. А главное, ни одна живая душа не засвидетельствует, будто это несправедливо. — Тварь! Как я сразу не понял, что это все ты! Предсказуемая реакция обожженного от мучительных ран сознания. Такое маршал видел не раз. Проходить все стадии — от предложений любых богатств до угроз — времени все равно не было. — Ну как можно, мой господин. Это вы. Все всегда вы. А дочка симпатичная. Даже понравилась Раффарду. Ее можно будет убить последней. — Ты идиот! Ты предал нас всех, ты хоть понимаешь, что ты… — Я? Конечно. Но я не согласен с формулировками. Предать можно того, кому присягал, а если я всего лишь исполняю долг перед Императором — это в худшем случае превышение полномочий. Готов был и к этой ненависти во взгляде. Никакой разницы с бандитами нижних ярусов, что оправдывали себя благими целями — но против Джека Раффарда такой аргумент не действовал никогда. — Ты ответишь! Именем Всемогущего… -…И повелел Он: чужому не жить, под страхом смерти повелел, чужому не жить. И когда обратил Он взор Свой, то алтарь, на коем были души мучеников, убитых с именем Его на устах. Вы решили приговорить нас всех к славе мучеников… Я же в ответ приговариваю вас к славе предателей. Слоан Карнеги, за сношение с ксеносами, за отказ исполнять священный долг перед своим народом, а главное — за укрывательство организаторов бесчеловечных убийств, я приговариваю вас и ваш род к забвению. Император все видит. И в этом не было даже ни слова лжи, и перед самой Террой маршал готов был свидетельствовать, опустив лишь незначительные подробности. — Ты смеешь… — Отец мой предупреждал вас, что мир на грани. Что грехи ваши станут явными, и приведут нас к гибели. А теперь что? Где теперь мы? В огне. И вина в этом только ваша. Стоило ли оно того? Стоило ли? Интересно, что губернатор не ответил. Его взор был устремлен в другом направлении: он смотрел не на маршала, не на дочь и даже не на тела. Он смотрел на стазисную камеру, подготовленную к погрузке. Хрипя, не отрывал взора от нее. И хоть и не произнес больше ни слова, Раффард вдруг осознал, что в больном воображении его бывшего господина еще как стоило. Предсказуемо. И даже лучше, чем ожидалось. Тот, кто сказал, что нельзя любую проблему решить точным выстрелом, был глупцом. Мон-кей и не думали смотреть вверх, туда, где над ними нависала рогатая тень. Смерть врага это хорошо, пусть и не своими руками колдун его уничтожит… Так тоже сойдет. Но он здесь за совсем другим, и не уйдет так просто. Диандавар даже не скривился, когда похожий на ржавую статую волосатый воин сдернул с себя форму, обнажая татуировки по всему телу, а затем по-хозяйски рванул платье губернаторского отродья. Не более чем рядовой эпизод любого мятежа. Скоро ворвется и остальное стадо, и будет грабить и надругаться над всем, что найдет — да и не будет никто приказывать им остановиться. Они разрушат, они отстроят, и цикл повторится, как раньше, и как всегда. Вдохновленный ненавязчивым шепотом, вожак стаи исполнил свою роль превосходно. Нужно было только понять, где в зале своих награбленных сокровищ Слоан держал то, что ему не принадлежало. Желательно это сделать быстро, пока хищники заняты жертвой, и тогда можно будет даже уйти незамеченным… Ради этого колдун готов был рискнуть. Готов был даже пронзить Грань, стараясь не думать о наверняка уже спешащих сюда демонах, питающихся людской расправой. Многочисленные сундуки, витражи и выставочные подиумы не отзывались. Там много было эльдарского оружия, но оно было самым обычным. Таким, какое не жалко в роли ни к чему не обязывающего жеста подарить мон-кей. Мертвая высохшая кость. Золото и минералы, собранные в аккуратные ряды, тоже были глухи и бесполезны. Хоть вороватые приматы и тянулись к ним украдкой, среди этих безделушек не было живых камней. Слоан не мог не хранить путеводные камни послов здесь, не мог спрятать их дальше. Еще никто из грабителей не успел унести и одной монеты. Вожак еще не закончил, а у дикарей первую долю в общей добыче всегда выбирает именно он. От поисков отвлекал ее крик. Вопли были настолько сильные, что даже в Варпе их эхо резало слух — видимо, одним желанием аппетит вожака не ограничивался. Нехотя, на всякий случай, колдун ощупал и сущности обоих — ничего. Эльдарская душа никогда не касалась их. Зато слабое сердцебиение, ритм которого он ни с чем бы ни спутал, слышалось на Той Стороне из уродливого ящика, по-видимому, единственного, что Слоан успел подготовить к своему бегству. Даже перед лицом смерти, попытался спасти самое бесчестное из своих сокровищ… Придется доставать его, и скорее всего, через трупы мон-кей. Времени мало. Их много. — Маршал, а не проще будет разделать уже мертвую тушу? Голос этого Диандавар узнал. Сразу. И даже вопрос этот он уже слышал — очень давно, когда его самого эти же руки бросали в саркофаг. — Нет. Чтобы чернь поверила, что два кретина решили сделать свое последнее художество из сестры, резать надо при жизни. Не первый раз замужем, Зигфрид, нагревай быстрее, а то не видишь — дама заждалась. Без взора из Варпа Диандавар видел теперь, что несколько недооценил фантазию рабов. Вместо того, чего он от них ждал, они методично готовили явно не собранные наспех инструменты. Явно не впервые. И явно не придумывали на ходу. Напасть сразу? Минимум трое умрут, даже не успев поднять взгляд, потом шквальный огонь мимо цели, и остальные упадут со стрелами в горле раньше, чем успеют перезарядить оружие… Или все же дать им закончить? Но если выбрать приятное, то уже завершивших будет труднее застать врасплох… Но что если они решат в припадке фанатизма поджечь всю сокровищницу? От нарастающего по Ту Сторону крика голова отказывалась повиноваться, Диандавар едва не выронил лук. Как будто шлем сдавил череп, пытаясь врасти в него. Может, просто всадить первую стрелу надоевшей самке в висок, чтобы хотя бы перестала орать? Наверное, нет. Не заслужила. Закончить эту мысль колдун не успел. Будто стеклянное изваяние от голоса певцов, Грань вдруг пошла трещинами и порвалась пополам, впуская реки Той Стороны. С огромным усилием Диандавар удержал перекладину рукой, борясь с иглами из чистой боли, всаженными в затылок. Мысленно уже приготовившись к тому, что сейчас его заметят. Но мон-кей не увидели черного савана по очень простой причине. Теперь уже сами визжа от боли, они пытались выцарапать из собственных голов то, что колдун чувствовал каждый день. Этого быть не могло. Сами неизбежность и неотвратимость, поглотившие всю жизнь Слоана, теперь… издевались над ним. Или нет? Или напротив, показывали то единственное, чего он жаждал? Вместе с грязными предателями, медленно теряя сознание от кровопотери, он не мог оказаться в забытье. Нельзя было, не теперь, не тогда, когда… Он хотел верить, что сквозь стазис сознание его сына решило вступиться за жизнь отца. Что пробившийся через барьеры крик, подобный голосу Императора, принадлежит ему, и устами младенца вопит погибель всего, что смело стоять на пути у дома Карнеги. Обещанное чудо явило себя. Но крик шел не от малыша. Рвущий сосуды один за другим вопль новорожденного проводника в Варп шел от Альмы. Может, все-таки младенец решил завладеть ее телом, взял под свой взор? Или… Нет. Судьба в своей жестокости все же обратила свинец в золото. Все эти годы желавший породить достойного преемника, по образу и подобию Царя Царей, губернатор слушал прокатывающиеся по залу мысли дочери, на которую меньше всего рассчитывал. Уже не скованная незнанием себя, она раз за разом желала оттолкнуть от себя всякого, кто посмел к ней прикоснуться, и Варп с хохотом исполнял эти желания, не глядя, наугад. А еще она думала о том, за что. Почему. Какие грехи совершила в своей жизни. За какие злодеяния своих предков, начиная с самого Видиана, она расплачивается? Будто уловив имя своего хозяина, завибрировала благословенная сталь. Та, которую Слоан в молодости мечтал усилием воли хотя бы пробудить, не говоря уже о том, чтобы притянуть к себе и насытить… А у Альмы расколотое лезвие оказалось в руках само, почуяв достойного и сильного потомка. Разбитые осколки некогда цельного клинка выстроились, удерживаемые только одной лишь мощью Варпа. Столько жертв, не исключая, возможно, свою жизнь… Тысячи попыток зачать идеального наследника, многие из которых стоили жизни как самим младенцам, так и их матерям… А цель была близко. Не в сотнях дней, а рядом. И еще она слышит все, что мыслит отец. Сгибаясь от ран, еле держась на ногах, но слышит с предельной ясностью… Она всегда подозревала, но гнала эту мысль прочь. А теперь знает наверняка. И о матери. И о послах. И о том, что внутри запечатанной колыбели. А еще она, а вместе с ней и Слоан, чувствует того единственного, кого здесь быть не должно. Наблюдателя в тени, которого по одному лишь немому взору Слоан узнал с предельной четкостью. И похолодел еще больше, когда понял, что тот тоже теперь видит все прегрешения главы Дома… Словно вслед за ангелом, вошедшим в тело Альмы, с небес спустилась и сама Смерть, в черном саване и с белым рогатым черепом, с плачущими кровью глазами и оскалом ненасытного чудовища. Она за спиной, и задается лишь одним вопросом… Сколько жизней она заберет вместе с тем, чье имя у нее в контракте? Сколько еще должно сдохнуть мон-кейской мрази, чтобы наконец завершить эту оргию предательств? Беснующаяся агония пробужденного сотрясала Варп, даже его обитатели, стягивающиеся на свет новой души, не решались подходить ближе. И с этими волнами текли отголоски, уловленные ей: все то, что проносилось у полумертвого Слоана в недрах рассудка. Чтобы забрать теперь этого предателя и труса, нужно сначала отбить его у падальщиков… Стекающиеся на запах наживы, золота и крови, к поднимающимся покалеченным и оглушенным уже присоединялись новые. Не верящие своим глазам, дрожащие от страха, но слишком тупые, чтобы бежать, пока могут. А главное, слишком тупые, чтобы стрелять в того, кого их выстрелы могут ранить… Из-за них, из-за всех этих тварей, умер Сенбиаль. Учитель и провидец, переживший лицом к лицу взгляд демонов, а теперь его поющее копье, сломанное их руками, висит, приколоченное к стене. Из-за них не вернулся домой Гавиантил. Туда, где его ждали, чтобы завершить восстановление родового дворца, величайших шедевров и потерянных искусств. Теперь из его инструментов сделали украшение над камином. Из-за них Акилья не увидит своих потомков, единственных, встречи с кем при жизни еще ждала. Даже если она оживет в теле из кости, уже сейчас колдун чувствовал: ее плач он не выдержит. Никому из этих тварей нельзя позволить увидеть рассвет нового дня. С этой мыслью первой из черненых стрел колдун пронзил глотку ближайшего человека. Намеренно чуть сместил направление, чтобы распороть и окатить его кровью остальных. Пока еще не вопят от ужаса… Ненадолго. Потому что вторая стрела пришлась уже не по мон-кеям, а в цепь, удерживающую люстру. Вначале им казалось, будто эльдар решил придавить одного или двух тяжелой конструкцией — и только когда та раздробила пол вместе с костями, поняли, что нет. Не за этим. Сразу же, как только новая стрела нашла свою цель во мраке, и едва увидели, что их залпы отыскали одни лишь стены и статуи. Ни одного исправного оружия, достойного руки колдуна, во всем зале — но для зверей сойдет и то, что есть. За все, что пришлось выносить, сидя под землей, ища выход наружу — так пусть сами плутают во тьме, слыша только предсмертные вопли. Один за другим, и сколько бы их ни было — Диандавар отыщет всех. Долой все запреты, потому что не посмеет стоять на пути мести даже заповедь — доверять своей Маске помнить гибель врагов своих. Те немногие, кто видели лицо черной тени, визжали потому, что оно представало им вечно голодным шутом Той Стороны, одной из ролей, достойной Арлекинов — но в исполнении столь жестоком, что те не осквернили бы этой жаждой крови образ Дремлющего в Кругах. Белый, черный и красный цвета, которые заставляли вспоминать каждого, кто когда-либо сражался с Диандаваром. До рези в глазах при памяти о том, каково на самом деле лицо воина Ультве. И как счастливо оно, когда его освобождают. Память о поднятых на пики и спаленных на месте. Об изодранных мономолекулярами и освежеванных заживо. О снятых трофеях из скальпов, зубов и кистей. Об изрешеченных и обезглавленных. О том, чем каждый мон-кей, орк, тау, друхари, изгнанник, демон и безмолвный заслужил свою участь. Чтобы помнить и повторить. Один за другим. Пока не затих последний. Пока Диандавар не понял, что их вонючая кровь течет по губам, а ржавое лезвие терзает уже не черепа, а стены. Пока даже зрители с Той Стороны не замолчали, страшась приближаться… Оставалось последнее. Сияющая тень, сама успевшая, судя по всему, забрать немало врагов — и чудом ускользнувшая от Диандавара, чтобы теперь встать между ним и саркофагом. Там, внутри — не только четыре камня душ, но и возвращение своей чести. Своей надежды. Своей способности когда-либо вновь спать в мире и спокойствии. В прошлый раз колдун позволил ей жить… Теперь нет больше этому ни одной причины. Ни одной — тень в движении. Ни одной — лезвие занесено. Ни одной — у нее за спиной. Ни одной — острие у шеи. «Ни одной». И клинок замер, потому что вновь его остановил знакомый голос. Затем второй. Затем третий. Глубоко изнутри, где почувствовал бы их только эльдар. И этим голосом говорили вовсе не отголоски, что ждал бы Диандавар от Слез Иши. Это было единственное, что заставило отпрянуть даже Маску. Альма всегда знала. Боялась думать, но знала. Вспоминала раз за разом, оглядываясь назад: это была не удача и не благословение. Никогда. Не обаяние и не убедительность. Только оно, спящее внутри, ждущее, чтобы пробудиться. Теперь только бежать. Что бы ни было впереди, если посметь не выполнить приказ, отданный некогда Самим Повелителем Человечества… О таком не позволено даже думать. Только один мир на весь Империум ждет ее теперь, и каждую секунду расколотое оружие праотцов напоминало об этом. Только одно осталось здесь. Нельзя бросить тут одного человека. Единственного, кто не заслужил ждущей его судьбы. Расколотая колыбель больше не держала его в вечном сне… И каждую мысль маленького брата, смотрящего теперь на нее, Альма чувствовала как свою. Особенно ту, которая заставила обернуться и увидеть того, с кем уже простились. Лицо, прежде скрытое под забралом, а теперь лишь отдаленно напоминающее человеческое. Эльдар, переживший все, и пришедший забрать все ему причитающееся. Он не нападал. Ярость переменялась в нем со страхом, ужас с непониманием. Слова были обоим уже не нужны, ибо говорить теперь колдун и наследница рода могли на совсем другом языке. Отдать ему. Без промедления. Это не дитя человеческое. Это украденные жизни в новом теле. Нет. Отдать. Нет у нее права. Души вернутся домой. Отдать ему. Теперь их дом — там, куда направляется Альма. Он не отступит… Так пусть попробует взять. Даже эльдар, воин в сотом поколении, не стал рваться в атаку, чувствуя разбитую сталь. В ней тоже хранилась память о жертвах, и он чувствовал, каковы шансы самому навеки оказаться среди них. Впервые в жизни Альма чувствовала, кто что-то боится ее. И что кого-то она может защитить. Может встать на пути другого, или пройти через преградившего. Отдать. Нет. Память о дне, когда эльдар похоронили, у Альмы была едва ли не крепче, чем у самого колдуна. О том, как фальшиво вещали о трагедии, как лгали оставшимся послам, и как те ушли, едва вместо четырех погибших, пригодных для замысла Слоана, им были выданы сотни других. Ведь колдун чувствовал, что его здесь ожидает только смерть… Но не поверил своему чутью, даже когда все в его душе кричало об опасности. В одном Альма была с ним согласна — ее отцу прощения нет. Сам он был уже при смерти. Чтобы отплатить ему, достаточно было… Не делать ничего. Пусть пытается притворно благодарить, умолять или взывать, впервые Альма видит его истинное лицо. Одержимый своим бредом, он обратил всю жизнь в поиск наследника. Никогда не видел ни в одном из них живую душу, ибо все, чего хотел, это проклятия, которого сам был лишен. Альма никогда не была ему дочерью, была лишь проваленным опытом. А точнее, он так думал… Теперь видел, что как раз над ней его старания не прошли даром. От такой семьи можно было только отречься. Даже имени, которое он собирался дать младенцу, Альма знать не желала — как и зваться своим родовым именем когда-либо вновь. Отец этого не слышал. Осекся, когда понял, что дочь смотрит на него вовсе не с состраданием. Взвыл, когда понял, что этот взгляд значит. Колдун рванулся было к телу, но не успел — отдавать ему право мести Альма не собиралась. Теперь оставались только они оба, ждущие, что один дрогнет. Долго ждущие. Вечно, если понадобится. Вот только едва прислушавшись к стихшим было голосам по ветру, в той реальности и этой, Альма поняла, что вечности у них нет. — Ибо сказано… Погибель наша придет с черным… солнцем… Даже подыхая, фанатик мог лишь вспоминать заученные слова, что всплывали в его воспаленном разуме. Диандавар слышал их раньше, чем тот произносил. Каждая мерзость, что творили люди, обрекала их на гнев богов. Будь то Царь в Золоте, Четверка Неисчислимых или же Последние из Предтеч, они все теперь желали людям этого мира одной участи… И шум из разбитых приборов, слова и крики со всех концов города, возвещали среди серого треска: этот конец настал. Опознать рев огненных колесниц эльдар колдун мог даже через искаженную передачу примитивных машин. И с ним это поняла и дочь мертвеца. Что их город уже рухнул. Их лжецы уже умолкли. Их стены уже стерты в пыль. За ними всеми пришел гнев каждого из богов, проявляющих поразительное единодушие. Их солнце заслонили черные тучи, а луну кровавый угар. И все это потому, что ее отец раньше обрек все, что знал, на смерть в огне, нежели смирил гордыню. Не посмей он тронуть камни послов — единственные из тысяч, что держал в руках, с достаточной мощью душ внутри — он бы жил. Не вздумай он в безумстве обратить их в пыль, чтобы вместо Бесконечного Круга отдать в тело своего потомка — рев гравициклов, рассекающих небеса, сейчас не стоял и не заставлял бы стены дрожать от ужаса. Оружие колдун опустил первым. Смысла уже не было. Она мертва, просто отказывается в это верить. Сбросил и шлем, еще четче слыша содрогания земли от падающих башен. — Ты слышишь? Они пришли. Мой зов не остался без ответа, мон-кей. И от звука горнов войны наступила тишина на небесах, и даже ангелы Императора теперь не спасут их. Громогласные орудия обращали их храмы обратно в первозданный камень, изливая гнев эльдар. — Это конец. Ты знаешь, что в руках у тебя — кровь от моей крови. Наконец чувствовался ее настоящий страх. Месть свершилась, вновь некогда пристанище эльдар вернулось во владения Ультве. Этого колдун ждал очень долго… И уже хотел сделать шаг вперед, желал сказать, что пожинает плоды своего замысла, как остановился, не веря самому себе. Не желая верить, потому что едва вслушался наконец в хор голосов на Той Стороне, как не услышал там Песни Ультанаша. Зато услышал наяву гимны, которые знал наизусть и молился, чтобы более никогда они не звучали рядом. Паутина обширна, клич в ней могли услышать только эльдар… Но никто не говорил, что Ультве пройдет по его следам раньше, чем слетятся на пир падальщики Комморрага. Там, снаружи, идет не очищение огнем. Там бушует пламя, коптящее дочерна… И совсем скоро они будут здесь. — Что… Что ты натворил? Устами человека говорили Сенбиаль, Гавиантил и Акилья, чьи отголоски без слов поняли все. Без слов передали, как могли, одну мысль сначала ей, а потом и самому Диандавару. Теперь у них нет выбора, и им придется звать друг друга братьями по оружию. — Объяснять нет времени. Если хочешь жить, бери их. Выход один — бежать. Слоан при жизни озаботился путями отхода, но в одиночку… Против воинов Кабала, а возможно, не одного… Эхо Акильи подсказывало то, что не желал Диандавар слышать и слушать. — У нас был Арвус. Он всегда готов к вылету. Он должен быть там. Если доберемся до порта… Судьба не лишена иронии. Она не просто заставила бок о бок с человеком спасаться бегством… Она заставила звать человека семьей. Того, кого следовало бы убить, но теперь это единственная семья, что осталась у колдуна, и единственная, на кого он может рассчитывать в этом бою. Только один путь — с ней по тайным тропам, через небеса и под землю, чтобы там найти последний известный путь, открыть который одному будет не под силу. У нее в избытке мощи Варпа, и врата пропустят обоих. Другого пути прочь нет. Дальше ее предназначение на родине человека — у Золотого Трона. Дорога Диандавара — в неизвестность. Но одну жизнь, в которой живут три, им придется спасать вместе, и смиряя гордыню, Альма признала: ее брата ждет другой путь. Его сможет защитить только Диандавар. Путь в пещеры, к последнему оплоту, был неблизким, но сквозь отголоски будущего Диандавар видел ясно: из всех опасностей, бояться Альмы ему следует меньше всего. Его месть свершилась, он воздал по заслугам каждому. Теперь его путь — домой. — Какое любопытное… начинание. Тысячи страниц тщательно задокументированных еретических откровений. Его Святейшество Лорд Сагган даже рассматривал всерьез версию, что гомункулы Комморрага явились за покусившимся на их ремесло губернатором, раскопавшим в руинах с отметинами Катумена мерзостные технологии, чуждые и людям, и эльдар. В любом случае, все, кто могли пролить свет на эту загадку, уже были или в клетках Черного Города, или в руинах своего. Свидетель был всего один: единственная уцелевшая дочь Слоана Карнеги, подобранная на безлюдных развалинах, окруженная только трупами темных эльдар и людей. Хотя она и не располагала слишком подробной информацией, из сбивчивых рассказов была, однако, известна основа истории, то, с чего все началось. А еще у свидетеля было при себе наследство, полагающееся по закону. Документ о праве лететь на Терру, и свидетельство необходимости в этом — сияющий психосиловой клинок. Отказывать оснований не было, да и когда Его Святейшество терял возможность заполучить будущего союзника? Разумеется, если Схоластика Псайкана выпустит ее живой. Прошение у свидетеля было только одно. В сопроводительных письмах, в документах и летописи она попросила указать новое имя. Альма. Альма Сид.

ЭПИЛОГ

Ангел Смерти Императора не ведает страха, ибо он сам — страх во плоти. Ангел Смерти Императора не знает отчаяния, ибо его вид внушает отчаяние врагу. Ангел Смерти Императора не может проиграть, он и есть Сама Смерть. И даже гибель для него — не более чем возможность продолжить сражение, но в теле из адамантия. Но гибель эта приходит внезапно, даже когда в пылу сражения космодесантник видит ее хищный оскал. Гнилые, тупые, массивные зубы бесчисленной зеленой волны, смеси вони и железа. Подобно крысиному рою, берущему могучего воина числом. Оружие Караула Смерти давно молчало: у орков, как у многоглавого чудовища, было больше черепов, чем космодесантники могли унести с собой снарядов. По иронии судьбы, местом битвы стала свалка боеприпасов… Но если в грязных грудах и были боеприпасы для болтеров, не говоря уже о более могучем вооружении, подлинный потомок Императора не стал бы поднимать их и оскорблять ими ближайшего друга и соратника. Посему брат Анисим, прежде чем познать касание Омниссии, прежде чем уснуть и возродиться, опьяненный единственным желанием, разил зеленокожую нечисть клинком. Иссякла даже батарея силового меча, но отточенная кромка проходила сквозь ржавые листы так же легко, как и сквозь ребра и шеи. — Нам неведом страх! Едва ли стоящий плечом к плечу брат Ормус знал, сколько есть вариаций смертельного удара. За время последнего боя можно было опробовать их все. Тот, что отделяет голову от шеи, после чего ксенос успевает даже ощутить, как медленно она отваливается и падает. Тот, что оставляет страшную рану, напоминающую божественный громовой зигзаг, через которую в ужасе спасается бегством душа подлого врага. Тот, что лишает врага обеих рук одним замахом, а потом вторым рассекает ему глотку. Тот, что снизу вверх парирует обратным хватом даже самый могучий рубящий удар, а затем следует стремительный укол сверху вниз — достаточный, чтобы пронзить одного орка и еще поразить стоящего прямо за ним в брюхо. Увы, Ормусу, вожделеющему лишь священный механизм тяжелого оружия, недоступно наслаждение ближним боем… Хоть он и не уступит никому в мощи и отваге. — Огнем и холодом! Ваше место во чреве Великого Волка! Топливо и жидкий холод у брата Асгера давно иссякли, зато ярость ледяного топора только разгоралась еще больше. Бесхитростный гнев, но от его рева зеленокожие медлили, будто и впрямь увидев перед собой кошмарного зверя. Счет шел на тысячи. Всем было любопытно, дотянут ли до десятков тысяч, благо недостатка в мерзких ксеносах не было, а времени теперь оставалось очень и очень много… Брат Анисим и сам не заметил, не сразу, не осознавая до конца, привыкнув к рикошетам примитивных пуль от доспеха, когда внутри его тела оказались сначала один кусок металла, потом другой, третий… Подобно завершающему свою сагу Волка-Одиночки Асгеру, он умрет непобежденным. Не только потому, что его будут помнить, а имя впишут в историю. Мембрана сус-ан, милостью Императора, даст увидеть, как спустя дни, месяцы или годы братья по крови и по ордену, по призванию и по вере, вернутся за ним. Он возродится в облике, к коему стремится всякий, несущий знак Железной Руки. Это будет… Легендарное возвращение. Покуда руки, из плоти из металла, слушались, они продолжали мстить каждому, кто смел подойти к умирающему телу. Пусть остальные увидят. Пусть даже безумный Асгер повременит со славной гибелью, исполнится еще большей решимости отомстить. Бесподобно. Только когда потеря крови слегка уняла ярость, Анисим вдруг вспомнил, что с ними есть и другой воин, который не боится, что его главное оружие иссякнет и замолкнет, лишившись боезапаса. — Сгинь и изыди. Слепящий свет и глушащий гром, которые оставили бы человека без зрения и слуха — но не космодесантников. Орочьи громилы отпрянули, хватаясь за морды, и не увидели, как этот белый свет выхватил всех, стоящих на расстоянии удара, и пожрал одного за другим. Обратил в ничто, не оставив ни праха, ни нечистой вони, ни мерзотной крови и костей. Вырезал то, что волей Всемогущего Императора не имело права существовать, из мироздания. А следом черная темнота обволокла самого космодесантника. Прощупала его мысли. Насладилась иронией того, как красиво смотрится на фоне его доспехов — по меньшей мере, таких, какими они были до того, как окрасились сверху донизу в грязь и кровь. И гневно, презрительно выплюнула то, что проносилось в голове. Мысли о гибели и величии. О том, что за героем вернутся. Спасут и возродят. Вернут в новое тело, созданное не из плоти, в котором он будет дальше служить Богу-Императору. Тьма сказала лишь одно: — Вставай и борись! Никогда прежде не испытывал такой ненависти брат из Железных Рук. Его мечта, только что бывшая рядом, растаяла вместе с металлом, пожранным тьмой. Темень возвращала плоть, вместо того, чтобы заменить ее благословенной аугметикой… Но возвращала, чтобы сражаться дальше. Из двенадцати космодесантников не пал еще ни один. В легенде о противостоянии Зеленой Орде Тантриса, написанной спустя год по календарю Терры, об этом упомянули ясно. Двенадцать воинов Императора остановили продвижение зеленокожих. Ни один не прошел мимо них, и ни один из двенадцати воинов не отступил ни на шаг. Раньше орочье логово опустело, чем хотя бы один из выстоявших прекратил борьбу. Но даже пришедшие на помощь после не упоминали ни единым словом о тринадцатом воине, что молча явился на помощь и исчез едва бой утих. Черно-белом, стоявшем меж могучих Ангелов Караула Смерти до победного конца. Тринадцатый воин не был космодесантником, и даже человеком — и места в легенде ему не полагалось.