Покровитель

А вообще, знаете, потерпевшие нынче пошли — с каждым вторым вопрос возникает, кто от кого больше в итоге потерпел. И как нам прикажете преступников ловить в таких условиях? Вот с месяц назад была у меня парочка, гусь да гагарочка. Вооруженное ограбление: ворвались домой, ножичек, стало быть, к горлу, кошелек или жизнь... Ну, не столько деньги, подозреваю, сколько вещи ценные грабителей интересовали, всякие там артефакты, древности — словом, хлам, бесполезный, но дорогой. Да только меня-то, господа, вызывали уже на четыре тела: этих самых грабителей. Ловкие какие потерпевшие, ой! Всем бы так сухими из воды выходить, хотя... Но расскажу по порядку, как помню. Еще в прошлом годе объявился у нас в Петербурге один фрукт, по всему, из обрусевших немцев: Гофман Яков Петрович. Не то меценат, не то коллекционер, не то оккультист, а не исключено, что все и сразу — в общем, сильно не бедствовал и потому днями напролет дурью маялся. Покровительство оказывал молодым талантам, в основном, литераторам. Мистикой страшно увлекался и на этой почве сошелся, опять же, с незабвенным князем Голицыным Василь Петровичем, в гости к нему зачастил, а после и квартиру нанял по соседству. Лет этому Гофману было около пятидесяти, ни жены, ни детей, ни службы — ну вообще никаких хлопот человек за полстолетия не нажил. Колесил себе по европам, потом раскопки какие-то вел в Палестине, потом заскучал и в Петербург собрался. У нас, мол, всегда тут что-нибудь да происходит. Только дознание началось, представьте себе, выдал: «Нравится мне, как полиция сейчас работает. Импровизации столько, спонтанности! Прежде все обстоятельно старались, с расстановкой, сперва методу сверху согласовать, потом уже осмотр-вскрытие, протокол и слежка». Вот по каждому вопросу у человека мнение было, притом крайне своеобразное. Но обществу нашему только того и не хватало, чудаков теперь все любят, время такое, привечали Гофмана в каждом доме, рассказы его о путешествиях успех имели совершенно ошеломительный. При Гофмане еще секретарь постоянно был, и даже квартировался с ним: некто Николай... Николай... эх, а фамилию-то я запамятовал. Непримечательная такая фамилия. Да и сам господин, признаться, никакими талантами и качествами не блистал: тощий, неказистый, молчаливый, сутулился вечно и зыркал на всех исподлобья. Гофман мемуары сочинял, а секретарь этот, мол, записывал, потому и находился все время поблизости. Только вдохновение на нашего мецената снизойдет, а он уж тут как тут, с пером наготове. Я вот думаю, может, они родственниками друг другу приходились, дело же известное: грехи молодости, внебрачный ребенок — уж очень, понимаете ли, господин Гофман над секретарем своим трясся, прямо глаз не сводил. Решил было я тогда поодиночке с ними побеседовать, вызывал к себе сперва Гофмана, а секретаря его — почти через сутки. Так меценат наш вперед меня в кабинет влетел: «Как поверенный во всех делах Николая Василича, я хотел бы присутствовать во время дознания». Мда. Хотя по документам шел этому Николаю Василичу тридцать седьмой год, ежели сопоставить, то очень, очень сомнительно... Ну да не суть важно. Месяцев пять по приезде Гофман нам никаких хлопот не доставлял: наносил визиты, сочинял мемуары, давал частные консультации. Очень хорошо в истории разбирался, особенно Восточной Европы: Речь Посполитая, Запорожская Сечь, как казаки турецкому султану письмо писали и как Петр Великий с Екатериной гетманщину упраздняли — на диво складно рассказывал. Хоть официально ученого звания, вроде как, не имел, самые уважаемые господа к нему обращались. И, опять же, литераторы, этих Гофман обыкновенно у себя принимал, без церемоний. А потом вдруг нате вам: посылают за мной в ночь, да с именем самого генерал-губернатора. Дескать, разберись, Федор Ильич, но со всем уважением и деликатностью, и чтоб без лишнего шума. Я такие вот оговорочки, признаться, страсть как не люблю. Ну и кто ж их любит-то? На двух стульях корячиться, чтоб и дело раскрыть, и некую щепетильную особу уважить. Но деваться некуда, поехал в доходный дом на Фурштатскую смотреть, поднялся специально по черной лестнице — хотя куда уж там, городовые в вестибюле только что карнавал с фейерверками не устроили. Недурная была квартирка. Само происшествие в диванной состоялось, тела до моего прибытия оттуда не выносили, так что пришлось до цели всю анфиладу комнат миновать. Гофман за пять месяцев в Петербурге вполне обжился, значительная часть меблировки, книги, даже некоторые картины — много там уже было его собственного, всюду присутствовал неуловимый отпечаток личности. Одна коллекция гравюр с человеческими скелетами чего стоила. Это ж еще надо было додуматься такую пакость в столовой повесить, как им там трапезничалось-то, интересно? Четверо мужчин, один застрелен, у остальных колотые ранения. Гофман ко мне в турецком шелковом халате вышел, секретарь его тут же в дверях топтался, волком глядел исподлобья. И началось этак непринужденно: — Мы с Николай Василичем нынче допоздна засиделись, хотели главу закончить про мои странствия по Италии. Услышали грохот, звон разбитого стекла, на всякий случай вооружились — а дальше все будто в тумане. Понимаете, да? «Будто в тумане», и выплыли вдруг из того тумана на мою голову четыре трупа. Ничего себе погодные катаклизмы. Петербург это вам конечно не Лондон, и слава Богу, но туманов у нас тоже предостаточно. И ежели из каждого покойники валиться станут да в таких количествах, придется нам всю сыскную полицию в гробовых дел мастеров переиначивать. — Чем же вы их? — Да вот, — и показывает мне, значит, трость с серебряной инкрустацией. — Не удивляйтесь, с секретом вещица. Тут клинок в деревянном шафте, как в ножнах, видите? Я подобные трости по всему свету собираю, любитель-с. Как оружие-то они, пожалуй, не из лучших, плохо сбалансированы, но за счет элемента неожиданности могут дать временное преимущество. Хорошее у господина мецената оказалось увлечение, практичное. Я было попытался тросточку эту смертоубийственную у него на время реквизировать, как улику, в следственных целях — нет, и все. Уперся. Очень, видите ли, ценный экземпляр в его коллекции, и на денек не хотелось бы расставаться, а дознания у нас в Петербурге известно сколько тянутся. Не денек. На генерал-губернатора сослался — не прямо, а так, полунамеком. Пришлось отступиться. — А вы ее, голубчик, зарисуйте. Потом рисуночек к делу подошьете, и выйдет вполне удовлетворительно. Глаза у Гофмана были угольно-черные, зрачок от радужки нарочно не отличишь, и заблестели в тот момент особенно хитро, каверзно. Про склонность мою все подряд в черновиках эскизами конспектировать он словно бы уже тогда догадался, хотя ума не приложу, каким образом. — Четвертый также вами застрелен? Здесь вдруг у секретаря господина Гофмана голос прорезался. Да какой голос: низкий, хрипловатый, спокойный на диво — в подобных-то обстоятельствах. Я, грешным делом, на тщедушную его фигуру глядючи, все больше жалобного дискантика ожидал. — Мной, — говорит. — Револьвер я уже вашим городовым отдал. — Я его в ящике стола держу, в кабинете, — и Гофман даже с кресла поднялся, чтобы секретаря своего плечом как бы невзначай от меня загородить. — На всякий случай. Револьвер, кстати, можете забрать, если сочтете необходимым. Господа грабители, укрытые уже сероватыми несвежими простынями, со слов Гофмана, в помещении находились точно на тех местах, где дух испустили. И четвертый, с аккуратным, почти бескровным отверстием от пули ровнехонько между бровей, к дверному проему лежал ближе всех. — Хорошо, видно, стреляете. — С такого расстояния — да. Ежели бы выпрямить его насильно, заставить плечи развести — пожалуй, были мы с этим Николаем примерно одного сложения. Только он вперед постоянно наклонялся, подбородок прижимал почти к самой груди, словно лицо пытался спрятать. У дамской-то моды как раз на такой случай вуали да шляпки существуют, а у нас что? Козырьки только, но неприлично же в помещении. Вот он, бедолага, и маялся, как журавль колодезный головой подергивал. Так-то, не считая сей скверной привычки, манеры, жесты, даже мимика у него с господином Гофманом были просто поразительно схожи — я ведь почему еще решил, что родная кровь, в чертах лица и осанке у них ведь, напротив, очень мало общего отмечалось. Гофман в молодости, кажется, огромным успехом пользовался у прекрасного пола, да и теперь неспроста его всякие вдовствующие графини при любой оказии приглашали. Секретарь же его... ну, дамы, их тут поди пойми, может, и привлекал кого, но я б, честно говоря, красавцем этого Николая отнюдь не назвал, ни в малейшей степени. — Чего ж они от вас хотели, как сами считаете? И Гофман руками так картинно развел — в Императорских театрах не повторят. — Известное дело. Обо мне, милостивый государь, слухов ходит великое множество, я уж и привык. Что богатства прямо здесь, в этой квартире, храню несметные, что сильнейшие магические предметы коллекционирую. Да чуть ли не сам Святой Грааль скрываю, представьте себе. И еще будто бы секрет бессмертия раскопал в своих путешествиях. Верите, нет? Ну, и мы-то тоже не лыком шиты, решил я ему подыграть. Мину скроил самую серьезную, задумчивую, напряженно уставился в упор. — Неужто и впрямь раскопали? — А как же. Даже несколько. Вот, к примеру, Федор... простите, как вас по батюшке — запамятовал? — Ильич. — Хорошо ли вы минувшего дня завтракали, Федор Ильич? Имеете вообще такое обыкновение? Я, признаться, надолго задумался, потому как шел от полуночи третий час, и завтрак уж в любом случае был давненько. Ну и каюсь, грешен, не воспитала во мне матушка подобных наклонностей, хотя старалась, оттого и мучаюсь, бывает, сильнейшими желудочными болями. Может, и не позавтракал, чаю выпил — и на службу. Холостяцкая доля, она, знаете ли, такая, следить за мной некому. — Напрасно, голубчик! Хороший завтрак — основа здорового питания. А здоровое питание, — и подмигнул мне крайне многозначительно, — основа долголетия. Вы, пожалуй, заглядывайте к нам. Вот так запросто, в любой день. У нас с Николаем Василичем традиция плотно завтракать не первый год строжайше соблюдается. Э, нет, думаю, милостивый государь, лучше я тебя на допрос приглашу. Да в самом скорейшем времени, дело ведь явно нечисто, потому и понадобилась высочайшая протекция. Гости в диванной лежали уж всяко не владимирские, не со Шпалерки, чудные какие-то личности, будто бы и не из фартовых. Не в том даже беда, что просто рожи незнакомые — всех наших смутьянов разве упомнишь? — больно холеные они, рожи эти, при ближайшем рассмотрении оказались. Вот точно как у Ростова, когда он бородку-то клочковатую себе на клейстер прилепил. Ни меток каторжных, ни шрамов таких, чтоб в описании указать, зубы у всех больно хороши, ногти ухожены, воротники и обшлаги у кафтанов потемнели от грязи, лоснятся, а шеи и запястья под ними чистые, ладони не загрубели, нож у каждого, на какой семеновскому и за год не скопить, даже если все в кабаке пропивать перестанет — словом, видно, что ряженые, и Гофман, как мне тогда показалось, тоже это мигом понял. И нарочно промолчал, на секретаря тоже пару раз с явным предостережением оглянулся: не сболтни, мол, лишнего. Хорошо же, будь по-вашему. Раскопал я тогда на этого Гофмана все, что смог — да вон оно выше уже изложено. Сплетни одни. Глубоко-то копать мне сразу не велели, а на поверхности ничего не плавало, кроме мусора. Через день вызывал его в управление для задушевной беседы, про жизнь в Петербурге поспрашивал, про путешествия, про ближайшие планы. Думал, все одно скандал будет: что же это, светило оккультной науки, закадычный приятель Самого, и какой-то капитанишка в приказном порядке требует — нет, обошлось. Явился на полчаса раньше ожидаемого и пока сидел в приемной, ну с таким восторгом и жадным вниманием все осматривал, словно бы сам у нас полжизни прогорбатился в высочайшем чине. А вот с секретарем не так гладко получилось. На него у меня изначально было не в пример больше надежды: натура, по всему, нервическая, глубоко впечатлительная, внушаемая. Да не в добрый час ворвался господин покровитель. Ну и не сдержался я в досаде, брякнул: — Что ж вам, уважаемые, ночью-то не спалось? Ночью спать надо, а не литературным изыскам предаваться. Секретарь двумя пальцами над верхней губой провел, словно усы разглаживал, которых у него в помине не было, голову опять наклонил вперед — ни дать ни взять, баран ретивый, кидаться на меня собрался. — А вот это, сударь, вас совершенно не касается. И Гофман тут сразу засуетился, заворковал над ним, как горлица над птенцами: «Ну, ну, любезный друг, будет вам обижаться, убежден, что Федор Ильич не имел в виду ничего дурного, и ни к чему совершенно горячиться,» — а сам лукаво так на меня поглядывал, не без издевки. На что, мол, рассчитываете, и не такие ищейки о мою шкуру зубы обламывали. Знаю я эти взгляды свысока, с внутренним чувством собственного превосходства. Иной раз выходило у меня впоследствии смутьянам доказать обратное, но бывало и нет. Успех в государственном сыске — он ведь не только лишь от интеллекта и смекалки зависит, столько тут препон, подводных камней, особ влиятельных с рекомендациями. Потом, к стыду моему, заприметил Гофман на краю стола рисуночки. Вот говорю я себе иногда: бросай ты, Ганин, ерундой заниматься, ну несолидно уже в твоем возрасте. Оно хоть и полезно порой бывает для концентрации, чтоб в голове враз все по полочкам распределилось, а все одно, положа руку на сердце, я это больше для души практикую, не для пользы. Ну и лежал там среди всей стопки один, не знаю даже, как получился. С рисуночками оно, знаете, не всегда намеренно, иной раз ты какую-то мысль, идею и не вкладываешь — сама вдруг под пером проступает. Пока перечитывал в тысячный раз показания этих голубчиков, появился у меня в черновиках портрет: секретарь Николай Василич в кресле, с пером в руке и кипой записей на коленях (эту позу, откровенно говоря, почти целиком с себя рисовал: спасибо, боковая панель у секретера лакированная, очень удобно), а Гофман в памятном турецком халате на подлокотнике устроился, одной рукой высокую спинку обхватил для опоры и смотрит внимательно в записи, улыбается. Отчего-то вообразилось, что именно так они сидели, когда четверо неизвестных в диванную через окно забрались. Кресло я в кабинете приметил, пока знакомил Гофмана и секретаря его с протоколами, хорошее, надежное, подлокотники широкие. Знать не знаю, откуда в картинке этой взялось вдруг столько личного, сокровенно-интимного, что будто и не просто чернильные фигуры на казенной бумаге, а замочная скважина прямиком в тот полутемный кабинет. Вот и Гофман как выхватил ее, разглядел хорошенько, так в лице мигом и переменился: брови вверх поползли, глаза округлились в изумлении. — Что же это, вы рисовали, Федор Ильич? Изящная какая манера. — Да глупости все, простите великодушно, — смутился я, конечно (да и как тут было не смутиться? практически первый взгляд со стороны, заметки и зарисовки ведь про Ростова и его англичанку по-прежнему в столе у меня лежали). — Черкаю, бывает, для себя, чтоб собраться с мыслями. — Ну-ну. Талант у вас к живописи, уж можете мне поверить. — Скажете тоже: «талант». — Точно так и скажу. И талант, и умение. Вы главное, — и, наклоняется, стало быть, ко мне, и голос понижает, словно мы с ним теперь закадычные друзья и заговорщики, — камин своими набросками не топите. Вот этот, к примеру, я с превеликой радостью сохранил бы у себя. Даже и выкупил бы, если угодно. — Так ведь я ж не Гоголь, чтобы записи свои жечь. Забирайте, если понравился. Что тут с секретарем Гофмана внезапно сделалось — словами не передать. Выпрямился резко, как лом железный проглотил, побледнел, даже дышать на время перестал. Ну точно рогатого демона Бафомета за спиной моей увидел. Меценат его по плечу легонько похлопал, пытаясь в чувство привести, но куда там. — Это вы очень правильно, Федор Ильич, сейчас сказали: оставим-ка мы, пожалуй, господину Гоголю все исключительные привилегии на подобную чепуху. Мы же с вами люди разумные. Недели не прошло, как уж не было их в Петербурге. Дело не закрыли, про грабителей ничего толком не выяснили, кто такие, зачем притворялись, что искали в квартире — ну ни стыда, извините, у людей, ни совести. Приедут развлекаться, шумихи ненужной понаделают (как будто без них у нас тут тишь да гладь, божья благодать), а потом хоп! — и обратно в европы. И ведь слова им не скажи, капитан Ганин, на черта тут твое служебное рвение, коли все с рекомендациями. Револьвер десятизарядный мастерства уникального так в хранилище до сих пор и пылится. Доживем ли до дивных времен, чтобы следствие велось без оглядки на знакомства и регалии? Ну в самом деле, невмоготу уже так работать. Вот брошу все, ей-богу брошу в один прекрасный день, начну рисуночками своими на хлеб зарабатывать, подамся в вольные художники. Найду себе какого-нибудь покровителя...