Путь не таков

Омера третий день клянёт себя за нескромность. На что она рассчитывала, когда пыталась стянуть шлем с этого наёмника прямо там, у всех на виду? Что он бухнется перед ней на колено, как в дешёвых голодрамах, а потом предложит руку, сердце и лазерную винтовку? Теперь половина посёлка будет сплетничать об этом — и они не постесняются приукрасить, Омера это знала наверняка. Хотя, может, и бухнулся бы. К ней мандалорец относился явно теплее, чем к прочим жителям их маленькой деревушки, это Омера тоже знала наверняка. От его долгих взглядов сквозь предательски непрозрачный визор временами становилось неловко: сразу хотелось пригладить растрепавшиеся волосы или одёрнуть платье. Почему он это делал? Пытался понять по мускулатуре, где она научилась стрелять? Искал какую-нибудь малозаметную деталь, что выдала бы в ней агента под прикрытием? Ну не мог же он просто так любоваться ей. Или мог? Ведь наверняка заметил, как она поглядывает на него (или на его доспех, иного и не увидишь). Да, на доспех. Блестящий, качественный, будто дышащий опасностью и так ладно сидящий на теле… Омера тихо ругается сквозь зубы. Нет, ей явно стоит извиниться! И неважно, что он даже мог не отказать ей. В посёлке тихо и очень темно, ночь выдалась безлунная. Омере это только на руку. Если никто ещё не начал сплетничать о том, как они с этим наёмником глазеют друг на друга, то, заметив, что Омера посреди ночи идёт к нему в хижину, точно начнут! И не имеет значения, что это, помимо прочего, ещё и её кладовка. Из окон её дома виднеются отблески лампы и пляшущие в них тени; Винта наконец-то сумела уговорить мандалорца, и сегодня колыбелька малыша — безымянного, как и его опекун, — стояла в комнате дочери. Тем лучше, наверное; Омере всегда чудилось, что этот ушастый кроха понимает куда больше, чем могло бы показаться на первый взгляд. — Тук-тук, — остановившись у хижины, на выдохе произносит Омера. Её пальцы нащупывают край полога, но не пытаются отдёрнуть. Может, он уже спит? Омера нервно сглатывает, переминается с ноги на ногу. Вокруг почти непроглядный мрак, но почему-то очень хочется сощуриться или опустить глаза. — Войди, — слышится негромкий ответ. Задумавшаяся Омера вздрагивает, потревоженная этим звуком. Внутри оказывается ещё темнее, только едва заметен прямоугольник окошка. Ведя ладонью по стене, Омера идёт к дальней стене, к койке гостя: сидеть в кладовке больше не на чем. — Можно присесть? — нащупав тонкую подушку, спрашивает она. Интересно, а где сам наёмник? — Конечно, — звучит совсем близко сиплый голос. Шуршит ткань одеяла, и Омера вздрагивает, сама не зная, почему. Она скользит пальцами по койке, слепая в темноте, и опускается на то место, где грубая шерсть согрета теплом чужого тела. Её гость невидим во мраке, но Омера чувствует его присутствие. Кончики ногтей касаются брони около колена, и ладонь ложится на гладкий металл. Так проще, спокойнее — знать, где именно он находится. Омера долго собирается с мыслями; ей неловко, и молчание мандалорца только усиливает это чувство. Она явно краснеет и радуется, что этого не видно в темноте. Следующая мысль, о том, что в шлеме наверняка есть несколько режимов зрения, заставляет лицо вспыхнуть ещё сильнее. — Думаю, я была неправа, — глубоко вдохнув, выдавливает из себя Омера. — В чём? — спрашивает темнота лишённым эмоций голосом. А сам-то он и не догадывается, как же! Омера кривится, будто её пытаются допрашивать. — Вот… вот в этом, — подняв руку, чуть тише произносит Омера и кладёт ладонь на его шлем. Вот только шлема не оказывается на месте, и под пальцами — щетина и тёплая кожа. Пальцы чувствуют движение воздуха от чужого дыхания. — Ты могла быть права, — будто ничего не произошло, отвечает сокрытый в темноте мандалорец, и ладонь ощущает движение мышц на его лице. — В этом и проблема. Омера не находит, что ему ответить. Улыбаясь во мраке, захваченная своим открытием, кончиками пальцев она исследует невидимое лицо. Этого всё равно не хватает, чтобы представить, как оно выглядит при дневном свете. Наёмник молчит и не отстраняет её руку, будто ему нравятся эти прикосновения. Осмелев, Омера обнимает его, кладёт голову на грудь. Сухие, искусанные губы едва касаются её лба. — Но путь не таков? — почти шёпотом спрашивает она, надеясь, что не сорвётся голос. Прежде, чем кивнуть, он обнимает её одной рукой, похлопывает по плечу. Совсем по-дружески, и только пару мгновений рука в перчатке скользит по длинным мягким волосам и заправляет их за ухо. От этого радостно и больно, и на ум наконец-то приходит нужный ответ, но Омера позволяет себе с ним помедлить. Она не знает наверняка, кому из них важнее эта заминка. Омера берёт его лицо в ладони, отводит примятые отросшие волосы со лба, и лишь затем целует, медленно и осторожно. Рука на её плече лежит неподвижно, но наёмник отвечает на поцелуй, аккуратно и выверенно, будто это стрельба по сложным целям. Это возбуждает, невыносимо, до дрожи в коленях и ноющей боли в животе, и больше всего сейчас Омере хочется вцепиться в него изо всех сил и увлечь на себя, а потом упросить, вымолить, вытребовать — что угодно, лишь бы только он согласился. — Тогда я не буду сбивать тебя с этого пути, — отстранившись, произносит она вместо этого. Слёзы жгут глаза, и нос совсем перестаёт дышать. Влажно, хрипло вдыхая, она заставляет себя встать; рука послушно соскальзывает с её плеча и не препятствует этому. Неслышный и невидимый, мандалорец остаётся сидеть, спрятанный темнотой. — Я очень благодарен тебе, Омера, — раздаётся из-за её спины усталый голос. — За всё, что ты для меня сделала. — Я тоже, — кивает она, и скорее выходит, опуская за собой полог. — Тоже.