***
Я вставляю кассету в проигрыватель, он с жадностью заглатывает её, шуршит. Тук-тук. Зазвучало. — Зачем? Мой давний друг сидит за столом, ворочая в грязных руках ветчину. Берёт нож — надрезает шкурку, и начинает её сдирать. Затем шкурку эту вылизывает, облизывает, шкрябает по ней зубами, чтоб ничегошеньки не осталось. Закрывает глаза, подносит ветчину ко рту, вдыхает её запах, уподобляясь токсикоманам, и жадно откусывает чуть ли не её половину. Жуёт. Крошки вываливаются изо рта, падая на круглый стол, смешиваясь с крошками хлеба. А меня это даже смешит, замечаю — улыбаюсь. С трудом он дожёвывает остаток пищи и, проглатывая, спрашивает: — Что — зачем? Смеюсь. — Боже правый, Виктор, я уже третий раз тебя спрашиваю — зачем ты пришёл? Тогда я вроде ясно дал тебе понять, что не хочу иметь с тобой ничего общего. Перевожу с него взгляд на проигрыватель, что светится разными цветами. Забавная, однако, штука, мне так нравится смотреть на эти переливы в такт музыке. Успокаивает. — Ничего, — шепчу. — Совсем ничего общего. Понимаешь? Память моего товарища словно на этих словах наконец прояснилась, что так хорошо отразилось на его лице: брови его поднялись, сам он округлил глаза, прикусил уголок нижней губы. Тут мне в голову пришла мысль, что в молодости он был куда стройнее и симпатичнее, но вот разожрался. На месте его жены я бы давно от него ушёл, ей-богу. — Ух, — он глубоко вздохнул, потряс головой и шумно выдохнул. — Близких надо ценить, Осаму. У тебя же никого кроме меня нет! Сколько же раз я это от него слышал, даже не только от него, и всё не могу, не могу на это просто, улыбаясь, молчать. Просто, улыбаясь, игнорировать его существование целиком и полностью, как меня убеждал делать мой психолог, и в этот момент я бы его разодрал на кусочки, оторвал пальцы и засунул бы ему в гнилое очко, переломал бы все рёбра и заставил бы отсосать самому себе и… — Моих близких не стало двадцать, — последнее слово я едва ли не прорычал, — двадцать лет назад, а ты, хуй сбоку припёка, иди в пизду, честно говоря. Понизь своё самомнение. — Да ну, чего так резко-то, — Вик попытался быть обиженным и пожал плечами. — Этого же ведь не я хочу. Это тебе необходимо. Так считает твой психиатр. — Мой психиатр выписывает мне антидепрессанты и мне этого достаточно, чтобы чувствовать себя хорошо, — отрезал я. — М-м, правда что ли? Пошарив по внутренней стороне своей парки (у моего дражайшего друга есть отвратительная привычка не раздеваться, а иногда даже и не разуваться в гостях), он достал оттуда записную книжку. Знакомую. Сердце сжалось, я бы даже сказал, что упало в пятки, меня будто током ударило, и я испуганно смотрю на книжку, смотрю и смотрю, и понять не могу, как она оказалась в руках этого человека. — Ого, ты узнал её, — и начинает листать. — А как же личное пространство больного? — я будто выражаю полное равнодушие, но внутри меня всё начинает клокотать. — Про какое личное пространство может идти речь, когда ты натворил такое? — На лице этого человека глупая улыбка, и сам он глупый, и ситуация эта очень глупая, а в глазах у него полнейшая безжизненная пустота, словно этот человек и не существует вовсе, словно живёт только на боли его окружающих. — Твой лечащий врач сам мне это дал, — он отрезал это, почувствовав, что даже начав вспоминать былое, ему не получится сделать мне настолько плохо. Настолько, чтобы Виктору стало хорошо. — Это конфиденциальная информация. — Я твой опекун, — совершенно спокойно проговорил Виктор, продолжая листать, будто ничего страшного не произошло. Я слышу музыку, слышу звук дождя, слышу биение своего сердца — тревожного биения, каждый удар которого отдаётся в самых дальних уголках моего тела. — Думаешь, из-за чего мсье Новаки стали так интересны эти записи? — Мсье Новаки — мой лечащий врач. Никакой интересной причины на самом деле нет, ведь я просто считаюсь умалишенным. — Ах вот, нашёл: «Дазай Осаму. Двадцать шесть лет отроду, двадцать два, как потерял родителей. Одиннадцать лет, пять месяцев и двадцать пять дней, как меня вытурили из гимназии. Семь лет со смерти Люсьена Шарби. Два месяца и три дня с последнего концерта, ровно столько же, сколько я бросил пить лекарства. Семнадцать дней, как выкинул скрипку под поезд в метро. Неделя с покупки анатомического журнала, четыре дня с покупки револьвера. Ровно десять дней до того как пуля седьмого калибра окажется у меня в сердце». Ой, можно было даже всё не читать. А кроме того, мсье Новаки добавил о рубце на груди с левой стороны, который он заметил при осмотре. Ты хочешь как-то это объяснить? Сегодня я еле уговорил Винсента, моего «няньку», выйти на выходной, и позвонил Софи, домработнице, чтоб та не приходила — ух, наговорил ей всякого, что она сама обиженно сбросила трубку. Никогда не любил скандалить, особенно с женщинами. Я надеялся, что наконец останусь один, но нет — припёрся Виктор, да ещё припёрся с претензиями. Раздражает, очень. — Нет. — И ты говоришь, что тебе хорошо? — Мне очень хорошо. — Блять, ты хочешь убить себя! — Что? Хе-хе, нет, совсем нет. Я хочу намного больше. Я хочу уничтожить весь мир.***
Когда? В какой момент я сломался? Этот вопрос преследует меня как минимум последние пять лет, но я так и не решался вспомнить своё прошлое. Я совсем не помню своих родителей. Нет, не был я уж таким маленьким, когда они меня оставили: скорее всего, память о них исчезла за шквалом событий, который бурей пронёсся по моей юности. И мать, и отец казались мне всегда существами фантастическими, нежели когда-то присутствующими в моей жизни, но, как ни странно, я никогда не переживал по этому поводу. То есть, с некоторой стороны, слушая нытьё моих товарищей-гимназистов о проблемах с предками, я был такому раскладу даже весьма рад. Но всё-таки был человек, несомненно, принимавший участие в моём воспитании. Нет, я не попал в детский дом, но какое-то время всё же там был — и это место, честно говоря, в разы лучше того, где я проведу последующие года. Дом госпожи Мишель Кьюске, на иждивение к ней попали я и ещё пятеро детей. Как её помню, это была статная женщина сорока лет, очень высокая, даже выше самого старшего брата. Её голову всегда покрывал фиолетовый чурбан с побрякушками, губы она жирно красила ярко-красной помадой, следы которой оставались на фильтрах дешманских сигарет. Госпожа Мишель называла себя коренной француженкой и любила Иисуса, на людях она восхищалась древнегреческим эпосом и почитала Сартра, но абсолютно каждая книга в её библиотеке хранилась под сантиметровым слоем пыли, а Библия у кровати от влажности проливных дождей в нашей деревеньке обросла смердящей плесенью. На извинения — не «бог простит», а насилие, множества насилия, ведь как ещё можно вызвать абсолютное подчинение детей вокруг? Под гнетом страха сделать случайно что-то не так, страха её грусти, страха, упаси боже, её злости — день за днём в этом маленьком, затхлом домике тянулись очень долго, то что должно было стать родным — стало чуждым, и внутри этого самого домика была пустота щемящая сердце и голову. Она была очень глупа. Все знали это. Но её твердая рука наказания — изо дня в день, — заставляла забывать об этом. И дети менялись с госпожой ролями — мы становились глупыми в подобной безвыходной ситуации.***
— Мишель сказала, что хочет отдать тебя в музыкальную школу, — как-то раз говорит мне Хидеки. Этот мальчик жил со мной в одной комнате. Он постоянно болел, госпожа наша считала, что это всё из-за плохого питания. У него порой не было сил даже жевать. — Таки идея петь в детском хоре этой... как её... а! вспомнил! Церковной капеллы — таки плохая идея? Я лежал на своей кровати, задрав ноги на стену — выковыривал нестрижеными ногтями мягкие обои. — Запляшешь, как голос сломается, — сделал замечание мой сосед. — Да я и так уже. Кушать хочется. Даже было бы лучше, если бы меня в тот апрель приняли на вокал. Но мой слух и чувство ритма уже тогда были развиты настолько хорошо, что меня взяли на скрипку. В тот день моя будущая классная руководитель Ито-сама сказала мне, что у меня абсолютный слух. Она стала одной из тех людей, которые заботились обо мне настолько, что потеряли в этой заботе самих себя. Так или иначе, в моей жизни постоянно что-то менялось — место жительства, люди всё также приходили-уходили, и только скрипка нагло сопровождала меня. Где бы я ни был, с кем бы — она неизменно рядом. Это пугающе — я ненавижу этот инструмент. Потому что ничему, по сути, за всю жизнь больше не научился — только играть на этой самой скрипке. Я не знал быта, чтобы не поранить руки, я не знал больше людей, чем мне бы хотелось — свободное время было занято только ею. Не знал я и работы, кроме исполнительских халтур — всё по той же причине, что не успел поглотить знания в какой-нибудь другой отрасли. И любить я так и не научился — не хватило сил. Всё решает, опять же, момент. Переломный? Кто знает. Но порой мне даже кажется, что та жизнь, которую прожил я — это лучшее, что могла получить моя душа, возымев облик человеческий в этом мире. Ведь, если учесть семью, окружение и эпоху, в которой я рос, всё могло обернуться намного хуже. Пустота разрушит любого человека, но свой сосуд я заполнял время от времени эмоциями, чувствами. Они были как положительными, так и отрицательными. Это было в неравных пропорциях и во мне побеждало зло, нежели добро. Но это всяко лучше, чем через силу существовать. Я злился. Я радовался. Мне было приятно, мне было мерзко. Но когда-то, по прошествии лет, это всё слилось в бездонное озеро, в котором я задыхался и продолжаю задыхаться сейчас. Это больно, но боль эта по-своему делает мне хорошо — будто болью этой я искупаю грех своего рождения. И, возможно, когда-нибудь уже как чистой душе мне даруют прощение смертью.***
— Вай, Осаму-Осаму! Поди сюда, тащи свою балалайку! Низкий, чуть сиплый голос. Меня пробрало до мурашек. Она пьяна? Нет, хотя возможно да, но лучше не буду себя лишний раз загонять. Может что-то хуже! Нет-нет-нет! Прекрати! — и такие мысли сводили меня каждый раз, когда эта женщина меня подзывала. Обычно Мишель меня звала по трём причинам: либо урок французского, либо помощь по дому, либо чтобы сделать меня козлом отпущения. И первое, и второе никак не отличались от третьего. Но тот день был особенным. Очень много знакомых лиц — скорее всего, жители нашей деревушки. Правда, я никого не знал особо, да и знать не хотелось. — Сукин ты сын! Чего стоишь? Оглох? — мне всё ещё было страшно. Я не знал, что меня может ожидать. — Виолу неси, хоть покажи людям, что за четыре года хоть чему-то научился! Эта женщина называла скрипку виолой, чтобы казаться перед людьми умнее. Может, она и казалась такой, правда с одним нюансом — виола относится к совершенно другому семейству струнных инструментов и скрипка отнюдь не произошла от неё. — Д-да, мадам! Минуту! — как только до меня дошло, что от меня просят, я сразу же бросился в комнату за инструментом. Лунный свет голубой скатертью укрывает нашу комнату. За столом, у открытого окна, сидит Хидеки. Не слышно шелеста листьев, кажется, будто природа замерла и всё, что внутри моей комнаты, вместе с ней — не слышно и дыхания моего соседа. Только тихий, едва уловимый звук скрежета пера по бумаге. — Боишься? — А к чему вопрос? Я сразу понял, о чём он меня спрашивает. Но люблю казаться глупым. — Ты её неделю в руки не брал, — он сказал об этом, кивнув в сторону запылившегося футляра под моей кроватью. — Если возьму взаправду — то не остановлюсь. — Разве ж это плохо? — Ну, хуже, чем возможность ничего не делать, — я улыбаюсь Хидеки. Я наскоро хватаю футляр, открываю, собираю инструмент. Вроде всё хорошо — но вся моя уверенность пропадает, когда я ногтями провожу по подушкам пальцев левой руки. Мозолей нет. Я и вправду боюсь. Даже для такой публики, которая была бы в восторге даже от бестолкового вождения по струнам — я тогда боялся. Точнее, чувствовал ответственность за своё исполнение. Хотя бы на уровне того, что композитор не должен перевернуться в гробу от моей игры. Может, это даже было хорошо — ибо нынче, насколько бы хорошо я не играл для других, для меня это то же самое, что и, как я выразился, бестолковое вождение по струнам смычком. — Его учитель, его учитель такой гениальный человек, даже такого бездарного, безродного, который сам себе жопу не может подтереть… Звон. Скрипка на плече, смычок на струнах. Я смотрю на полупрозрачную дверь в спальню старших. Волосы до плеч, как смоль, черные глаза — томно изучают меня. Приспущенные штаны и быстрая работа двумя пальцами со стоячим пиструном, который у него тогда ещё не вырос в силу возраста. — Хуй! Все гости мгновенно замолкли. Они ошарашенно посмотрели на меня. Я убираю скрипку с плеча и смычком указываю на Ичиро, который даже не думал останавливаться. — Мадам, он дрочит хуй! Ироничная история, с одной стороны. С другой стороны мерзкая — объектом сексуального влечения выступало моё тело маленького мальчика. Правда, до меня это дошло очень нескоро, и даже когда дошло, я не сильно придавал этому значения. Я не любил мужчин, но также я не любил женщин, и выбирал я своих партнеров всегда из-за чувства вины и долга, нежели по симпатии. Правда, одно исключение было. Не было бы этого человека — не было бы всех этих слов. Конечно, этот случай всё-таки очень сильно повлиял на мои отношения с Ичиро, и было это плохо, потому что мне пришлось жить с этим человеком в одном доме ещё несколько лет. Нас тогда обоих наказали по всей строгости, только меня кстати незаслуженно, а после привязанность этого человека начала ещё больше расти. Доходило до того, что он в открытую следил за мной от дома до школы и на обратном пути. К счастью, в школу его не пускали. Также к счастью, он долгое время даже не пытался со мной заговорить.***
— Ну это он пиздец выдал, конечно, — говорит мне Хидеки. — Но про хуй лишнее было, мне кажется. Два велосипеда, скрип колёс, мы вместе идём у железнодорожных путей. Наши козы любили лопухи и листья ивы — в поле за вокзалом оно как раз и росло. Я жую горькую соломинку, а слова товарища были настолько обидны, что я нахмурился. — В смысле лишнее? По-твоему я что-то не так сказал?! — Я выплюнул соломинку и натянул козырек кепки от палящего солнца. — Мне кажется, что всё по фактам! Ладно бы ещё вырос нормальный, так свои два сантиметра не стыдится показывать на людях. — А тебе большая разница сколько у него сантиметров? — Конечно, большая! Я и сам не понял на что ответил и что в принципе сказал, как звонкий смех Хидеки заполонил всё пространство. — Не знал, что Дазая Осаму интересуют мужские письки… — Да иди ты! Я что, пидор по-твоему? Это он пидор! — Ты только ему так не скажи, а то ноги сломает и жопу порвёт заодно. Его ангельское лицо источало совершенное спокойствие, но челюсть напрягалась до скрипа зубов — настолько сильно он пытался сдержать свой неконтролируемый смех. — А зачем жопу рвать? — с недоумением спрашиваю я у товарища. — Ну, пидор же. Я не смог при таком разговоре долго сохранять свою серьезность и рассмеялся вместе с Хидеки. — Там поезд походу едет, отойти надо, — он меня предупредил. «Drunk i'm walking with you, Next to the swimming pool…» Заложило уши, затрещала голова. Резко повернувшись к Хиде, я почувствовал легкую слабость в суставах и головокружение. Казалось, что прямо сейчас меня стошнит. — Что... что ты говоришь? — выговорить это мне казалось ужасно трудным. — Я говорю… «…Cold concrete burns my feet In the early night heat…» — Да скажи ты внятно, Хиде! Что ты там мямлишь? «...5 o clock you and me Glass fall crushed on the floor...» Моё тело отказывается двигаться, моё тело словно камень — и пальцем не пошевелить. Словно запечатан я в камень, словно меня пронзила ядовитая игла. Я слышу пение, но не знаю, откуда оно идёт. Я слышу голос — который никогда и нигде не слышал ранее. В одно мгновение мне кажется, что я схожу с ума. И в следующее я уже уверен в этой мысли. «My cold feet red bleeding I don't care keep singing» Чуть сиплый, но мягкий подобно прянику, глубокий и теплый словно горячий шоколад, голос, что пробирает до кончиков пальцев — голос, что так далеко, но приятно заполняет тебя самого. «Singing sinking dying diving loving leaving pulling pushing falling feeling swimming swinging...» Момент. Издалека я слышу гул. Но когда я обернулся — я увидел поезд совсем рядом с собой. «...singing sinking dying diving falling feeling swimming swinging loving leaving pulling pushing singing sinking dying diving...» Сердце стучит настолько быстро, что в какой-то момент я перестал его ощущать. Колени дрожат. Я смотрю на поезд, приближающийся ко мне. Я смотрю, но не могу двинуться. — Где я? Зачем? Кто? Кого я это спрашивал? Себя ли? Хидеки или… может, спрашивал я у голоса, который внезапно с того момента стал частью моей жизни? «...in the cold heat of the pool.» Но знал бы я, что обладатель голоса станет моей единственной слабостью на всю оставшуюся жизнь, я бы уже тогда позволил себе умереть под поездом. Я бы не стал таким жалким. Я бы не стал таким. Я бы не жил. Я бы исчез. Меня уже почти нет. И каждый раз когда я думаю прийти к тебе и целовать твои ноги, ласкаться об твои руки, я понимаю, что мне не хватит сил сломать себя ещё раз, Чуя Накахара. Не хватит сил пережить момент.