Созвездия дорог

      Иногда Кроули удивляется, куда могут привести пути во вселенной, опутанной кружевом дорог, тайн и созвездий. Иногда Кроули спрашивает себя: неужели всё это — правда?       А Азирафаэль смеётся и машет перед его лицом ладонью, заставляя разлепить сощурённые ресницы и взглянуть на него в их рыжеватом ореоле.       — Дорогой мой? Не пытайся притвориться, что спишь, я тебя насквозь вижу, — и садится рядом, стоит Кроули слегка подвинуться. — Держи свой чай.       Диван тесный и маленький, почти как кушетка из магазина Азирафаэля, которая теперь красуется на веранде, как трон — созерцай всё царство сада. Диван они выбирали и заказывали вместе, успели запутаться на сайте в интернете, и в итоге ругались друг на друга и на непонятное оформление человеческих идей, и смеялись, и сидели теперь вот так, прижавшись плечами и локтями.       Иногда действительно поразительно, куда дороги могут привести.       В доме не холодно — прижавшиеся друг к другу комнаты похожи на тёплый клубок, зажатый между прохладных лап зимы-кошки. В доме светло от нескольких дурацких ламп и полусонного мерцания телевизора. В доме сладко пахнет от выпечки и цветов, распустившихся даже без лишних угроз.       В доме хорошо, потому что это их дом.       — Я тут о важных вещах размышляю, — бурчит Кроули, — а ты со своим чаем лезешь.       Азирафаэль фыркает — видно сразу, что нисколько в недовольство Кроули не верит. Кроули и сам понимает, что актёрская игра у него хромает, да и зачем притворяться? Ладони обнимают разрисованную голубыми цветами чашку, и чай греет руки. Чай тёплый. Тёплый, как Азирафаэль, когда Кроули его обнимает.       — И о чём же ты размышляешь? — выгибает бровь Азирафаэль. — И… я лезу? Я помню, как десять минут назад кто-то страдал, что не может налить чаю до рекламы.       Кроули решается закопаться в пушистый клетчатый плед и во вторую часть фразы. Потому что… не говорить же ангелу глупости всякие. А те лезут в голову настойчиво, оборачиваются вокруг каждой мысли.       — Реклама для того, чтобы успеть налить себе чаю, — бормочет Кроули. Чай сладкий. Ровно настолько, насколько и должен — Азирафаэль давно не спрашивает, сколько сахару нужно класть. — И потом пролить его на штаны в самый напряжённый момент фильма.       — Что же, тогда обилие и частоту рекламы можно рассматривать в положительном ключе, — Азирафаэль усмехается, Кроули слышит это и чувствует в его голосе что-то… будто спичку чиркают о коробок, и она разгорается пламенем, и так самые обычные слова разгораются в разговор. — А люди терпеть рекламу не могут. И ты тоже.       — Потому что всё относительно, — Кроули пытается устроиться поудобнее и вновь пихает Азирафаэля локтем. — И многогранно. И…       На переливающийся картинками экран он не смотрит, потому что не смотрит Азирафаэль, а без ангела и фильмы-то не так интересны. Куда лучше вместе пить каждый раз, когда главные герои могли умереть из-за своей глупости. Или слушать, как Азирафаэль ворчит, что в оригинале всё было совсем по-другому.       — …И что во всём можно найти плюсы. Даже в рекламе. И ещё…       — Ты не посмеешь, ангел, — Кроули дёргается и лишь прижимается ближе. — Я страшный, — бормочет Азирафаэлю в халат, — и тёмный демон. Во мне лишь минусы.       Плюсы и правда можно найти даже в тесном диване, потому что — Го… Са… кто угодно… — ангел совсем рядом, ангел такой живой и тёплый, родной, пусть и непривычно так думать. Или привычно? Думал же, не осмеливаясь признаться и ему, и себе, шесть тысяч лет.       Глаза у Азирафаэля светятся и мерцают словно, и виной тому не включенная гирлянда, которую они с Рождества до сих пор не сняли, хотя начинается февраль. Кроули помнит, как впервые увидел звёздное небо. Кроули помнит, как впервые увидел солнце — самую первую звезду, родившуюся в их с Азирафаэлем руках. Кроули кажется, что вся любовь и радость творения слилась в зрачках его ангела.       — Ну, минус на минус даёт знак плюс, — звучит со смешной логичностью. — Ты не можешь спорить с фактами, мой дорогой.       Кроули даже голову вскидывает и брови приподнимает, и пытается сдуть упавшую на нос прядь. Пока Азирафаэль руку не тянет со вздохом и сам её не убирает, не заправляет за ухо, бормоча: «Как ты умудряешься свою косу растрепать, просто лёжа на диване, а?». А Кроули и ответить-то, заворожённо смотрящему на его руку, нечего, и Азирафаэлю остаётся только поправлять его волосы дальше. И вздыхать — «катастрофа ты, мой дорогой».       Абсолютная катастрофа.       Дороги во вселенной, дурацкой, смешной, нелогичной, зачастую ведут к абсолютной катастрофе. Это всё действительно катастрофа — Кроули и подумать не мог, что однажды будет сидеть на собственном диване. Не на безликом диване, которых было полно в его прежних местах обитания, в том числе в квартире в Лондоне. На своём. Привычном. Среди цветов, которым Азирафаэль умудрился дать имена своих любимых книжных персонажей, и потому кричать на них как-то неловко. Кроули и подумать не мог, что в их доме будет столько дурацких книг, которые он с удовольствием станет слушать.       — Что ты так смотришь, дорогой? — Азирафаэль заканчивает переплетать его косу, и Кроули моргает, и пятна — гирлянда, телевизор, мерцание звёзд за окном — сливаются вновь в одну измазанную светом картинку. — Всё в порядке?       — Вполне, — выдыхает Кроули. — Да, вполне.       Азирафаэль не убирает руки с его плеч. На руках у Азирафаэля кольца — в том числе одно, подаренное Кроули: кольцо всевластия — из любимых Азирафаэлем книг. Кажется, тот был дружен с их автором. Кажется, именно Азирафаэль провожал его за грань. Кроули помнит тот день и помнит, как молча взял ангела за руку, без слов давая знать, что будет рядом.       Вот и сейчас он держит его руку. Теперь уже Азирафаэль сидит, прижавшись ещё ближе и делая вид, что это необходимость. Хотя диван вовсе не так тесен, как в жалобах Кроули, которые он изливает их коту, когда тот тоже запрыгивает на диван и разом распушает белоснежную шерсть, чтобы занять больше места.       Кота так и зовут — Кот (по совету Адама; вот уж кто умеет придумывать отличные клички). Кот сейчас  — и Кроули, чёрт возьми, сам его притащил когда-то, ну не мог же оставить на морозной улице — спит на кресле, протянув к Кроули пухлую лапу и явно изображая половину картины «Сотворение Адама». На Азирафаэля чем-то похож. И гладить его почти так же приятно и естественно, как гладить ладонь ангела. И странно — как и кота, и их в этом дом жизнь привела.       — Поразительно вселенная нас свела, — Азирафаэль улавливает его мысли. Кроули косит взгляд на него, и в груди нежность клубком сворачивается — губы у ангела умиротворённой улыбкой светятся. — Я помню, как много лет назад мы сталкивались и сталкивались, и удивлялись. И вот мы здесь.       Все дороги во вселенной ведут к этой планете, убаюканной у Неё в ладонях. Все персональные дороги Кроули ведут и замыкаются кольцом объятий вокруг Азирафаэля. Все дороги в конце концов ведут домой.       — Порой кажется, что мы выбрали Британию, чтобы сталкиваться чаще.       — Ну, тогда нам стоило бы выбрать Ватикан.       — Думаю, нас бы оттуда выгнали в первый же день.       Они смеются, а Кроули пытается представить лица ватиканских священников, а потом смотрит на Азирафаэля, наглядеться не может, даже смеяться перестаёт — будто бы это может не дать насладиться ангельским смехом.       Хочется говорить глупости. Признаваться в глупостях. Всё равно никто не увидит — их коттедж мерцает светом окон среди тихих холмов. И притворяться больше не нужно, да и Азирафаэль мигом увидит фальшь, а под его взглядом сопротивляться никаким чувствам совершенно не хочется. Хочется обнимать его и вновь иступлённо и нежно выцеловывать на его плечах все созвездия мира. И придумывать новые заодно.       — И почему ты снова так смотришь? Мне уже неловко, право.       — Ты светишься.       Азирафаэль с серьёзным видом оглядывает себя, будто проверяя на исправность ангельское свечение, не барахлит ли что, а потом качает головой.       — Как видишь, нет.       Кроули закатывает глаза. Ангел что, пытается вывести его на эти самые глупости? И услышать то, что хочет? Тот ещё эксплуататор. Пусть тогда побережёт свои костюмы*.       — Да светишься ты, светишься, и на тебя грех смотреть в чёрных очках. И греешь, как генератор, своей безумной любовью к книгам и этому дурацкому миру, чтоб его. Как ни посмотрю на тебя, так оживаю, даже если чувствую себя увядшей фиалкой.       — Энтони…       Как Азирафаэль умудряется произносить его имя с такой нежностью? Кроули замирает, Кроули млеет, когда Азирафаэль баюкает его пальцы в своих.       — Конечно, несмотря на всё, ты абсолютно невыносимый, — ворчит Кроули. — Это запретный приём вообще-то.       — Ты тоже, мой дорогой, — улыбается Азирафаэль со своей неизменной невинной наглостью. — И именно поэтому ты лучший.       Иногда Кроули летом любит ходить мимо чужих домов со включенными кондиционерами и одним щелчком пальцев переключать режим с прохлады на выработку тепла. Замечательное злодеяние на самом-то деле. И Азирафаэль точно его совершает каждый раз, потому что в груди у Кроули бьётся что-то горячее, что нельзя выключить или погасить.       — Так не бывает, — бурчит Кроули. Лишь бы возразить.       Ему нравятся их споры, потому что они никогда не были похожи на едкие иглы ненависти, что звенят в спорах и ссорах у людей. Их разговоры сплетаются из противоположностей, складываются, как пазлы, из угловатых мнений во что-то одно, единое, прекрасное и странное.       — Бывает, — пожимает плечами Азирафаэль. — Люди такие же, тебе ли не знать? У них много странностей. Как у тебя и у меня. Они пристрастны, они творят, не задумываясь, то, что меняет их жизни совершенно непредсказуемым образом. Чьё-то колкое слово может ранить на годы. Чьи-то добрые слова могут исцелить сердце. Чья-то вредность может влюбить в себя, — и он снова смотрит Кроули в глаза и улыбается. — Всё действительно многогранно, Кроули.       Кроули кивает. Ему ли не знать? Сколько раз люди его удивляли. Сколько раз его удивлял Азирафаэль и всё живое на свете, и Она тоже.       — Мне нравится, как ты увлечён, кажется, всем живым на свете, со всем твоим раздражающем любопытством и вредностью, пусть и пытаешься прикрыть это коварными демоническими планами. Это ты заставляешь меня чувствовать себя живым, Кроули. Не нужно быть ангелом, чтобы любить этот мир.       — Смело с твоей стороны предполагать, что я его люблю.       Но зачем притворяться? Мир Кроули складывается из всех мест, что он повидал за свою жизнь, и они были прекрасны в своей неидеальности. Из всех людей, что встретил и потерял, и они совсем не были идеальными, и они, даже святые, совсем не были святыми, как бы абсурдно это ни звучало. Мир Кроули складывается из созвездий, которые они подарили людям и сами не осознали их красоту. Мир Кроули складывается из всех путей, что привели его к их обычному человеческому дому, с тесным диваном, с вредным котом, с садом, за которым надо ухаживать, с цветами, которые почему-то Кроули не слушаются. Мир Кроули складывается из Азирафаэля, с которым он спорит, ругается почти, и который любит плести венки, несмотря на возражения, и выводить из себя ими и нежным «Энтони».       — Знаешь, я достаточно смел, чтобы это предполагать. Это хотя бы не слабоумие и отвага, как тогда, когда мы пошли против Люцифера с…       — Да сколько ты будешь это вспоминать?!       — Прости, мой дорогой, — а в глазах ни капли сожаления.       Ничто никогда не было идеальным.       — Как ты думаешь, — задумчиво произносит Кроули, когда вторая кружка чая выпита и кот, несмотря на все возражения, засыпает уже на коленях у демона, — а Она… довольна всем этим?       — Чем именно? — рассеянно отзывается Азирафаэль, перелистывая какую-то книгу. В их доме они на каждом шагу. Можно устроить себе позднее детство и начать строить домики из книг, покрывал и пледов.       — Ну, тем, что мы тут вытворяем. Во что человечество превратилось само по себе. Или оно и должно было таким быть по её Плану?       Азирафаэль откладывает книгу, сцепляет пальцы в замок и смотрит задумчиво в никуда. Кроули не хочется спорить, но хочется слушать.       — Мне кажется, тут оба варианта. Она у нас… тоже непредсказуемая, знаешь ли.       — Ну что за богохульство, — усмехается Кроули. Он откидывает голову назад, и кончик косы щекочет кота по носу, и тот чихает с умилительным возмущением, и Кроули извиняюще — Бо… Сатана, что он творит? — чешет его за вислым серым ушком. — И… оба варианта? Ты имеешь в виду свободу воли?       — Думаю, для Неё многие так называемые богохульства звучат скорее как комплимент, — усмехается Азирафаэль. — И да, я имею в виду свободу воли. Может, по Её Плану человечество и должно было само выбрать свой путь. А довольна ли Она… я не знаю, мой милый. Наверное, если я начну об этом рассуждать, меня унесёт куда-нибудь не туда.       — Я обожаю, когда тебя уносит не туда, — Кроули улыбается. Он продолжает поглаживать кота и смотрит лишь на Азирафаэля. Наверное, со стороны это действительно могло бы выглядеть страшно. — Хотя ты, конечно, бываешь тем ещё чопорным занудой.       И это ему нравится — потому что это Азирафаэль, его Азирафаэль, такой, каков он есть.       — Она дала людям возможность стать самими собой. Глупыми, постоянно ошибающимися и повторяющими эти ошибки, нелепыми, наверное. Со своими недостатками и странностями. Мы с Ней мало беседовали, конечно, не могу судить, но да, наверное, Её огорчает то, что мы делаем, и вряд ли Она бывает всегда довольна. Она не определяла наш путь, но, думаю, Она его уважает.       Кроули закрывает глаза. Бессчисленные дороги. И ему казалось когда-то, что всё решено за него, и он не может не подчиниться, потому что тогда сломается, исказится, ставит неправильным остаток прежнего мира. И ему казалось, что все дороги определены и направлены к предписанной конечной точке, и их с Азирафаэлем дорога тоже.       Но он вновь переплетает с Азирафаэлем пальцы, и понимает: нет, эту дорогу они выбирали сами. И она привела их в дом, который они сами и выстроили всем, что делали и друг для друга, и для мира этого глупого и прекрасного. Может, лишь пытались. Возможно. Люди тоже пытаются и меняют мир одним своим намерением.       — Мне всегда казалось странным, что кто-то пытается заставить других измениться. Люди часто прикрывают свою ненависть к тем, кто отличается от них, благими намерениями и называют это любовью. Некоторые говорят, что всё во имя Её воли. Но я уверен, что Она совсем не хочет, чтобы люди пытались быть святыми и перекраивали себя во имя идеала. Люди нарекли Её самой Любовью, но в одном я уверен точно…       — Любовь никогда не пытается обезличить, — заканчивает Кроули и сам не понимает, почему его голос звучит так тихо.       Слова тонут в уютной тишине, которую обнимает беспечная болтовня по до сих пор не выключенному телевизору и гулкое мурчание кота. Азирафаэль отчего-то прячет взгляд.       — Прости меня, если я заставлял тебя думать, будто вижу в тебе что-то несуществующее. Ты дорог мне, Кроули. Мне дорог тот самый демон, который помогал создавать прекраснейшие созвездия, демон, который продолжает любить мир и служить при этом Аду, творя, несомненно, ужасные пакости, демон, который просто хочет жить и наслаждаться этой жизнью. Это всё ты, мой дорогой. Я не хочу, чтобы ты менялся.       Кот на коленях чудом остаётся непотревоженным — Кроули обнимает Азирафаэля осторожно и утыкается лицом ему в плечо.       — Какой же ты дурак, ангел.       — Не отрицаю, мой дорогой.       — Но мой дурак, — и скользит горячими губами по шее, целует под ухо. — Самый очаровательный ублюдок на свете.       Иногда Кроули кажется, будто их создали единым целым и разделили на двух существ. Никак им не сбежать от необходимости сталкиваться и находить друг друга. Иногда Кроули понимает, что это не так: Она создаёт всех цельными и светящимися, и даёт свободу выбора. Даёт благословение на дорогу — искать ли кого, не искать, выбирать, не выбирать, идти ли рука об руку, чтоб свет преумножался и сиял и ныне, и присно, и во веки веков.       Что за глупости лезут этим вечером в голову? Но всё ускользает, когда Азирафаэль гладит его вновь умудрившиеся растрепаться волосы и целует в веснушчатый нос.       — Поразительно, что мы, два таких идиота, друг друга нашли.       — Семья не заканчивается на крови, разве не так говорят в одном из твоих сериалов?       Кроули смеётся и думает с удовольствием — надо же, всё-таки слушает ангел то, что он смотрит. И улыбается:       — Так.       Тишина баюкает в ладонях сонный дом. Планету баюкает в объятиях тёплая космическая колыбель, сотканная из самой любви, в которую, как нити, вплетены миллиарды человеческих дорог. Нити путаются, обрываются и складываются в странные и причудливые созвездия, и в их узорах ничерта понятного не разберёшь.       Иногда Кроули кажется, что прекраснее ничего на свете нет. Иногда Кроули понимает: он прав.