Я представил, как от ветра крутится мир… Ассаи «Ищу тебя»
Богдан не верил в вещие сны, но перед смертью деда Авдея ему снилось, как тот уходил по белому берегу Беглицкой косы. Проснувшись, он ещё несколько минут не мог унять слёз, потому что любил деда сильнее всех в своей жизни и боялся отпустить. Он чувствовал, только верить не хотел, потому и увидел этот сон. В последние дни деду было так тяжело, что он едва оставался при памяти, и Богдан всё пытался представить себе его боль, нарочно ввязался в драку и позволил бить себя ногами по животу. Больно было дико, но всё-таки недостаточно, потому что справиться со страхом не помогло. Мама хотела устроить похороны в Таганроге, но Богдан упросил, чтобы всё-таки в Беглице. В жизнь после смерти он тоже не верил, но теперь, когда шёл по песочно-ракушечному тихому берегу, чувствовал присутствие деда Авдея во всём. Беглица всегда существовала для Богдана только потому, что тут жил дед, он отсюда почти никогда и не выезжал: то дорогу затопит, то яблоки поспеют, то самое время собирать травы, некогда. Но вот его уже не стало, а в Беглице точно такая же осень, как и всегда была, отцветал кермек, и желтела трава, только Богдану теперь казалось, что всё это осталось, потому что дед Авдей тут тоже остался. На берегу дул холодный ветер, но Богдан всё равно присел у воды, чтобы окунуть в неё ладони и умыться. Море здесь было мелководным, и чайки просто ходили, а не плавали. В детстве одной из любимых забав у него было наделать как можно больше брызг, чтобы согнать чаек, а потом смотреть, задрав голову, как они перелетают на другое место. Но согнать всех разом ему никогда не удавалось. Чайки пугались брызг, только не самого Богдана. Однажды ему даже удалось потрогать одну, хотя такое вообще мало кому удавалось. — Ум у тебя живой, а вот душа мирная и робкая, — говорил дед. — Птицы чуют. Богдан вернулся к велосипеду и поехал обратно в село. Беглица состояла всего из пары улиц, и домов тут было не больше двух десятков, дедов терялся в глубине двора, за яблонями. Давно уже созрели яблоки, а их так никто и не собрал, совсем не до того было. Дед Авдей своими яблонями гордился, у него их тут было несколько сортов, но Богдан, кроме анисовки, до сих пор никакой и не запомнил, ему она больше всего и нравилась. — Шо ты робиш тут так рано, Богдаша? — услышал он голос и обернулся. Сосед напротив грузил в свой китайский грузовичок пустые ящики. Это был поджарый мужчина за шестьдесят в белой шляпе. — Не спалось, выехал рано. — Богдан спрыгнул с велосипеда и прислонил его к калитке. — А вы в город, Прохор Семёнович? — Атож. На базар. — Меня не подхватите с велосипедом? Хочу дедов баян забрать. — Подхвачу, шо ж не подхватить на доброе дело. Веселей будет разом ехать. — Спасибо, Прохор Семёнович. Я быстро. — Не поспишай, Богдаша. Не поспишай… Богдан открыл калитку и вошёл во двор. У дома остановился, снял рюкзак и набрал немного розовых яблок с пригнувшейся к земле ветки. Дверь открыл дедовым ключом, своего у него не имелось, он вообще никогда раньше не бывал в этом доме один. Внутри, как всегда, насыщенно пахло травами и было тепло, но потом Богдан заметил, как непривычно тихо: не работало радио. Радиоточка на кухне тут обычно не выключалась круглые сутки, дед не любил телевизор и слушал новости на «Маяке». Тишина здесь была такой неестественной, что отзывалась в груди пустотой, по таким мелочам, наверное, и понимаешь, что человека нет и уже никогда не будет. Богдан даже не стал снимать кеды, сразу прошёл в комнату. Баян всегда стоял на шкафу, так что любой, кто входил в зал, сперва именно его и замечал — белый, всегда отполированный, с красным мехом, он будто ловил и рассеивал солнечные лучи. Богдан снял его и повесил на грудь, баян как-то жалобно звенел и мешал закрывать дверь, и что-то внутри тоже мешало. Управившись, Богдан подхватил с травы рюкзак и вышел за калитку. Прохор Семёнович уже закрепил велосипед на кузове, и они сразу поехали. Дорога в Беглице была плохая, сначала ямы, а потом асфальт и вовсе заканчивался, в машине потряхивало, Богдан, пристегнувшись, обнимал баян, он уже лет семь здесь не ездил на машине, всё только на велосипеде. В пути болтали о всяком, Богдана это отвлекало, его всегда забавляла манера местных говорить на суржике — смеси русского с украинским. Дед, правда, при нём старался использовать чистый русский, говорил, что нечего городскому привыкать. Но Богдан имел особенность быстро сживаться с окружающими и ему несложно было переключаться. Раньше он, бывало, кривлялся на суржике с приезжими на косу, когда они спрашивали дорогу. — А вы попросите Микулу, он вас задарма отведёт. Вин сидит у крайней хаты, целый день песни спивае, шоб только не робыть. Микула! Всё равно погано спиваешь, поможи лучше людям! Деда это всегда смешило, туристов чаще всего тоже. — А ты, Богдаша, тоже не баяне играешь? — спросил Прохор Семёнович. — Дед научил. Меня даже в армии взяли в оркестр. — Авдей играл от Бога, всё село збиралось послухать. И человек был от Бога. Вы с ним схожи дюже, вон и имя у тебя такое. Ты теперь хоть будешь до нас приезжать? Богдан сложил руки на баяне и уткнулся в них подбородком. — Буду, конечно. Вы, Прохор Семёнович, у деда яблоки соберите на варенье. Жалко ведь. Он попросил высадить его у больницы. Прохор Семёнович помог выгрузить велосипед и пристегнуть у калитки. Попрощались. Богдан пошёл внутрь, сразу на второй этаж, там находился хоспис для онкобольных, где дед Авдей и провёл свои последние дни. Место это было грустное, тяжелое, плохо оборудованное из-за недостатка финансирования, но, наверное, самое доброе на земле. Богдан раньше, как и многие, думал, что хоспис — это для других, что-то совсем уж безнадёжное, равнодушное. Первое время ему даже стыдно было за такие мысли перед местными медсестричками, которые работали не покладая рук и как-то особенно трогательно заботились о пациентах. Он теперь связался с этим местом душой, вот и приходил помогать просто так. — Настасья, можно я у вас тут дедов баян оставлю пока что? — спросил он у пышнотелой сестры, которая встретилась ему в холле. — Меня мама с ним домой не пустит. — Это Авдея Матвеича? Какой красивый, — улыбнулась она. — Конечно, оставь, Богдан. А ты, может быть, и сыграешь нам? — Сыграю. Никаких срочных дел нет? — Никаких. Я сейчас всем сообщу. — И заберите у меня, пожалуйста, яблоки из рюкзака, я для вас собрал. Может, кто захочет. Богдан повернулся спиной, и сестра выгребла в полу халата яблоки, а потом пошла по палатам. В хосписе обычно находилось около полсотни пациентов, правда, далеко не все могли ходить самостоятельно. Работы тут всегда было хоть отбавляй, а рук не хватало. Но когда представлялась возможность порадовать всех этих людей, любые дела на время останавливали, поскольку радости им как раз и недоставало больше всего. Не только самим больным, но и их близким, и медперсоналу. Только Богдан на этот раз не замечал, как много вокруг него собралось людей. Закатав рукава рубашки, он сел с баяном на скамейку в холле и уже на простых мелодиях для разогрева ощутил силу инструмента, сами собой вытягивались мышцы, и грудь расширялась, наполняясь воздухом. А потом он стал играть «Город золотой», который любил больше всего за печальное, почти органное звучание, и ощутил необъятное волнение. Теперь чувство пустоты, чувство потери накатило в полную силу, и казалось, что сейчас его захлестнёт этой музыкой. Только услышав аплодисменты, он понял, что никогда ещё не играл так хорошо и так чисто. Баян пока оставили в архиве, укрыв от пыли. Как раз образовалось срочное дело: заведующая, Светлана Михайловна, попросила Богдана съездить домой к одному старику, чтобы забрать его в хоспис. На самом деле, официальной выездной службы здесь не имелось, ни средств, ни людей на неё не хватало. Но Богдан вместе с ещё одним волонтёром Володей иногда навещали тех, кто лечился дома, привозили гостинцы, расспрашивали о самочувствии. Володя покупал газеты и брал библиотечные книги, а Богдан мог помочь с уколами, если требовалось. Только забирать людей в хоспис им раньше не приходилось, да и чаще всего они ходили пешком, а если было далеко — ехали на велосипеде. Обычно пациентов привозили близкие или скорая. — Там особый случай, — пояснила заведующая, голос у неё был красивый и успокаивающий, но сейчас в нём ощущалось беспокойство. — У Егора есть машина, он согласился помочь. Егор стоял рядом со Светланой Михайловной. Богдан его раньше никогда не видел, а иначе бы точно запомнил. У него были огненно-рыжие, чуть отросшие волосы, зелёные глаза, и весь он казался хрустальным, словно солнечные лучи из окон тянулись к нему и пронизывали насквозь. Сложно было отвести от него взгляд, пусть это и выглядело неприлично. На рукопожатие он ответил несколько отстранённо и ни слова не сказал, будто был немного не здесь. Худой, в джинсах и простой серой толстовке без капюшона, он сразу пошёл на улицу. Богдан, следуя за ним, подумал, что он, наверное, единственный рыжий во всём Таганроге. Сели в старенький, но неплохо сохранившийся «Фольксваген» кирпичного цвета. Егор вёл умело, мягко, взгляда от дороги не отводил. — Кто у тебя в хосписе? — спросил Богдан. Егор ответил после паузы, так и не повернувшись. — Моя домовладелица, у неё саркома. Голос у него тоже был хрустальным. — Вы близки? — Нет, не особо, просто… Он не договорил, что просто, но Богдан понял, кивнул. Смерть или её предчувствие — это всегда страшно, близкий человек или нет. Он подумал, что Егор не хочет разговаривать, и тоже замолчал, отвернувшись к окну. Старик, к которому они ехали, жил у самого спуска на пляж, с дороги его дом видно не было, и Егор, притормозив, огляделся по сторонам. — Кажется, за этими деревьями, — сказал он. — Ближе не подъеду. Маленькую просевшую избушку они нашли, когда поднялись над спуском по узкой протоптанной тропе. Двор за калиткой был густо засажен вишней, и поросль её расползалась всюду, словно сорняк. Дверь дома оказалась открытой, Богдан вошёл первым. Внутри пахло, как в обычных стариковских домах: старой мебелью, книгами, нафталином и немного лекарствами. Богдан прислушался и прошёл в комнату, это оказался маленький прямоугольный зал с большим окном, занавешенным жёлтым тюлем. На одной стене висели в рамках старые чёрно-белые портреты, на другой — бордовый ковер, под которым стоял прохудившийся диван. С него можно было смотреть телевизор, хотя Богдан не был уверен, что это громоздкая коробка советского производства ещё могла что-то показывать. Помимо этого имелись сервант с посудой и два стола: сложенный, для застолий, стоял у стенки, покрытый ажурной салфеткой; письменный был завален тетрадями, газетами и прочим. — Николай Петрович? — позвал Богдан, но ответа не услышал, только что-то скрипнуло, и он прошёл дальше: за пустым дверным проёмом нашлась ещё одна, совсем крошечная комнатка, помещались тут только платяной шкаф и кровать. На ней и сидел Николай Петрович — худой, покрытый глубокими морщинами старик в широкой клетчатой рубахе и трико. Глаза его были распахнуты от испуга, он силился открывать рот, но будто пытался говорить на вдохе — голос почти не прорывался. Богдан подумал, что он, наверное, был одного возраста с дедом Авдеем и выглядел так же плохо, как и тот в последние дни. Ему стало не по себе. Он заговорил чуть громче обычного. — Вы нас не бойтесь, Николай Петрович, мы пришли вам помочь, хорошо? Я Богдан, а это Егор, мы заберём вас в хоспис. Он обернулся, Егор и правда был здесь — остановился робко на пороге первой комнаты. — Вы почему один? Богдан осторожно положил ладонь на плечо старику, и даже через это касание смог ощутить, как сильно билось его сердце. Старик качал головой и пытался говорить, Богдан понимал его почти интуитивно. Глаза у него были большие, необычного оттенка карего, будто медовые. — Совсем никого нет? Ну это ничего, теперь мы ваша семья. У вас есть коляска? Нет. Тогда придётся вас донести до машины. Вы не бойтесь, я же в начальной школе работаю, туда только выносливых берут. Вы вещи собрали? Не собрали. Это не страшно, вы не волнуйтесь, Николай Петрович, Егор вам всё соберёт. А если что-то ещё будет нужно, мы вам потом привезём. У вас что-то болит? Болит. Это скоро пройдёт, мы приедем в больницу, и вам помогут, а пока потерпите немного, хорошо? Он укутал старика в одеяло и осторожно взял на руки. Проходя мимо Егора, только посмотрел на него, и тот молча кивнул, взялся собирать вещи, нужно было спешить. В дороге Богдан теперь сидел сзади вместе с Николаем Петровичем, держал его жилистую мягкую руку и всё продолжал разговаривать, чтобы успокоить бедного старика. — Вам какая газета нравится? Я у вас видел на столе «Российскую». Скажу Володе, чтобы он вам покупал. Нет? Не нравится? — Богдан рассмеялся. — Почтальон, наверное, бесплатно приносит? — Брехню они там пишут… — впервые почти отчётливо произнёс старик. — А вы прям правду хотели? Ну мы тогда вам будем лучше книги приносить, правда только там. В больнице Богдан пронёс старика по лестнице, сердце у него стучало уже не так сильно, и в палате, лежа на койке, он вдруг удержал руку Богдана в своей и сказал спасибо. Тут-то силы и закончились. Все накопленные эмоции разом прорвались, просто слишком много совпало в один день: и Беглица, и музыка, и этот старик. Богдан почувствовал, что задыхается. Он вышел из палаты, прижался к стене, и слёзы сами собой посыпались, судорожно, почти до рыдания. Егор застал его в таком виде, когда поднялся с вещами. Он сперва замер неуверенно, потом подошёл ближе, опустил пакеты на пол, но из палаты уже подоспела Настасья — догадалась по взгляду. — Идём, хороший, — сказала, осторожно отнимая его от стены. — Идём попьём чаю. И она вытерла его щёки своими тёплыми ладонями.—
Богдан любил Володю трепетно, как любят ребёнка. Володя был добрым и кротким, всегда носил выглаженную белую рубашку, только испытывал сложности в общении с людьми и оттого казался беззащитным. Он крайне редко заводил разговор по собственной инициативе, но вполне терпеливо отвечал на вопросы. Когда Богдан просил посидеть с ним пять минут, Володя всегда засекал время на часах. Он приходил в хоспис по воскресеньям ровно в десять утра, неизменно приносил свежую выпечку и стопку корреспонденции, а иногда — книги, цветочные горшки, новые занавески и полотенца. Сегодняшнюю пятиминутку они сидели в холле, под светом жёлтых ламп. Володя, сложив руки на коленях, смотрел перед собой, Богдан, скрючившись, обводил носком кеда орнамент линолеума. — Жаль, что тебя вчера не было. Я притащил дедов баян. Давно на нём не играл, а вдруг хорошо получилось. — Ты и сегодня можешь сыграть. — Не могу. Теперь не знаю, когда снова смогу играть, тяжело мне. — Я подожду. Впереди ещё много воскресений. Когда-нибудь ты сможешь. Богдан улыбнулся и поднял голову. Поймать Володин взгляд почти никогда не удавалось, сколько ни смотри, но просто так его можно было разглядывать долго: такое он выносил спокойно, и Богдан иногда этим пользовался. Но сейчас он заметил боковым зрением, что из палаты вышел Егор — замер на пару секунд, а потом пошёл к лестнице, как раз в их сторону. Он снова будто был где-то не здесь, и Богдану почему-то показалось, что у него совсем никого нет, кроме этой женщины. — Сколько у нас осталось? — спросил он, и Володя, отодвинув манжету, посмотрел на часы. — Полторы минуты. — Будешь мне должен. Богдан чмокнул его в щёку и поднялся, Володя, вздрогнув, растерянно смотрел ему вслед. Егор же Богдана совсем не замечал, шёл, глядя себе под ноги, поэтому подгадать так, чтобы они столкнулись, оказалось несложно. — Привет. — Привет. — Посмотри на меня, пожалуйста. Егор послушно поднял взгляд, он смотрел прямо и открыто, чего от него нельзя было ожидать, и Богдан подумал, что, может быть, это он сам отчаянно нуждается в близости, но боится признаться. Может быть, это Егор ему нужен, а не наоборот, и сейчас бы только зарыться лицом куда-то ему за пазуху и разрыдаться от всей души. — Ты на машине? Егор кивнул. Его рыжая чёлка беспорядочно спуталась. — Бывал в Алексеевском лесу? Он не очень близко, но… Я понимаю, что ты, может быть, не хочешь говорить, но есть такие места, знаешь, где просто становится легче дышать. Ты не спешишь никуда? Егор несколько секунд молчал, не отводя взгляда, а потом всё-таки ответил: — Нет, не спешу. Он ещё не был уверен до конца и в машине тоже задумчиво выдержал паузу, а тогда уже, что-то про себя решив, повернул ключ. — Куда ехать? — На ростовскую трассу, потом у Самбека налево, я покажу. Богдан не хотел, чтобы он передумал, и потому помалкивал, пока они выезжали из города. Погода стояла тёплая, солнце слепило глаза, и в машине гулял лёгкий ветерок из приоткрытого окна. Егор опустил солнцезащитный козырёк. Перед выездом на трассу он свернул, чтобы заправиться и купить бутылку воды, а дальше уже поехали быстрее. — У тебя кто-то умер? — спросил он вдруг, и Богдан повернулся. — Вчера, когда ты играл… мне так показалось. — Мой дед. Почти три недели прошло, а я только сейчас осознаю. Богдан прикусил губу и отвёл взгляд обратно к окну. Пейзаж у трассы был безликим, мелькали редкие постройки и жёлто-зелёные деревья. — Вчера поехал к нему в Беглицу, всё не мог избавиться от ощущения, что она тоже умерла. А оказалось, что там всё по-старому и как будто его присутствие во всём, только уже нельзя его обнять, спросить как жизнь. Вот и играть было всё равно что прощаться. А я без него как будто совсем один, понимаешь? — Понимаю, наверное, — ответил Егор. Что-то в его голосе отозвалось в груди неприятным ноющим чувством, и Богдан посмотрел на него внимательно. Так мог говорить не тот, кто не познал сполна чувства одиночества, потому что никогда не оставался один — а скорее, тот кто не знал этого чувства, потому что был один всегда. — Ты детдомовский, — сказал Богдан интуитивно, не то спрашивая, не то утверждая, но Егор даже не удивился, не отвёл взгляда от дороги. — Кажется, мы у Самбека, — сказал он, прищурено вглядываясь вдаль. — Здесь поворачивать? Богдан посмотрел на трассу, дорога из машины казалась немного другой. — Да, здесь. Извини, я отвлёкся, на велосипеде дольше ехать. — Часто ты так катаешься? — Если на улице не холодно, то часто. Много чего могу показать, если хочешь. В детстве изъездил весь Таганрог и окрестности, а в четырнадцать тайком от мамы поехал в Беглицу. Дед меня отправил назад и запретил больше маме врать. Представляешь, я только тридцать пять километров промотал, морда красная, язык на плече, а он: не фиг мне тут, без материного разрешения даже в дом не заходи. И обратно ещё тридцать пять. На всю жизнь урок усвоил. Егор улыбнулся. — Ты правда никогда ей больше не врал? — Правда. Когда ему было уже шестнадцать, матери то ли в шутку, то ли всерьёз вздумалось спросить, нравится ли ему кто-нибудь в школе. Богдан ответил, что ему нравится Серёжа Ягудин, только Серёжа мечтает затащить в постель Олю Стрельцову. Мама тогда отходила его кожаным ремнём. «Сволочь! — кричала. — Скотина!» А потом плакала. Серёжа переспал с Олей ещё до выпускного, но сердце Богдану разбила мама. — От отца помню только квитки с алиментами из Новосибирска почему-то. Он когда-то с нами жил, а потом уехал. Мама говорит, он тоже музыкантом был, потому так и не любит, когда при ней играют, убила бы. Вот думаю, куда баян пристроить, а то выбросит. Егор так сосредоточенно смотрел на дорогу, что могло показаться, будто он не слушает и думает о чём-то своём. Но он сказал: — Я живу в Михайловке, недалеко от моря. Если на первое время сгодится, оставь у меня. Богдан даже смутился от такого предложения. Оно явно звучало как приглашение в гости. Теперь он совсем забыл следить за дорогой. — Ты снимаешь квартиру? — Половину дома. Я уже давно хозяйке помогал по мелочи, а после детдома она меня взяла к себе жить за небольшую плату, чтобы я её досмотрел. У неё тоже никого нет. — Она оставит тебе дом? Егор молча кивнул. Он задумчиво кусал губы, пока Богдан просто смотрел на него, повиснув на ремне безопасности. — Страшно ждать, когда кто-то умрёт. Не потому что ты этого хочешь, а потому что человек мучается каждый день. Пока я не узнал, что у нас есть хоспис, я просто не понимал, что мне делать, как помочь. Казалось, что я всё делаю не так. И что я тоже умираю. И когда я пришёл в хоспис первый раз, Светлана Михайловна положила мне руку на плечо и сказала: не переживайте, вы всё делаете правильно. И мне сразу стало гораздо легче. Богдан пригнулся и на пару секунд коснулся лбом его плеча. — Мне это очень знакомо. Егор впервые отвёл взгляд от дороги и посмотрел на Богдана. Хотелось спросить, был ли он влюблён когда-нибудь, был ли у него кто-то близкий хотя бы на недолгий период, но Богдан не решился. Приехали они быстрее, чем он ожидал, в такой час дорога оказалась пустой. Машину оставили в Гвардейском посёлке. Лес весь желтел так красиво, что захватывало дух. Богдан, переполненный жаждой действия, шагал широко, шурша опавшими листьями. Говорил много, рассказывал про лес: что старый и дикий, полян очень мало, даже тропинки некоторые не сразу заметишь, вот боярышник созрел, а вот тут, смотри, пятиствольный ясень, здесь это не редкость, где-то есть и восьмиствольный, а в октябре тут ещё красивее, всё красно-жёлтое. — Погоди, куда ты так спешишь? — улыбался Егор, которому с непривычки идти по заросшему лесу было сложнее. — Я не успеваю. Богдан обернулся и остановился, глядя, как Егор идёт ему навстречу. Он даже среди деревьев собирал вокруг себя много солнечного света, веснушки у него на коже стали ярче, и это было красиво. — Чувствуешь, как здесь дышится по-другому? — Чувствую. Редко пели птицы, шелестела от тёплого ветра листва, а чуть поодаль, метра на полтора вниз, почти беззвучно тёк Миус — достаточно глубокая узкая речка, она тянулась через весь лес и сливалась с Крынкой. Богдан пошёл ближе к воде. — Знаешь, у меня ощущение, что я такой живой, аж до дурноты, прям вот невыносимо. Люди вокруг умирают, а я — живой, хоть кричи, ты чувствуешь? Как у Маяковского, подожди, сейчас вспомню… Он шагнул от Егора на край берега, зажмурился на несколько секунд, и, обернувшись, глядя перед собой рассеянным взором, стал читать по памяти: — Я вижу, Христос из иконы бежал, хитона оветренный край целовала, плача, слякоть. Кричу кирпичу, слов исступленных вонзаю кинжал в неба распухшего мякоть: «Солнце! Отец мой! Сжалься хоть ты и не мучай! Это тобою пролитая кровь моя льётся дорогою дольней. Это душа моя клочьями порванной тучи в выжженном небе на ржавом кресте колокольни!..» Тут он раскрыл руки, будто в распятии, и упал назад, в воду, провалился с головой, прямо в одежде, в обуви, наделал брызг. Вода была холоднючая, но он, напротив, ощутил внутри себя распирающий грудную клетку жар и, вынырнув, задышал во всю мощь, а остаток стихотворения уже докричал: — «...Время! Хоть ты, хромой богомаз, лик намалюй мой в божницу уродца века! Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека!» — Ты что сошёл с ума?? — перепугано спросил сверху Егор, стоя у края берега на коленях. Богдан проплыл по течению и поднялся на берег по небольшой, устроенной на отвесе лесенке из брусьев. Егор поспешил к нему, сел на траву рядом. — Ты в порядке? — Он кутал мокрого Богдана в свою толстовку. — Ты в порядке?? — Я в порядке, Егор, — выдохнул Богдан и потянулся к нему, обнял, уткнувшись лицом в тёплое плечо, сначала робко, но сопротивления не встретил и прижался крепче. — Мне только очень-очень больно…—
На дачах теперь тоже всё желтело и осыпалось. Кое-где ещё дозревали поздние яблоки, краснела рябина, и всюду было тихо, словно в деревне. Богдан сперва даже растерялся, куда ехать, но Володя напомнил. Он сидел на багажнике и держал Богдана за плечи так осторожно, что его руки почти не чувствовались. Участок, у которого они остановились, был огорожен только зарытыми наполовину в землю шинами и парой развалистых, уже отплодоносивших жердёл, рядом стоял небольшой старый дом. Дверь открыла невысокая бабулька в джинсовом комбинезоне и с красным тюрбаном на голове. Во рту она держала дымящуюся сигарету, которую чуть не выронила, раскрыв рот. — А, мои любимые ребята! Проходите. Я как раз думала, кого мне съесть на ужин, — низким хриплым голосом сказала она и рассмеялась. — Дарья Константиновна, опять вы курите. — Богдан, улыбнувшись, вошёл следом за Володей. — А я сказала, что курить буду, пока не сдохну. И на похоронах ещё из гроба встану, чтобы последний раз покурить. Вы, наверное, за книгами. Володя, который всегда сохранял серьёзное, задумчивое лицо, кивнул. — Сегодня нужно сдать. И вот я вам нашёл Островского, как вы просили. Он достал из сумки старенькую книгу с развала. — А! Ты ж моя радость! Как же я в училище эту книгу любила. Вот, думала, Павка Корчагин — такого мужа мне надо, не то что этот Валька Чугин, придурок бестолковый, знай только на своём мопеде вонючем гоняет да сосёт пиво. И что вы думаете? Вышла замуж за Вальку да ещё и прожила с ним пятьдесят лет, пока не помер от древности. Вот говорят, что бабы дуры — так оно и есть. — Пятьдесят лет? Да ладно! Я думал, вам всего сорок восемь, — рассмеялся Богдан. — Прибавь сотню и будешь близко. Так, без чая не отпущу, у меня этого жердёлового варенья хоть жопой ешь, никак не выродится, зараза. И возьмёте ещё по банке с собой. Они прошли в маленькую, освещенную жёлтым светом кухню. — Дарья Константиновна! Не смущайте Володю своим лексиконом. Она затушила сигарету в пепельницу и обернулась, взяла и поцеловала Володину ладонь, от чего он замер в удивлении. — Ой, ты, Володя, не обращай внимания на старую, — сказала. — Я очень люблю, когда вы приходите. — Дарья Константиновна, а покажите нам свои фотографии, — попросил Богдан. — Люблю старые фотографии смотреть. Чай я сам сделаю. — А я разве ещё не показывала? Вот Яга склерозная, сейчас принесу. Они провели в гостях около часа, ели хлеб с вареньем, пили чай, а Дарья Константиновна листала альбом и рассказывала про свои снимки из молодости. Богдан любил всё это, пусть так, как здесь, было редко, пусть они зачастую только слушали жалобы, делали работу по дому, путь даже просто приходили на пару минут, чтобы справиться о здоровье и помочь с лекарствами. Всё это помогало Богдану, когда болел дед Авдей, и теперь тоже помогало. После дачи съездили в библиотеку, сдали одни книги, взяли другие, Богдан попросил сборник братьев Стругацких, ему почему-то казалось, что Николаю Петровичу понравится про меморандум Бромберга. Потом он отвёз Володю домой, а в хоспис приехал уже вечером, чтобы книгу туда-сюда не возить. Заходить в палату к Николаю Петровичу было боязно, Богдан даже сперва подумал передать книгу через медсестру, но всё же решился и зашёл ненадолго, отдал книгу, спросил, всего ли хватает. Старик теперь выглядел лучше и разговаривал спокойно, отчётливо, поблагодарил за помощь, улыбнулся, ему всего хватало, вот даже очки есть, можно и почитать. Богдан ему набрал в кружку немного варенья, а всю банку оставил медсестрам. В холле на скамейке сидел Егор, он поднялся навстречу, увидев Богдана. — Услышал, что ты тут, и решил подождать. Богдану от этого на душе стало очень тепло, он улыбнулся. — Тогда, может быть, сейчас заберём баян, если ты не передумал? — Конечно, не передумал, — серьёзно ответил Егор. Он снова был расстроен и смотрел рассеянно, не поднимая глаз. Они поехали в Михайловку. Небольшой двухэтажный дом, в котором жил Егор, походил на усадебный, в нём было много окон в деревянных рамах, и внутри он оказался весь светлый, воздушный, словно на картинах Жуковского и Виноградова: старая мебель, двустворчатые двери, картины, горшки с растениями. — Удивительно, — пробормотал Богдан, оглядываясь по сторонам с баяном в обнимку. — В детстве у меня дома на полке стояла книга про какой-то саратовский музей, ничего интересного, но я её иногда открывал, чтобы посмотреть на одну картину. Там была нарисована комната в-точь как эта, и я думал, вот бы в такой жить. Егор наконец-то улыбнулся. — Тёть Лида говорит, что после войны дом стоял заброшенным, и её деду удалось его отхватить, он был какой-то шишкой в партии. Они тут жили вдвоём. Я столько интересных штук на чердаке нашёл. Вот, смотри. Он взял с секретера небольшую, скреплённую из металлических деталей фигурку похожей на сойку птицы, несколько раз повернул ключ у неё в спине и поставил на стол. Птица, поскрипывая, расправила хвост и зашагала по столу. Богдан рассмеялся и пригнулся посмотреть, погладил птицу по лапке. — Надо же. Такие в Союзе, наверное, не делали, сколько ей, лет сто? — Сложно сказать. Может, и больше. Она сперва не заводилась, проржавели детали, но я кое-что заменил. Богдан выпрямился. — Как тебе удалось? — Непросто. Но я люблю с таким копаться, ремонтировать всё подряд, особенно игрушки и часы. У меня своя небольшая мастерская. Правда, приносят в основном современную технику, но иногда попадается и всякий интересный раритет. Ты можешь оставить баян в этой комнате, раз она тебе понравилась. Богдан кивнул. Он прошёлся, снял баян с плеч и осторожно опустил на стул у окна, чтобы сиял на солнце, как было в доме у деда. Здесь было так спокойно, в этом доме, рядом с Егором, что внутри у Богдана снова зазвучала музыка, и он напел тихо: — Кто любит, тот любим, Кто светел, тот и свят, Пускай ведёт звезда тебя Дорогой в дивный сад… Егор подошёл к нему и осторожно обнял со спины, потёрся щекой о волосы. В груди у Богдана разлилось тепло, он обернулся и нежно покрыл лицо Егора поцелуями.—
Снова Богдану снилось море, только на этот раз где-то за устьем Самбека. Над водой парила сизая сойка, а потом истаяла вдали. Он проснулся в слезах и понял, что теперь будет видеть такие сны постоянно. Самым страшным в хосписе было то, что, когда кто-то умирал, ничего здесь не менялось. Не устанавливалось всеобщей тишины, не гас свет, не переставал болтать телевизор в палате с открытой дверью, и нельзя было лечь на пол и сполна осознать, почувствовать, что человека больше нет. Ну слава Богу, отмучился, обязательно говорил кто-нибудь из других пациентов, все мы там будем. Сёстрам приходилось спускать носилки с телом пешком по лестнице. К такому со временем все привыкали, но Богдан пока не привык, не мог. Вот и сегодня он пришёл, а вокруг всё жило в обычном режиме. В общей комнате болтали и играли в шахматы, пахло печеньем. Только Егор сидел в кресле и в разговоре никак не участвовал, смотрел на свои руки. — Женщина, о которой он заботился, сегодня умерла, — сказала медсестра, остановившись рядом с Богданом. — Забери его, пожалуйста, а то, боюсь, всю ночь просидит. Хотела чаем напоить, отказался, бедный. Богдан кивнул. — Спасибо, Настасья. — Тебе спасибо, хороший. Дай Бог в жизни радости. Он смотрел ей вслед, и в груди всё сжималось болезненно от этой невыносимой обыденности смерти здесь. Он сразу зашёл в комнату и, бессовестно не поздоровавшись со всеми, вытянул Егора за руку, поспешно повёл за собой, через холл, вниз по лестнице, на улицу, на воздух. — Отсюда нужно скорее уехать, из этого города, — говорил он на ходу, — я тебя увезу к морю, где никого нет и только тишина, можно просто дышать, я знаю, куда нам нужно, поедем на велосипеде, ты не боишься на багажнике? — Не боюсь, — ответил Егор, покорно позволяя себя вести. И они поехали. В дороге Богдан спешил, разгонялся, дыша полной грудью, сначала держался железной дороги, а когда пересёк Самбек, спустился к морю и наконец нашёл, что искал: берег, сплошь усыпанный мелкими разноцветными ракушками. Он любил эти простые ракушки и обычно набирал их в карманы, чтобы шуршали в дороге, а потом высыпал в банку или раздавал своим ученикам. — Я видел это место сегодня во сне, — сказал он, усаживаясь на берег. — Мне теперь снятся сны о смерти. Они невозможно красивые и мирные, знаешь. Может, смерть — это не страшно, на самом деле. Может, это как уснуть... Егор сел рядом, уткнувшись лбом ему в плечо, и они провели на берегу остаток вечера — наблюдали тающий на горизонте сине-лиловый закат, выбирали красивые ракушки и просто молчали.