Spineless

*** Чем чаще это происходит, тем чаще ты привыкаешь, тем чаще тебе нравится. Резко вдыхаешь, и, мало того, что от потери настигает головокружение, так ещё и отвратительно прекрасный запах настолько сильно будоражит и пьянит, что через некоторое время осознаёшь: хочется больше-больше-больше-больше. Я знаю, что подсел, хотя это обязательно значит, что в скором времени я умру, даже если я убью его, потому что (не)люди вроде него достанут из-под земли и заберут с собой. Но я ничего не могу с этим поделать. Он сделал меня таким. Он заставил меня полюбить, так как другого выхода у меня не оставалось. Отстраняясь от подобного, я просто жалкими глотками пожираю это, подпитывая свою зависимость. Крови дохуя. Обычно. Не у всех, конечно, большинство естественно не доводит до такого состояния, вернее, никто в здравом уме, мать твою. Она везде: на одежде, стенах квартиры, в волосах, на коже, кафеле и там, куда бы я не пошёл; внеочередное напоминание о том, как сильно я ненавижу его, за одно его существование, дарованное Богом, которого, блять, нет, потому что ни один даже самый ебанутый выблядок вроде Фрэнка Айеро не смог бы придумать худшее наказание со вторыми-нихрена-не-половинками, когда ты сам себя ненавидишь, а значит, и родственную душу тоже. Вновь кровь. Капает с тыльной стороны ладони прямо на недавно вымытую плитку ванной. Хотя, это как сказать: на уровне глаз красуются огромные едва заметные бурые разводы, остаток от прошлых "ран", чертовски болезненных и со временем смешавшихся в одно. Теперь я знаю, что нужно отмывать холодной водой, как бы это ужасно ни было, солью и огромным количеством химикатов. Теперь, даже когда кровотечения нет, я прекрасно помню обо всём: я, стены, мебель и серое пятно костра на заднем дворе, где сжигаются простыни и одежда. Крови много, всегда было много, и ею пропитан весь дом. Льёт немного, как бывает от небольшой раны, если где-нибудь падаешь, или как бывает, когда недалёкий до твоего состояния соулмейт дрочит на порно. Ха-х, шлюхи в баре закончились, и решил себя самостоятельно удовлетворить? Даже я не опускаюсь до подобного (может, потому что я давно утратил интерес к сексу и наивно хочу его убить). Обычно так и должно быть, если тебе изменяют, то капает совсем немного, но заметно и катастрофически больно, и даже скорее не понятно, от чего больше: от факта предательства или самой раны, а может это одно и тоже; только если ваш соулмейт не Фрэнк-грёбаный-Айеро. Достаю с верхней полки бинт и антисептик. Может, бинт и не понадобится, настолько маленькая рана. Уже давно ничего не заживает само по себе, потому однажды пришлось закупиться в аптеке на год вперёд под подозрительными взглядами провизора. Возможно, это значит, что Бог в очередной раз проебался, сводя нас, сводя вообще кого-угодно с кем-угодно, устал от этого настолько, что теперь обычные законы на нас не распространяются (но я просто надеюсь, что это значит, что мой конец близок). Я живу в доме, так что обычно соседи не спрашивают меня за внезапные оборванные крики посреди ночи (если, конечно, я закрою все окна и буду задыхаться от нехватки свежего воздуха). Чтобы кровь текла днём — редкость, в какой-то степени. Но рана начинает ещё больше открываться, не препятствуя красному "потоку", позволяя пачкать всё вокруг. Порез доходит до предплечья, легко скользя по тонкой коже. Несколько раз. Почти смахивает на зигзаг. Выглядит и правда так, будто я режу вены; хотя, это каким идиотом надо быть, чтобы делать это не вдоль, а поперёк? Идиотом меня выставляет только мой соулмейт. Шрам останется. Он всегда остаётся. Всегда проблема была спрятать, чтобы не возникало вопросов; но если со спиной или грудной клеткой всё более менее понятно, то как объяснять бинты на руках? Внушительным количеством хлоргексидина обрабатываю запястье, ваткой убирая остатки крови. Отрезаю часть марли, осторожно смачиваю в солевом растворе и прикладываю к центру пореза. Белая ткань слегка окрашивается красным, а кожу начинает щипать всё сильнее. Я вновь беру бинт и обматываю несколько раз вокруг руки, в конце закрепляя на скотч. Скажу, что расшиб ладонь об асфальт, когда падал. Да. Именно это и скажу. Иногда я задумываюсь, бывает ли у него нечто похожее. То есть?.. Насколько это похоже? Такие же сильные чувства, частая ненависть, перетекающая в желание застрелить либо себя, либо другого, столько же головной боли с уборкой и зеркальное отсутствие рвения жить счастливо. Приравниваются ли его страдания к моим? Не думаю. Вдруг только у меня бывают такие сильные кровотечения и истерики, потому что, блять, хреново; вдруг только меня одного это волнует, а у него давно не разрывает сердце, он перестал замечать и отпустил. И всё, что каждый день приходит в мою голову, я сам себе как всегда выдумал. Всегда выдумывал; даже когда ещё были вместе. У меня никогда не было ответа. И вряд ли когда-либо будет. *** Фрэнк стоял чуть поодаль от меня. Он был таким же, каким я его запомнил: короткая стрижка, может, сейчас чуть длиннее, сплошь покрывающие тело татуировки, выглядывающие из-под рукавов и ворота рубашки, даже пирсинг остался на месте. Ничего нового, в общем. Хотя мы не виделись около года (да и, честно говоря, я не был против не видеть его до близкого конца своих лет), что-нибудь должно было поменяться. Я не знал, почему именно, но продолжал осторожно подглядывать на него. И правда, не настолько сильно он изменился. Может, чуть похудел. Мне хотелось забыть его в хоть какой-то мере, но сейчас, стоя в десяти метрах, понимаю, что это лицо всегда буду узнавать. Потому что каким уродом он был, таким и остался. Я ненавижу его. Меня раздражало, выбешивало его лицо, голос, фигура, глаза, губы, причёска, которая слегка трепалась на ветру, манера поведения, осанка, одежда, взгляд, татуировки, интонация, возвышение себя над другими, будто он единственный, кто всегда прав, жестикуляция, мимика, те слова, которые он говорил, показная идеальность и доброта; всё, что только могло выбешивать. Тут не было моей вины, это лишь он. Потому что в глубине души он был мудаком, который уничтожил меня. Никто, кроме нас двоих, этого не знал. Рядом стояло пару человек, незнакомых мне. Он ярко улыбался, со светящимися глазами смотрел на них, выставив поддельный интерес; звонко расхохотался над шуткой одной девушки. Что ж, получалось, впереди тебя (нас) ждала бессонная ночка? Я скрывался в углублении входа здания, прислонившись к стене и державши в руках кофе. При желании, меня можно было заметить, покрутиться и начать вглядываться в поисках красных волос. Что Фрэнк и сделал. Может, каким-то неведомым чудом почувствовал моё присутствие. Он повернул голову прямо ко мне, не побоявшись показаться замеченным. Я даже не пытался быстро спрятаться или отвернуться (зачем?), а просто набрался храбрости скрыть все эмоции на лице. Фрэнк сразу же зацепился за меня глазами, будто так и надо было, будто что-то непонятное связывало нас между собой. Несколько секунд мы прожигали друг друга взглядами, после чего он ухмыльнулся, повернулся обратно Это правда: бессонная ночь. Я тебя понял. Какая же ты всё-таки сука, Фрэнк. *** Я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу, я не кричу. Рана прорезалась на спине, тянущаяся от шеи до талии и ниже. Подступающие боль и тошноту я почувствовал не сразу, потому не успел среагировать, хотя и не спал. Возможно, из-за всего этого мой режим настолько сильно дал ёбу, что теперь я не сплю до пяти утра. Просто потому что тогда я смог бы почувствовать себя в безопасности. И сразу, мать его, хлынуло, так что прощай, белая новая футболка; звёзды решили, что твоя служба окончена. Ага. Звёзды. Напоминаю себе о том, что я не должен кричать, потому что он этого не достоин, потому что эта крыса никогда не заслуживала моих криков. Потому что я выше этого. Потому что я должен быть лучше него. И из раза в раз не получается. Я просунул полотенце между зубами, чтобы тем более не издавать громких звуков. Отвратительные ощущения ткани. И так остаётся надеяться, что в скором времени это пройдёт (неправда), потому что пытаться что-либо делать я не в состоянии, единственное, что реально, это доползти до ванной и лежать, пока всё не закончится (что я уже и сделал). Остановить потоки невозможно, это как задержать дыхание, ведь после всё равно случится нехватка и волей-неволей начнёшь дышать вновь. Начнёт лить с новой силой, ещё больнее, чем раньше, ещё хуже от того количества. Пока кровь стекает вниз к сливу, я прижал колени к себе и закрыл глаза. Адская боль пронзает всё тело. На уши давят безразборные звуки. Я не знаю, откуда они, и это не волнует меня. Краем глаза я вижу кровавые потоки на белой керамике. Горло прижимает вниз, заставляя меня задыхаться. Во рту явный солёный привкус. Хотя всё темно, — чёрт, как я вообще могу видеть, если я забыл включить свет? Доносится явный скрежет. Он проталкивается в моё сознание, даже если я этого не хочу. Проносится ещё раз. Чувствую, как падаю вниз, ощутимо ударяясь боком о твёрдую поверхность, липкую от тёплой жидкости. Я просто не хотел видеть всё это. Ненавижу солёное. Это мозг сам дорисовывает картинку? Я этого не хочу. Едва я пытаюсь открыть глаза, то цвета резко пронзают горечью, вызывая слёзы. Вдруг резко раздаётся громкий удар. Он просачивается сквозь зубы, на обветренные губы, которые безбожно жжёт. Он был после или до того, как я упал? До ужаса хочется пить. Я вздрагиваю от внезапного скрипа. От потери крови. Крик застревает в трахее, та отекает. Глубоко вдыхаю. В нос ударяет сильный запах гнили. Язык всё больше сохнет, сворачивает от жажды. Ещё раз. Грохот заполняет всю комнату. Разве она должна так пахнуть? Именно гнилью, да? Голова раскалывается, разрывая яблоки глаз на части. Дышать всё труднее от преждевременной затхлости. Каждый раз пахнет гнилью. Такой привлекательной, сладкой-сладкой-сладкой-сладкой гнилью. Носом чересчур сложно и медленно, ртом — я вновь начну кричать. Где-то продолжает проноситься периодический стук. Гнилью, смешанной с кислотой. Слюна заполняет всю ротовую полость. Теперь я слышу крики. Но кричу не я. Разум всё больше туманит, расслабляя весомее и весомее. Жар окутывает всё тело. Чёрная картинка фейерверками раздражает моё зрение. Бог, смотри, это ты сотворил подобное со мной, как же тебе не стыдно? Единственное прекрасное, что случалось со мной в жизни. Пьянящее, восхитительное. Чуть веки приподнимаются, склеры глаз сдавливает под прессом. Неестественно высокий, то вытесняет всё вокруг, то вновь сжимается до одной точки. Поднявшаяся пыль проникает сквозь ресницы. Я пытаюсь добраться до крана, открутить его и забрать всё. Холод волной поднимается к моему лицу, вода пробивается через нос. Чёткие всплески врываются в разум, загромождая всё остальное. На мгновение становится чуть легче. Запах то и дело отдаёт мне в лёгкие, будоража их. Несколько дней я не смогу отмыться, да и не захочу. Прохладная вода достигает рта и облегчает сухость. Я чертовски устал. Единственное моё желание сейчас — это заснуть и пропустить все мерзкие ощущения. И ещё раз. Уши буквально простреливает чёртова какофония. Темнота поглощает весь мой рассудок, ничего не неся за собой. Остатки будут запечатаны на коже, в волосах, под ногтями. Как же это отвратительно, понимаю я, как это неправильно. Сухость возвращается с новой силой, скручивая полностью гортань. Рану намного сильнее обжигает, кровь смешивается с водой, исчезая в канализации. Одежда вся промокшая, слипшаяся от крови, пропитанная потом. Я падаю, долго падаю, не знаю сколько: несколько секунд или часов. В зрачки с трудом проникает какой-никакой свет, невыносимо обжигая. Ещё одни крики. Постепенно стихают, толкая меня в большую бездну. Голова трещит так, как от очередного удара, будет ссадина. Почему всё резко стало тихо? Или это лишь галлюцинации. Тело тяжелеет, ватное и неконтролируемое. Запах уходит на задний план, то, что хоть как-то отвлекало, оставляя меня наедине со всем остальным, подчёркивая неправильность моей одержимости. Я не сдерживаюсь и кричу со всей силы. *** Определённо уже рассвет. Лампочку в комнате я не выключал, маленькое окно не успел прикрыть. Забыл. На дне ванной нестёкшая жидкость, слив успел засориться. На стенке красуется подтёк. Я определённо ещё раз ударился головой. Вся плитка изрисована брызгами. Не помню, когда отключился, сразу же, и после всё это мне привиделось, или я до последнего держался, продлевая все мучения и страдания. Хотя бы не захлебнулся, уже радует. Едва дёрнулся — головная боль, как от похмелья, дала о себе знать. Лучше бы уже захлебнулся. Пересиливая себя, я встаю, опираясь на скользкий бортик. Весь измученный добираюсь до умывальника, изо всех сил опираюсь на него. Откручиваю кран. Холодная вода смывает часть жидкости с лица, немного бодря. Как я вообще, чёрт возьми, остался жить? — задаю себе этот вопрос на протяжении всего времени. На керамику капает тёплая кровь. Свежая. Подняв взгляд выше, цепляюсь в зеркале за своё перекошенное лицо. Зелёный цвет лица от анемии, чёрные мешки под глазами и ссадина над виском — словно я бухал две недели подряд и только сейчас вернулся из запоя, а не который раз переживал самую худшую ночь в моей жизни. Не. На. Ви. Жу. Его. Умываюсь настолько, насколько это возможно, и обессиленно ложусь на скользкий пол. Просто нет энергии дойти до кровати. Рана всё ещё печёт, — это прекрасно чувствуется благодаря испорченной футболке, которую я так и не снял, — а значит вновь может хлынуть уже не из-за душевной связи, из-за реального ранения, а плитку намного легче отмывать, чем матрас. Как же мне плохо. Где-то в углу рукой нащупываю мобильник. Вчера всё было так сумбурно, что неведомым образом я успел захватить его с собой. Набираю номер по памяти. Несколько гудков. Ах, да. Раннее утро. — Фрэнк? — Да? — слышу в ответ искажённый голос. — Иди в жопу. И сбрасываю, откидывая телефон подальше, прежде чем успеваю услышать насмешливое "Уже". Или ещё того хуже. Так лежу до тех пор, пока солнце окончательно не встаёт. Глаза сильно жжёт от усталости; я интуитивно подхожу к крану, как в полубреду, с трудом отдираю прилипшую футболку от спины, достаю аптечку. Внезапно слабость в теле возвращается, ноги подкашиваются, и я так же хватаюсь руками о края умывальника. На дно раковины опять капает что-то тёплое. Не кровь. *** Это случилось когда я чуть ли не трахал очередную девушку в клубе. Сначала я не обратил на это внимание, слабость пронзает мою кожу из раза в раз (может, именно потому что когда соулмейты расходятся — это неизбежно), но после с каждым новым оставленным засосом ощущения становились всё хуже. И хуже. И ещё хуже. Возбуждение стойко приглушало ноцицепторы, и мне в какой-то момент стало всё равно, понимал я, что происходит, или это уже было совсем неважно. Прошло несколько секунд, девушка спустила руки на мою спину, под рубашку, негромко вскрикнула и с силой оттолкнула меня. Я, словно протрезвев, окинул взглядом её испуганные глаза, а затем и бледные руки, констрастировавшие с кровью. Естественно; более подходящий момент не найти, да, Айеро? Девушка мигом выскочила из туалета, даже не посмотрев на меня. Обычно люди очень настороженно относятся к тем, кто осознанно изменяет второй половинке, даже если это единичный случай. "Вы же созданы друг для друга", "Зачем причинять боль тому, кого любишь?", "Он/она ведь в любом случае узнает!". Что сказать, практически все избегают этого, и секс на одну ночь ищут лишь те, чьи соулмейты по счастливому стечению обстоятельств мертвы. Хотел бы и я подобной участи. Потому видеть кровь от измены как минимум странно, мерзко, неприлично, аморально. Стараясь чётко разглядеть свою спину в мутном зеркале, я сразу заметил огромное красное пятно на фоне белой рубашки. Негромко выругавшись, я взял с чуть окровавленного пола куртку, которая кое-как смогла прикрыть "общественный позор". Вот теперь открытая рана, зажатая тканью, до ужаса саднила и жгла. И явно немаленькая, всё-таки, столько натекло с неё. Та девушка, имени которой я даже не помнил, стояла прямо у входа и курила какие-то дешёвые сигареты. Это было понятно по запаху, который не терялся даже от затхлости, исходившей из клуба. В темноте её кожа выглядела ещё бледнее, потухший взгляд намекал на усталость, зеленоватое лицо приравнивалось к тошнотворному состоянию. Но она стояла и курила. — Помири́тесь с ней. Молчание. — Ссоры всегда бывают. И если вы оба неправы, в чём я определённо уверена, зачем лицемерить и избавляться друг от друга? Зачем ты делаешь ей больно? Потому что мне это нахуй не сдалось. — Вы же себя оба прикончите. Я знаю, я знаю, я знаю. — Я потеряла своего парня ещё десять лет назад. Никому не интересно. — Нам было по пятнадцать, когда он умер. Понимаешь? Он был для меня всем. Был для меня целым миром. Сейчас же я не знаю, для чего живу и живу ли вообще. А могла бы жить счастливо. — Я бы многое отдала, чтобы вновь быть с ним. Я бы многое отдал, чтобы он перестал существовать. Она лёгким движением стряхнула пепел на асфальт. — Помиритесь и будьте счастливы. Пока ещё есть время. Или убей и будь счастлив. Я пошёл прочь, не совсем осознав, куда именно. Может, подальше от её ожидаемых нравоучений, потому что, мать твою, всегда поучают, а после ведут себя так, словно этим каждый раз заслуживают место в Раю. Которого нет, потому что Бога нет, потому что Ад — это то, что я ощущаю постоянно. Люди странные. Ожидают, что их помощь благоприятно скажется на незнакомцах, а потом обижаются, если то, что они говорят, оказывается бесполезным. Потому что они ни черта не знают. Любви давно нет, если она вообще когда-либо была, теперь мы имеем значение лишь по отдельности, и говорить о нас, как о НАС вместе, куда более нелепо, чем это было. Если это когда-либо было нормальным. Все удивляются, почему мы разошлись, все удивляются, почему мы продолжаем упорно мешать друг другу жить, все удивляются, почему при очередной встрече мы поливаем друг друга грязью, все удивляются, почему мы посмели разойтись. Хотел бы я, чтобы ты перестал существовать, чтобы кто-нибудь не особо внимательный сбил тебя, пока ты переходил дорогу, чтобы злополучный маньяк в летний вечер зарезал тебя в узком переулке, чтобы алкоголь непременно тебя отравил, чтобы таблетки, которыми ты конечно же в параллельной вселенной закидываешься каждый день, довели тебя до такого состояния, что ты сам решишь выброситься из окна. Но такого непременно не будет, потому что тогда перестану страдать я, а кто-то определённо не хочет прекращения этого, и этот кто-то несомненно ты; потому что именно ты никогда бы не посмел умереть, если это облегчит мне жизнь. Ты меня ненавидишь, настолько сильно ненавидишь, что готов убить меня при первой же возможности, потому что ты больной урод, который увлёк меня в игру "кто-первый-умрёт-от-потери-крови-если-Джерард-Уэй-не-суициднется-раньше-времени". Потому что тебе всегда было всё равно, для тебя это лишь весёлая игра, способная повеселить твою прогнившую душонку и разбавить серую жизнь. Естественно мне не повезло оказаться твоей родственной душой. Ты должен умереть. Я наивно надеюсь, что тебе так же больно, как и мне сейчас. Хотя, конечно же, мразь здесь только я и делаю больно только я. (Но тебе же всегда было похуй, разве нет?) — Спасибо, — находившись уже почти около своего дома, прошептал я, мыслями всё ещё пребывав у клуба. *** Так я жму в его звонок спустя неделю. И даже не знаю толком, на что я надеюсь; мне надоело так жить, надоело ежедневно страдать, надоело ждать своего конца. Я устал каждый раз от того дерьма, что наваливается из-за нашей связи, устал от вида крови. Устал. Просто нужно было что-то сделать. Что — неважно. Потому что это к лучшему. Так я себя успокаиваю, пока ноги слегка подкашиваются, а желудок просится наружу. — Ты… зачем пришёл? Голос слегка заспан, но на часах детское время, чтобы спать; скорее, измотанный и замученный. Прямо так, как я себя чувствую, смешно ли? — Поговорить. Недоверчиво, едва-едва удивлённо смотрит на меня несколько секунд, словно пытаясь прийти в себя. Уже порываясь уйти (потому что правда страшно), но он всё равно пропускает вовнутрь; я захожу в коридор и закрываю за собой. — Кофе? — бросает он чуть громче, не оборачиваясь. Кофе. — Кофе, — соглашаюсь я и иду за ним. Квартира тоже никак не изменилась, в том числе и кухня. Всё такие же где-то обшарпанные столешницы, тёмный пол, бледные занавески и маленький диванчик около стены. Окна закрыты, в помещении слегка жарко и душно. Он спокойно подходит к плите, включает конфорку с чайником. Полминуты — тот кипит, из верхнего шкафа показываются две чашки и молотый кофе. Пока Фрэнк готовит, я опираюсь на островок и скрещиваю руки, опуская глаза. Что надо говорить? Импульсивный придурок. В руки мне дают горячую кружку, только наполовину полную. Я делаю поспешно глоток, слишком рано, и кипяток прожигает мой язык, но удерживаюсь от кашля. От нервов? Я смотрю на него несколько секунд, пытаясь сфокусироваться на словах, которые витают в голове, как начать, что именно сказать, главное, как. — Я устал, Фрэнк, — правда устал. Молчание. Главное не раздражаться. Главное не раздражаться. — Нам надо разобраться в этом, — да, разобраться. Он делает глоток, не смотря на меня, словно собираясь игнорировать все мои дальнейшие слова. Раздражает. Ещё раз оглядываю комнату. Небольшой беспорядок, плед на диване помят, скатерть на столе слегка перекосилась, на тумбе лежат грязные досточка с ножом, из посуды в раковине только пара чашек. Но, вроде как, всё чисто. Фрэнк явно выжидает, всё ещё не обращая на меня внимания, собираясь с мыслями. Видимо, ждёт, пока я ещё что-нибудь скажу. А мне надо просто потянуть время. Не потому что я этого хочу. Потому что страшно. В конце концов он, немного подумав, выдаёт: — Иди нахуй, Джерард. Я не хочу иметь с тобой ничего общего. Никогда. Как же я тебя понимаю, солнышко. Видимо, он решил, что я вновь хочу с ним встречаться? Много чести. — Просто послушай меня, — мудак чёртов, — Это неправильно. То, что происходит. Я хочу жить, ты хочешь жить– — С чего ты взял, что я хочу, а что нет? — резко перебивает он меня, не давая договорить, — Джерард, ты обо мне вообще ничего не знаешь, не смей приходить ко мне домой и что-то требовать. Ну так убей себя. — Мы же себя оба убьём. Он делает глоток и оставляет чашку. — Если это затащит тебя в могилу, где тебе и следует быть, то я только рад. — Это взаимно, — растратив остатки вежливости, вклиниваюсь, так же поставив чашку на поверхность, — Но, к сожалению, блять, я не горю желанием продолжать. — Ты мне первый изменил, забыл? Прекрасно помню и уже даже не жалею. Я тогда плохо представлял, во что это выльется. Сколько времени назад? Два с половиной года? — Так это месть? — Иди к чёрту. Какая месть? — Просто потому что, ой, ранили твои нежнейшие чувства, ты поехал головой и затеял эту игру. — Это ты ебанулся в край, потому что всё это начал именно ты. — Мне не жаль. Знал бы я, какой ты, сделал бы это ещё раньше. — Мне тоже не жаль. Фрэнк мигом хватает меня за руку, от неожиданности я не успеваю среагировать, заламывает за спину и прижимает к стене. — Я вызову полицию. Съёбывай. — Я не уйду, пока мы нормально не поговорим, — вдруг опомнившись, говорю, хотя сам, по факту, никак не способствую этому. — Джерард, блять, — прошипел он, ещё больнее выкручивая руку, чтобы я не посмел вырваться, — Или ты сейчас сваливаешь по-тихому, или я за себя не отвечаю. На мгновение по мне пробегает толпа мурашек, от того что меня прижали к прохладной плитке, или от чего-то другого, сам не знаю. Фрэнк учащённо дышит, я чувствую его дыхание на своей коже. — Хорошо. Только отпусти. Но он всё так же сильно прижимает. Становится немного не по себе, продолжаю ждать его дальнейших действий, но даже не могу на него посмотреть, лишь пялюсь в закрытое окно. Мне ещё страшнее, чем было до того, как я пришёл. — Фрэнк? Отпусти. Вдруг появляется острая боль в районе шеи. Такая, какую очень хорошо знаю. Чёрт. Но сейчас-то почему? Кровь начинает стекать вниз, я чувствую это, он видит это, я знаю это. Ужас только накапливается, буквально не знаю что делать. Оттолкнуть его? А что потом? Что делать? Он осторожно, невесомо касается тёплым языком, заглатывая капельки и пробуя тягучую жидкость на вкус. А после нажимает всей шершавой поверхностью, так же медленно… чертовски медленно проводит, начисто слизывая кровь с шеи. Оставляя за собой блестящую дорожку, немного сильнее прижимаясь кончиком, наслаждаясь сотней мурашек на теле. Не спрашивает разрешения, нравится ли, потому что он сам прекрасно всё понимает, потому что мы чёртовы соулмейты. Потому что это на-сто-ль-ко горячо и возбуждающе только от того, что кто-то томно проходит языком вдоль всей ключицы, специально легко цепляясь зубами... а затем возвращается к шее, обхватывая губами кадык, неторопливо посасывает его. (А ещё потому что я еле сдерживаюсь, чтобы не застонать), (Загнанно дыша и закатывая глаза от удовольствия). Кадык подскакивает вверх, когда я сглатываю, и Фрэнк поднимается до линии челюсти, всё так же вычерчивая линии поверх засохших красных пятен… Скользит вдоль за ухо, немного дразня мягким кончиком, затем пытаясь оставить засос, кровавый… возвращается вниз, ещё раз припадает к ключицам, доходит до впадины между ними, целует, немного прикусывая кожу. (Его от меня ведёт. Меня от него ведёт. Потому что за нас всё решили, Как бы это ни было отвратительно) И в конце отстраняясь, растягивая за собой тонкую нитку слюны. — И кто тут ещё шлюха? — спрашивает и насмешливо ухмыляется. — Не я кидаюсь на людей, — в ответ фыркаю я, поджимая губы до бела. Он вновь нагибается к моему уху. Как же. Раздражает. — Ты сдохнешь первым, — отчётливо шепчет он и собирается отстраниться. — Это мы ещё посмотрим, ублюдок. Я резко отталкиваю его от себя к столу, он с грохотом ударяется о стулья и падает на спину. А затем падаю вслед за ним. Прижимаю обеими руками горло, вовсю сдавливаю шею, пока Фрэнк отбивается. Он пытается скинуть меня, размахивая локтями, но я изо всех сил вцепился в него, прижимая бёдрами его туловище к полу. Секунда за секундой сопротивление ослабевает, и Айеро, опуская руки, пытается ухватиться за малейший вдох, судорожно открывая рот; он определённо задыхается; я зажал трахею так сильно, что воздух не поступает в лёгкие. Тусклые карие глаза неотрывно смотрят в мои, словно хотят забрать меня с собой, и я даже порываюсь зажмуриться, но стойко выдерживаю его взгляд в последний раз, лишь сильнее нажимая; лицо синеет, и после нескольких секунд начинаются судороги в ногах, из-за чего я немного приподнимаюсь, садясь ему на грудь, и вновь крепко хватаю его, замечая оставшиеся красные следы от своих пальцев. Когда Фрэнк отключается, я понимаю это не сразу и отпускаю примерно через минуту-полторы. Как только я до конца осознаю, что он прекратил дёргаться. Глаза закрылись, грудь застыла, конечности обмякли на пыльном полу. Он мог прийти в себя. Я беру тот нож со стола, сажусь сбоку и с силой замахиваюсь прямо в грудь острым концом. Он соскальзывает, оставляя хоть и ощутимую, но всего лишь царапину, разрезая футболку. На грудной клетке виднеются белые шрамы, точно такие же, как у меня. Лезвие раз за разом соскальзывает, встречая сопротивление из треклятых рёбер. Рука вся дрожит. Толстовка пропиталась потом, стало холоднее, чем раньше. Окно закрыто. Что я делаю? Ударяю ещё раз, на сей раз в живот. Несколько раз. Несколько десятков раз. Кровь обильно стекает на тёмный паркет, проникая сквозь маленькие трещинки. Пахнет не так, как раньше. Намного хуже, вонь выедает лёгкие изнутри, резко бьёт по голове, отрезвляя. Что я делаю, блять? Я заправляю спавшие волосы за ухо. Глаза жмурятся до боли, до появившихся слёз. Отодвигаюсь дальше, упираясь в стену, и откидываю нож в противоположную сторону. Запрокидываю голову наверх, всё же заставляю себя открыть глаза. Слезам уже ничего не преграждает путь. Это ведь неправильно, так не должно быть? Зачем я это делаю? Зачем я это сделал? Что делать дальше? Чёрт, что мне делать? Вдох. Выдох.