Всполохи

      Мир для Максимилиана без очков виделся всполохами, неясными цветными пятнами. Другие бы сказали, что это называется «не виделся», но Робеспьер возражал. Всполохи — это тоже картины, только другие. Они отражают душу человека, самую его суть, эфемерную и такую правдивую.       Да и всполохи всегда были разные, особенные.       Для каждого человека у Максимилиана существовала своя никогда не повторяющаяся палитра. Так, Камиль зеленел молодой листвой липы, дышал голубым и далёким небом, казался мягкой, по-домашнему уютной охрой. Луи Капет же всегда был серым, и лишь изредка в нём загоралась лазурь, чуть тронутая золотом. У Марата цвета резали глаза своей яркостью, пестротой. А вот себя Робеспьер никогда не видел. Думал, что он, наверное, светло-зелёный или небесно-голубой, может, желтоватый, салатовый, но наверняка не знал: пятна в зеркале были не те, а всполохи — неправильные. Спросить же Максимилиану было не у кого, и он предпочитал об этом не думать. Да и так ли это важно, если у него есть Антуан?       У Антуана были самые красивые и яркие всполохи, на которые Робеспьер мог смотреть вечно. Сен-Жюст был странным пятном: одновременно многоцветным и единым, но на деле разбитым на кусочки, как витраж в церкви, очень-очень разным по цветам и переливам, но при этом смотрящимся гармонично. Антуан был похож на радугу и шатёр бродячих артистов. Антуан был бурей всполохов и цветов, пятен. Антуан сам был цветом. Дерзким и новым, живым.       Антуан был красивым.       Настолько красивым, что Максимилиан мог разглядывать его и в очках, и без них. Идеально выточенный, насмешливо-холодный, он заставлял сердце Робеспьера сладостно замереть. Максимилиан повторял как молитву: «Флорель, мой милый Флорель» и забывался коротким сном с его именем на губах. И однажды божество-витраж спустилось к нему, заиграло, запереливалось. И тогда стало можно говорить о чувствах и цветах открыто, пусть Сен-Жюст на это лишь иронично улыбался и называл Максимилиана сентиментальным.       Но однажды Антуан всё-таки спросил, какие цвета у него. И Максимилиан рассказал.       А ещё всполохи у Антуана порой менялись. В Конвенте они все так и норовили стать пламенно-рыжими, жёлтыми, почти золотыми, вечером становились густо-пурпурными или синими, по утрам — розово-золотистым, как рассвет, в гостях — кофейными и тускло-оранжевыми… При первом поцелуе — алые, как маков цвет. При первой ночи — тёмно-синие и изящно-белые, как сама ночь или мрамор. Максимилиан не знал достаточно слов, чтобы описать это.       Антуан был слишком красивым, чтобы облекать его и это в буквы.       Когда Робеспьер болел, весь мир окрашивался в грязно-жёлтый, тошнотворный цвет. Но Флорель, его милый Флорель, так бережно убиравший со лба прилипшие волосы, каждый раз разгонял эту мучительную завесу. Каждый раз Антуан сам становился таким, как и всё вокруг — тоже желтоватый всполох, такой же, как лихорадка, жар и боль, вязкий кашель, забирал это на себя. Антуан был желтоватый и его волнение — такой же всполох, яркий и ослепляющий — словно бы перетягивали давящие краски на себя, и Робеспьеру становилось чуточку легче. Желтоватый… Он то и дело гас и вспыхивал вновь, Максимилиану становилось страшно, перед глазами плыло, и он только и делал, что следит за этим огоньком — единственным, что не давало утонуть, потеряться в море жара.       А потом настал термидор, душный и пыльный. Его разрывали те же тревожные всполохи. Жёлтые. Мерцающие и гаснущие, перемигивающиеся и перебегающие туда-сюда. А Антуан всё оставался витражом, пусть не таким ярким, как раньше, но разноцветным, родным. Каждую ночь он разгонял волнения и страхи, ластился к неловким рукам Робеспьера, осторожно целовал мелко дрожащие пальцы. Антуан оставался спокойствием, которое иногда разрывали фиолетовые всполохи, сущность которых укрывалась от Максимилиана.       Укрывалась, но однажды раскрылась ярким букетом глухого и такого отчаянного, бурлящего беспокойства. А может, это и вовсе была беспомощность… Робеспьер не знал, да и не хотел знать — мир окрасился в болезненно-красный. Всё пульсировало, горело, скручивалось в тугой узел. Сейчас Максимилиан как никогда нуждался в очках, а те исчезли. Может, их даже разбили. Максимилиан не знал. Не видел. Не видел ничего, кроме темноты, которую разрывала алая боль. А потом красный распустился нежными цветами уже знакомого мака. Флорель целовал так, как не целовал никогда. Целовал в последний раз.       А после… А после была серость. Стылая, холодная, мёртвая.       Без Антуана всё стало серое. И Максимилиан больше ничего не видел. Да и зачем, если оно такое…       Никакое.       Прозрачное и эфемерное…       Если оно…       Серое, да, точно, серое…       Серые всполохи несут смерть, а теперь и весь мир серый…       Серый.       Как и лезвие гильотины.