последняя ночь

      Спать не хотелось, как и вставать через пару часов. Германия знал, чем может начаться, да, и, видимо, закончиться следующее утро.       С болью на душе он закрывает глаза и видит перед собой светлое улыбающееся лицо Ивана. Ой, то есть России. Совсем уже запутался даже в мыслях.       Этот русский парень столько сделал для него, делает и, он был уверен, продолжит делать. Германия искренне сомневался в правдивости признаний России. Он уже так привык к своим беспричинным самоубеждениям, мол, всегда найдётся кто-то лучше него, что не воспринимал иных исходов уже чисто на подсознательном уровне. Это не был подростковый максимализм, он давно уже перерос тот возраст, просто с молодости считал, что видит мир реальным, а не в оптимистичных или писсимистичных красках. Хотел так считать.       Через несколько часов — выход однозначно неизбежен, — его, наверное, расстреляют, что ли. Он не знал, что может придумать Союз, кроме как таких вот дедовских методов избавления от «мешающих» членов семьи. Он же член их семьи, да? Все эти десятки лет не были обманом, да? Они действительно породнились с ним, он был им братом, так ведь? Ему оставалось надеяться на это и закрывать, закрывать глаза в попытке уснуть.       Но у него не получалось       Он закрывает глаза. Но впереди уже одна лишь темнота, пестрящая этими противными бело-серыми частицами. Далее, круги — всё это отвлекает и уводит из сознания на несколько минут. Если бы только Иван был здесь, в этом холодном сарае, всё казалось бы не таким, какое оно есть. С Иваном рядом он чувствовал, как уплывает от жизни, как сознание отключается и отдаёт всё себя в руки русскому.       Резкий шум, вызвать который не могла бы природа без вмешательств извне, заставляет подорваться и приподняться на локтях, смотря в сторону предполагаемого источника. Стена. Как иронично, а чего он ещё ожидал увидеть, прекрасно зная строение этого помещения. Но «бух» повторяется, и парень уже садится. Кто-то идёт, однозначно, но кто? Союз, как узнал, что он и его сын, РСФСР любятся, устроил такой скандал, что вряд ли кто-то посмеет даже посмотреть в сторону этого сарая, что уж говорить о том, чтобы ослушаться запрета главы семьи входить сюда. Но Германия, видимо, забыл, с кем провёл столько лет вместе.       Медленно, но верно в замке шуршит ключ, а после, всё так же медленно, приоткрывается дверь, и в щель просовывается белобрысая голова. ГДР замирает на пару секунд и вскакивает, зажимая рот обеими руками. Сердце стучит громко среди раздирающей тишины. Как в сказке с хорошим концом, дверь распахивается, скрипя, и парень через пару секунд оказывается в поглощающих объятиях. Ему страшно, Господи, ему так страшно, что он начинает плакать. Плач переходит в откровенные рыдания, ему становится плохо и тяжело дышать. Как в детстве, он опускается на пол, стягивая за собой на колени парня, сжимая круг рук на талии русского, вжимаясь лицом в рубаху и обмазывая её в слюнях, слезах и всем выходящим.       Как в старые добрые, Россия сидит, облокотившись на стену, медленно перебирая грязные волосы немца, что лежит между его колен, положив голову на живот и теребя в руках пояс чужой одежды. Они не разговаривают, не произнесли ещё ни единого слова за ночь, лишь лежат, и лежат, и лежат, касаясь друг друга: Россия ласкает шею, щёки, лицо Германии, а тот, в свою очередь, оглаживает его колено. Им не хватает той книги на немецком, а так, хоть в детство окунайся. Хотя какое тут детство, когда, некогда бывший стеснительным до ужаса и боязливым, ГДР не по-детски ластится в руках оставшегося двуликим и, кажется, лишь ставшего более грозным, РСФСР. Этот кошмар, в котором они оказались можно назвать, разве что, адом, но никак не детством.       — Прости меня за всё, пожалуйста, — хриплым голосом произносит немец, перекладываясь на живот, сцепляя пальцы в замок за спиной русского. Он так удобно лёг сейчас, что готов был уже уснуть. Наконец уснуть.       — За что, — усмехаясь, спрашивает республика, смотря, как парень удобнее прикладывает голову. — За что мне простить тебя?       — За всё, что происходило с тобой по моей вине, — отвечает Германия и закрывает глаза. — Тебе одному всегда доставалось, и ты всё делал для меня. Это так неправильно.       — Дурак ты, душа моя, — шепчет Россия и садится, заставляя и немца чуть приподняться. Тот стоит перед ним на четвереньках, и это выглядит так печально и возбуждающе…       РСФСР всегда был сдержанным парнем, взрослым не по годам, а может просто слишком сильно подавленным воспитанием, которое давал ему Союз лично. Слишком востребовано. Слишком… предвзято. Он был сдержанным, но не покорным. Делал то, что хотел сам. Правда, желания его не были какими-то космическими. Он реалист, он знает, что делает.       Так и сейчас, он втягивает немца в поцелуй по собственному желанию, но сдержан до колик в животе. Делает напор вперёд, заставляя того встать на колени, сам же опускается ниже, утыкаясь лицом в грудь. Трётся щекой, немного царапая щетиной, тем временем, рука лезет под рубашку и приподнимает её до самых ключиц. Язык проходится по впадинке между грудями и обводит вокруг сосков, далее сжимая один губами. Руки нежно оглаживают костлявую спину.       Германия смотрит на это свысока, положив руку на затылок парня, чуть вжимая его в себя. Ловит себя на мысли, что до этого момента и не думал заняться чем-то, вроде секса. В сарае. В котором русскому даже находиться нельзя.       — Ваня, — шепчет он, выпячиваясь вперёд грудью. Позванный с силой кусает его под ребром и тут же зализывает укус, отстраняясь через несколько секунд совсем. Россия принуждает немца встать и упереться спиной в стол, сам делает лишь пару ползков на коленях к нему ближе и кладёт руки на пояс штанов. Спускает их вместе с бельём и берёт в руку член. Начинает растирать его, смотря парню прямо в глаза. Выглядел тот, к слову, очень смущённо, хотя, казалось бы, столько лет вместе.       Россия не торопится. Ведёт языком от основания до головки, обнажая её. Берёт в рот полностью, рукой сжимая у самых яичек. Он правда нежен, не хочет навредить взволнованному партнёру, хочет дать ласки и любви. Физической любви.       А у Германии ноги подгибаются, потому он руками упирается в стол, с силой впиваясь в него ногтями. Он горит желанием и стеснением, и эти два чувства смешиваются во что-то странное, что-то, что не появится в повседневной жизни. Ещё подбивает азарт, вдруг кто войдёт, особенно, отец. Наверняка, будь это правдой, их ждала бы смерть там, где они стоят.       — Россия, я хочу тебя, — выпаливает немец, когда республика выпускает его член изо рта, обжигая горячим дыханием. Слюна тянется от языка до головки, остывает в воздухе и капает на бёдра, разрывая нить себя. РСФСР поднимается и опирается руками в стол по обе стороны от парня. Вжимается в него, опуская голову и шепча на самое ухо:       — Сегодня ты сверху, ха? — целует в висок и тут же отстраняется, запрыгивая на стол рядом. ГДР смотрит на него несколько секунд с изумлением и придвигается, вставая между ног. Смотрит снизу вверх, а пальцы ловко расстёгивают рубашку русского.       — Я думал, ты, — произносит он, стягивая белую ткань с чужих плеч.       — Как хочешь, — честно показывает Россия, что ему всё равно на то, кто активничает сегодня.       — Но я даже не достаю до тебя, — усмехается Германия, видя, что один только уровень поверхности стола выше его таза, а пах партнёра упирается ему под самыми рёбрами. Кто, чёрт возьми, делает такие столы?       — Как хочешь, — повторяет республика и улыбается. Эта ситуация кажется ему забавной. Немца, кажется, загнал в угол его собственный же рост.       Но ГДР не сдаётся. Он забирается на стол, тут же поваливая русского на спину, — стол рабочий, достаточно широкий, чтобы они уместились на нём. Тихо хихикают, упираясь друг в друга лбами и целуясь.       Германия стягивает оставшуюся нижнюю одежду парня и пристраивается сзади, прижимая пару пальцев к анусу, но тот спокойно пропускает их. Немец приподнимает бровь и с вопросом смотрит на партнёра.       — Что? Я знал, что тебе понадобится время, чтобы подготовиться, потому подготовился сам, — объясняет Россия и приподнимает колени, придвигаясь немного ближе. — Давай, малыш, для тебя я всегда открыт.       Немец смеётся с игры слов, но всё же раздвигает ягодицы шутника, собрав побольше слюны, сплёвывает себе на пальцы и обмазывает головку члена. Он вводит не торопясь, видя, как искажается лицо республики, и тот тяжело выдыхает. Начинает двигаться, когда входит полностью, и упирается в стол одной рукой, а второй сжимает плечо, поглаживая.       — Я люблю тебя, — шепчет он, постепенно ускоряя темп.       — Я знаю, — отвечают ему и выдавливают натянутую улыбку. Слеза в одном глазу русского поблёскивает от слабого света из маленького оконца под самой крышей. Выглядит неубедительно, и огонь в душе немца немного утихает.       Через пару минут он уже движется в достаточно быстром темпе, не сдерживая собственных стонов и ловя тяжёлые выдохи России губами. Тот сжимает свои волосы одной рукой, отводя взгляд куда-то в сторону. Слёзы поочерёдно катятся из левого глаза, а мычание лишь изредка срывается на стоны. Ему не нравится быть снизу, но он предложил сам, потому держится. Слюни — отвратительны, как смазка, потому член Германии давно уже болезненно трётся о кольцо мышц. Выделяющаяся кровь так же не делает движения более скользкими.       РСФСР поднимает взгляд на немца, видит лишь, как тот жмурится и тяжело дышит, не в силах сдерживать стоны. Задумывается, так ли выглядит со стороны сам, когда находится сверху. Наверняка.       Он приподнимается сначала на руках, а потом и вовсе меняется с Германией местами, — расстояние до края стола было небольшим, потому тот мог свалиться — садясь на его колени. Берёт в руку член и сплёвывает на него как можно больше слюны, пальцами размазывая, и снова насаживается, но уже сам. Двигается не ритмично и трётся собственным членом об живот парня. Обнимает его сильнее, вжимая лицом в шею, прижимается плотнее потным телом. В этой позе не то чтобы удобнее, но не так больно от совсем уж резких движений партнёра.       Вдруг раздаются три стука в дверь, и парни замирают, направляя взгляды в сторону источника звуков. Тишина несколько секунд и снова стуки, уже с сопровождающим зовом: «Германия?»       — Ты спишь? — вопрос задаётся довольно грубым голосом, но достаточно знакомым для братьев, чтобы у них дыхание спёрло от накатившей тревожности. ФРГ делает глубокий вдох, чтобы успокоить дыхание, и отвечает:       — Нет, отец, — голос вполне спокоен и адекватен, немного хрипит, что можно выдать за отсутствие разговоров длительное время. Не будь русского рядом, он бы и не подумал, что может происходить сейчас в сарае.       — Ты один? — убеждается Союз, и слышно, как он топчется на месте.       — Да, отец, — всё с той же интонацией отвечает немец и потихоньку начинает вылезать из-под партнёра. Пытаясь не издавать ни единого звука, парни слезают со стола и быстро, но осторожно надевают свои вещи.       — Могу я войти? — спрашивает Советы, на что получает вполне резкий: «нет». Молчание с обеих сторон длится пару секунд, сердца братьев ушли в пятки, и слышно, как пульсирует кровь друг у друга в висках. СССР и вправду не заходит. — Понимаю, — произносит он чуть тише. — Ты не хочешь видеть меня, и я не буду препятствовать этому, — снова неловкая тишина. Республики копошатся, путаются в одежде и врезаются в предметы в попытке поскорее натянуть ту или иную часть одежды. Мысль о том, что именно они будут делать, даже если оденутся, пока не приходит ни одному в голову. — Послушай меня, парень, — начинает глава семьи, и они замирают на местах. — Я же это не из своих убеждений тогда сказал, да, погорячился, но и ты пойми — быть отцом стольких детей. Мне за вами всеми не уследить, — голос его становится чуть мягче, слышно, как с кряхтением он садится на землю, облокотившись на дверь. — Россия у меня мальчик хороший — не только, как старший сын, но и как человек. Да, как человека, я хорошо воспитал его, — на спокойную речь Союза мимика лица РСФСР реагирует крайне агрессивно, и Германия видит, как сын явно не соглашается с мнением отца. — Хотя и не моя то заслуга, он сам. Всё сам. Всё и всегда. Сколько его от рождения помню — всегда ставил себе какую-то никому неясную цель и добивался её. По-своему, с какими-то своими заморочками, но добивался. Упрямый он у меня, в мать этим пошёл, — грустно хихикает отец, замолкая на время. Лицо России тоже посерело вслед за упоминанием никогда невиданной им матери. — Я бы смог даже представить, какой он в ваших… отношениях. Ну, у вас же эти, да? Это я так понимаю, прости, не тебе в обиду. И вот могу я его представить — наверняка, кажется тебе изящным. Я вот считаю, что с тобой он, ой, какой другой, не такой совсем, как с братьями родными своими и мной, отцом родным своим, ой, какой другой, — по размеренной, но явно развязанной речи братья с самых первых слов понимают, что отец — пьян. Не самое приятное, что могло произойти, но и состояние его сейчас не худшее из возможных. — И я понимаю, что Россия — лучший из всех тех, кто мог достаться тебе. Он очень хороший, в этом ты мне верь. Я то уж уверен. И давно, я давно понимал, что приглянулся ты ему. Ещё тогда, в двадцатых. А ведь мы все любим тебя, Германия. Любим, как родного, хотя нет, ты и есть родной нам. Ты — член нашей семьи. Мы семья твоя, понимаешь, Германия? Мы всегда любили тебя, — голос из-за двери становится громче от избытка чувств говорящего. А Германия внимательно слушает, чувствуя, как сжимает его руку Россия, выражая неясные немцу чувства. Что это, гордость? — А вот Россия то вот так тебя сильнее нас полюбил. Приглянулся ты ему с самого начала. Потому что хороший ты парень, Германия. Иначе бы он тебя не выбрал. Он у нас умный, он знает, что делает и что нужно делать. Понимает. И понял он, что хороший ты парень.       На высказывании, какой Германия хороший, в общем-то, речь СССР и закончилась. Повторившись ещё пару раз, он сказал, что зря наорал на парней до этого, и что даёт добро он на их «отношения». И ушёл. Просто ушёл, да. Так даже лучше было. ***       Вот так, впрочем-то, и прошла «последняя ночь» несчастных братьев-республик. Может, отец ничего и не помнил или делал вид, что не помнил, на следующий день, а Россия упрямо не признавал ни единого ласкового слова в свою сторону, оправдывая всё сказанное алкоголем, но Германия уж точно знал, что отец их совсем не чёрствый, и что любит он по-настоящему. И Россию любит. И Германию. И всех детей своих он очень сильно любит.       А Россия Германию любит