Боишься?

— Боишься, Зузу? Ему шесть лет, он взрослый и самостоятельный. Конечно, он не боится украсть с кухни парочку моти! Он просто соберется и сейчас... минутку... сейчас... Время обеда близится, печи раскалены; повара скользят вокруг, как жрецы, с поклоном погружая в огнедышащие пасти нежнейший носорожий антрекот, ломтики вырезки под ягодным соусом, фаршированных двуглавых рыб и ластоногих игуан в маринаде. Кухарки, похожие на древних воительниц, взмахивают сверкающими ножами: шинкуют лук, нарезают пепельный банан, рассекают кумкваты. Девушки-прислужницы танцуют у тортов, осыпая застывшие волны сливок ягодами и плодами. Рядом скромно покоятся моти. Есть моти до обеда нельзя, так говорит мама. А Азула говорит: давай украдем парочку. — Ты украдешь, — настырно заявляет сестра. — Я отвлеку внимание. Давай, Зузу, у тебя самая простая роль. А знаешь, как мне сложно? Он собирает волю в кулак и мужественно шагает на кухню. Спрятавшись за стеллажом с посудой, крадется вдоль него, пригибается, оглядывается, боится попасться. Сердце стучит в желудке. Моти призывно белеют на столе. Повара заняты делами и не смотрят на него — вот как Азула хорошо отвлекает! Зуко протягивает руку, нашаривает сладкие лепешки и спешно начинает складывать за пазуху. Одну, две, три... — Ваше высочество! Как не стыдно красть! — голос старшего повара раскатывается над ним, как гром, и огромные пальцы хватают за ухо. — Разве принцесса Урса не говорила, что сладкое до обеда запрещено? Ай-ай-ай, нехорошо! Брали бы пример со своей сестры: она-то никогда так не поступает! В тот день его наказывают, и он остается без моти. А Азула — нет. Потому что жизнь несправедлива. *** — Боишься, Зузу? Он прячет дрожащие руки за спину, задиристо вздергивает подбородок и хочет верить, что выглядит храбро. Ему уже десять, пора перестать нервничать перед аудиенцией у Азулона, но что он может поделать? Азуле нечего опасаться, она дедова любимица, что она ни скажет, что ни сделает — все хорошо. Хозяин Огня не чает души в единственной внучке: ей можно сидеть у него на коленях, требовать подарков, даже дергать за усы. Азулон считает это забавным. А Зуко он считает кретином. — Зузу, бедняжка, не плачь! — огорчается сестра. — Я тебе помогу. Хочешь угодить деду? Открою одну тайну: как войдешь сегодня в зал, сразу начинай танцевать. — Да ну тебя... — растерянно бормочет Зуко. — А ты думал, это легко? — обижается она. — Мне многого стоило приручить его. Впрочем, поступай как знаешь. Я-то рассказала тебе... И что его заставило поверить? Знал ведь: вранье. Таких выпученных глаз у Азулона он в жизни не видел, а как лекари прибежали спасать от приступа папу, вообще лучше не вспоминать. В тот вечер Азулон гонит его. А Азулу — нет. Потому что — это же Азула. *** Ему тринадцать, и он собирается на первый военный совет. Сапоги начищены, оплечья блестят, новый камзол сидит как влитой. — Не боишься, Зузу? — странным голосом спрашивает сестра. Он хмыкает, злорадно проходя мимо: ей-то двенадцать, она не приглашена, а он имеет право присутствовать. Азула смотрит вслед, не подшучивает, не язвит. Провожает. Он удивленно оборачивается и неловко спотыкается, растягиваясь на полу. Азула радостно хохочет, а Зуко чувствует себя остолопом. Даже настроения нет идти! Но как бы не так. На сей раз он не даст себя запутать. И он идет. А она — нет. Потому что это его судьба. *** Он долго скитается в изгнании, видит моря и города, находит неведомые земли, ищет и сражается. На его пути сотни препятствий, но каждый раз, когда он хочет отступить, в голове звучит: «Боишься, Зузу?» Он идет вперед — в бой и, может быть, на смерть, он побеждает в борьбе, чтобы доказать, чтобы сказать: «Я не боюсь, смотри!» Но говорить некому. Потому что ее — нет. Ничего нет, кроме одиночества. *** — Боишься меня, Зузу? Азула смотрит ему в глаза: сладко, притягательно, зовя и обещая. Ей восемнадцать, и она прекрасна, она — средоточие всего, что он желал: власти над огнем, удачливости в бою, могущества, красоты, таланта, признания. Пламя бушует вокруг нее, за спиной рушится Пещера Кристаллов, кто-то кричит, плещет вода, взвивается ветер, дядя просит одуматься и принять верную сторону... Но Азула протягивает руку. Коснуться ее — как коснуться источника сил. И Зуко выбирает ее. Сейчас. Всегда. Потому что именно этого он и хочет. *** — Зачем ты это сделала?! Вопрос, конечно, так себе. К тому же час ночи. Азула спит. А Зуко не хочет знать ответ. Просто он не в себе. Она солгала для него, сделала его в глазах народа победителем Аватара, отдала свои заслуги ему, отказалась от славы... Зачем? — Считай это моим подарком, Зузу. Азула хищно улыбается, садится на кровати, смотрит на него. В полутьме ее глаза мерцают насмешливо и маняще. Зуко разъяренно хватает ее за подбородок и заставляет запрокинуть голову: теперь она глядит снизу вверх, а он возвышается над ней, как палач. — Признавайся. Ее губы кривятся от презрения и боли. Жилка бьется на шее. В распахнувшемся вороте видно, как резко вздымается грудь. Зуко думает: он погиб. Азула убьет за такое. Ударит молнией. Сейчас... Минутку... Сейчас... Но ничего не происходит ни сейчас, ни через минуту, только во взгляде принцессы яснее презрение и боль. И вдруг он понимает все. Понимает — по молчанию, по презрению, да просто по тому, что до сих пор жив. — Ты боишься, Азула, — шепчет он изумленно. — Боишься остаться... без меня? Она надменно дергается, но он не пускает. Теперь — не отпустит. Он целует ее — без прелюдий, сразу глубоко, с языком; она отталкивает его, а когда он недоуменно отстраняется — рывком привлекает к себе и целует сама. Они падают на постель, не размыкая губ. Азула вплетает пальцы в его волосы, тянет, задавая ритм, опускает его руку на свою грудь, подсказывая, направляя. Она всегда направляла его. А ему всегда это нравилось. Развязывая на его шароварах ремень, она проскальзывает ладонью под ткань, обхватывает его член, гладит уздечку, ласкает головку. Зуко дрожит, всем телом отзывается на прикосновения и чувствует, что может кончить хоть сейчас. — Не боишься, Зузу? — усмехается она. Он должен сказать: «нет». Он же мужчина и герой. Взрослый и самостоятельный — почти как в день, когда воровал моти. — Боюсь, — хрипло шепчет он. — Очень. Сделай все за меня. Она смеется и толкает его на спину, оседлывает бедра, а он закрывает глаза, с наслаждением повинуясь ей. Потому что так — правильно. Хорошо. Лучше, чем властвовать, искать, стремиться и сражаться. И он готов прожить так всю жизнь, быть ведомым и покоряться ей. Потому что только так он и счастлив.