cause I’m insecure, baby
– Столп воды – совсем чокнутый, – Шинадзугава роняет в очередной раз эти слова. Гию притащил какого-то парня с демоном в ящике, а теперь ещё и смотрит взглядом совсем отсутствующим.
Санеми это бесит. Ему Гию не нравится совсем – странный и скрытный, молчит вечно и вообще раздражает.Да ещё и на ругань не реагирует никак – как стоял так и стоит, думает о чём-то. Санеми каждый раз хочет перед глазами ему пощёлкать – или по лбу – мол, ты там живой вообще?
Но он не щёлкает, не хлопает в ладоши. Злится только и снова ругается.
А потом нападает на ящик с ножом. И опять злится.
Поздней ночью в глухую темноту он подумает, что хотел бы узнать, что с Гию: почему пустота, почему ему вечно никак. И тихонько признаётся, что нападал не потому, что злился.
А потому что переживал.
У него жизнь никогда не касалась слово «норма». Странное детство, странная юность, почти зрелость тоже странная. Санеми всю судьбу исполосовали демоновы когти и клинок брата, который он недавно совсем получил. Когда начинается очередная гонка за метки с обязательным взносом ценою в жизнь, он даже не удивляется. Всё по накатанной: ругается, злится, бросает камнями-словами в Генью – «да свали наконец!» и размахивает мечом, точными движениями рубя воздух. Он не видит других столпов – и ничего. Он не видит других столпов – и не то чтобы больно хотелось. А столп воды всё ещё полное дерьмо.
И Санеми честно не понимает, зачем богам судьбы пришлось нарушать его упорядоченный, но в один из (совсем не) прекрасных дней на него падает тот охотник с демоном в ящике. А ещё через некоторое время – чёртов Гию.
Шинадзугаване не хочет, да и не смотрит вообще, но замечает всё же: у Томиоки пустота отступает будто, пятясь назад, замещаемая обычной чернотой. Ему, конечно же, всё равно. Но почему-то становится радостно.
А потом, когда придурошный столп ещё и охаги ему порывается приготовить, начинает боятся.
Потому что Санеми бояться не умеет совсем.
Потому что Санеми в очередной раз боится.
Потому что строил себе броню, соединяя года и мгновения в крепкий панцирь, за который никто не заглядывал. Любовь прятал, сострадание, переживания. Наружу только шипами, перекрывающей заботу ненавистью и недобрым блеском глаз.
А тут ему под кожу вторую будто лезут, так нагло и без спроса, да ещё и неявно как-то – будто и невесомо. Ходят мимо, что-то говорят. Ворошат что-то никогда не узнанное, вживляют что-то будто.
Он снова думает: много, грузно, больно. Про то, что что-то грядёт. Про то, что Генья всё так же рядом. Про то, что их глава, такой мудрый, отослал от себя всех – и не без причины. Про то, что Гию не такой плохой. Про то, что, кажется, скоро надо платить.Санеми бы заплакал, если бы мог.
(Кажется, он может).
Он пытается не думать – загоняет себя на тренировках, болтает коротко о чём-то совсем неважном с, прости господи, Гию, советуется с Химеджимой и вновь тренируется. Внезапно – или нет – оживший Томиока его словно тянет. Тянет какими-то глупыми совместными завтраками, сражениями на деревянных палках, после которых всегда радостнее. Тянет случайным вечером, когда Санеми случайно набрёл на Гию, сидящего близ пруда. Они тогда не говорили почти, сидели только вместе несколько минут, точно напитываясь крупицами спокойствия, которое так ускользало от них.
Той ночью Санеми не спится – проклятые мысли теснят голову, забивая все полушария своей тревогой, странной теплотой и страхом. Ему не нравится: неопределённая опасность, грёбаный Гию, разрушенная недонорма.
А ещё ебучие бабочки. И речь, к сожалению, не о Шинобу – та хоть подраться рада. Санеми бы желал, чтобы насекомые под прессом были демонами – он бы с радостью их убил бы.
(Кому он врёт)
Тревожные предчувствия никогда не врут. Санеми стоит на осколках дома Убуяшики, оглядывая собравшихся мечников.
Положить жизнь или…
Кажется, или положить жизнь. Что-то холодеет: Шинадзугаве не казался этот миг таким скорым. А внутри снова тонна несказанных слов.
Генье – боже мой, да за что же он тут? – слова прощения.
Главе и столпам – слова благодарности.
А Гию…
А Гию, кажется, что-то тоже важное.
Он на него коротко смотрит, скидывая наконец броню. Они точно меняются местами: теперь у Санеми взгляд хотя не пустеющий, но тревожный до одури, затравленный и хрупкий-хрупкий, едва не сломленный.
Гию в ответ ему не улыбается – нет сил. Лишь чуть тянет уголки губ, посверкивая глазами.
Санеми, кажется, скалится в ответ.
«Когда всё кончится, я ему скажу».
Если всё кончится, он ему скажет.
