Carry you home

— Доброе утро, — я поздоровался с коллегой, который, войдя, тут же принялся стряхивать с зонта воду. — Да уж, доброе, — проворчал доктор Макэвой, явно не понимая, как я сохраняю добродушие после ночной смены. Он расстегнул пальто и стал разматывать шарф: — Опять дождь. Это место, наверное, проклято, никуда не выберешься. Хорошо тебе: ты в Чикаго уже попривык к такому. — Хорошо… — я улыбнулся — мой собеседник и сам был родом из Новой Англии, так что ничто не мешало и ему свыкнуться с погодой, — и принялся собираться домой, складывая свои записи и журналы в стопку и освобождая стол, чтобы его мог занять Джереми. Он вздыхал с досадой, глядя в зеркало и поправляя испорченную причёску. В Ашленде не носить головного убора и надеяться сохранить укладку было невозможно. Так всегда начиналась наша пересменка: поставить чемоданчик на кресло, надеть свежевыглаженный халат, вымыть руки, вкратце рассказать о поступивших за ночь или за день, и сегодня ничто не нарушило привычный ритуал. Когда я уже надевал пальто, Джереми вновь подал голос. — Слушай, Карлайл… Раз мы заговорили о выходах… — Да, — кивнул я, чтобы он продолжал. — Не подменишь меня в пятницу в морге? Я хотел девушку в кино в кои-то веки свозить. Я пожал плечами: — Без проблем, Джерри. Мой… друг очень красноречиво глядел на меня несколько долгих секунд, а потом со смесью восхищения и непонимания воскликнул: — Нет, Карлайл, ты точно ненормальный! — Может, ты и прав, — усмехнулся я, надевая шляпу. — Удачи тебе сегодня. Я не любил морги, хотя любой, кто знал бы о моей природе, сказал бы, что там работать легче всего: ни тебе бьющихся сердец, ни живых людей. Ни намёка на искушение, и, хотя мне давно уже не нужно было ломать себя и каждый раз преодолевать нестерпимое желание впиться зубами в первую понравившуюся шею, я старался соблюдать осторожность, и потому мне самому странной казалось моя нелюбовь. Однако было две вещи, которые отвращали меня: запах формальдегида и смерть. Не та, которая настигла когда-то меня, а окончательная и бесповоротная. Находиться рядом с теми, кому я уже не мог помочь — ни благодаря своему многовековому опыту, ни благодаря дару-проклятию, которым наделила меня судьба, — было не просто тяжело, но невыносимо. Однако это было частью моей работы в нашей крохотной больнице, и я исправно её выполнял, утешая себя мыслью, что другим всё равно сложнее: мне-то хотя бы можно было перестать дышать. В пятницу, едва я переступил порог больницы, дурное предчувствие навалилось на меня, смешиваясь с неясной тревогой, заполняя пустоту в груди. Я списал это на то, что давно не охотился — это было почти, но всё же не совсем правдой, — и заставил себя работать как ни в чём не бывало, не обращая внимания на витающие в воздухе слухи. На стопку бумаг, которые мне предстояло прочесть или заполнить, я едва взглянул и взял с собой в секционную. И тут я почувствовал, что что-то не так. Ещё мгновение понадобилось, чтобы понять, что именно. Среди мёртвых тел, лежавших на столах, был живой человек: меня не мог обмануть мой слух, ни, тем более, обоняние. Я метнулся на запах крови к одному из них и бесцеремонно сорвал простыню. Передо мной предстала женщина: изодранные руки, почти чёрные синяки там, где были сломаны рёбра, сбившиеся в космы от запёкшейся крови карамельно-рыжие волосы. И настолько знакомое лицо, что я не поверил своим глазам. Бумаги из моих рук со зловещим шелестом полетели на пол, когда я попытался отыскать нужную — она в конце концов и оказалась в моих руках. Отчёт для полиции, который санитар начал заполнять. Номер двести двадцать четыре. По предварительному опознанию, миссис Эсми Энн Эвенсон, двадцать шесть лет. Эвенсон. Может?.. Я со злостью ударил по железному столу, так что в том осталась вмятина. Ошибки быть не могло — это она. Девочка со сломанной ногой из пригорода Колумбуса. Мисс Эсми Платт. Я впервые за многие годы потерял ясность мысли: мне не хотелось верить в то, что я видел. Прекрасное тело было искалечено падением с большой высоты — любому врачу это было бы сразу ясно. Несчастный случай, как с деревом десять лет назад, — и вот она здесь, среди трупов, просто потому, что никому и в голову не пришло, что она может выжить. Потому что она не могла выжить: пульс на шее медленно таял под моими пальцами. Времени было ничтожно мало. Но сперва нужно было позаботиться о том, чтобы не осталось никаких записей, и лишь потом унести её отсюда. — Прости, Эсми, — шепнул я, склоняясь к ней и нежно беря разбитые ладони в свои. Её запах, едва не лишивший меня рассудка десять лет назад, теперь был каким-то другим. По-прежнему приятным, только более нежным и тёмным… Я закусил губу, делая несколько глубоких вдохов, уткнувшись носом в ямку на шее. Слабая кровь не вызывала такой жажды, я справлюсь. Я бережно завернул Эсми в своё пальто и поднял на руки. Мы вышли через чёрный ход, так что никто не обратил на нас внимания, а по пути домой я старался думать о чём угодно, но не о женщине, которую нёс прижимая к себе. Выходило скверно. Как объяснить в больнице моё внезапное исчезновение? Куда ехать дальше, если Эсми больше нельзя показываться в городе? Не совершу ли я ошибку, обратив её? Захочет ли она такой жизни? Как ко всему отнесётся Эдвард, в конце концов? — Делай как знаешь, — ответил юный Мэйсен, уже ожидавший на крыльце нашего дома, и меня передёрнуло. До сих пор не привык, что он отвечает на не заданные вслух вопросы. Эдвард нахмурился и виновато склонил голову: — Прости. И ускользнул от моего взгляда, будто тень. Конечно, кровь Эсми пропитала моё пальто, выдержки юноши пока не хватит, чтобы быть рядом. Три года — очень мало для бессмертного, отказ от человеческой крови всё ещё ощущался им как неестественный. Иногда я тоже знал, что думает мой названный сын. Будет лучше, если он уйдёт. На бежевой тахте в моём кабинете карамельно-рыжие кудри казались языками пламени. Эсми была даже не побледневшей — посеревшей, как пасмурное небо. Больше медлить было нельзя. Я снова сжал её ладонь, намереваясь не отпускать до самого конца. Пусть хотя бы так знает, что не одна. Кровь на вкус показалась мне терпкой, даже горькой; может быть, как хинин или миндаль. Безумие. Я ждал, что будет труднее, чем с Эдвардом, что я сорвусь, не в силах противостоять самому себе: ведь я не смог оставить её не потому, что кто-то попросил, а потому что сам не захотел оставлять. Карлайл, ты чёртов эгоист. Оторваться действительно было невозможно: вот только не во вкусе было дело. Вкус — лишь мимолётное наслаждение. Но касание… Касание могло стать вечным, если я остановлюсь. Сейчас. Тишина царила в комнате несколько минут. А потом… Потом Эсми закричала, выгнулась от боли и заметалась на постели. Я знал, чего ждать, и мне казалось, я смогу сохранить спокойствие. Но боль женщины пронзала меня насквозь: я слишком хорошо помнил, как это было со мной, невзирая на все прошедшие годы. Я почти проживал это снова. — Прости меня, — шептал я, крепче сжав её руку и придвинувшись ближе. — Прости, Эсми. Я знаю, что тебе больно, но это пройдёт. Всё пройдет, я обещаю. ...и таким же нежным ты будешь отныне.