До последней минуты

      «… Он упал перед ней на колени, готовясь с благоговением внять слову сострадания, которое, быть может, сорвется наконец с ее губ.       — Вы убийца! — проговорила она.       Священник яростно схватил ее в объятия и разразился отвратительным хохотом.       — Ну хорошо! Убийца! — ответил он. — Но ты будешь принадлежать мне. Ты не пожелала, чтобы я был твоим рабом, так я буду твоим господином. Ты будешь моей! У меня есть берлога, куда я утащу тебя. Ты пойдешь за мной! Тебе придется пойти за мной, иначе я выдам тебя! Надо либо умереть, красавица, либо принадлежать мне! Принадлежать священнику, вероотступнику, убийце! И сегодня, этой же ночью, слышишь ли ты? Идем! Веселей! Идем! Поцелуй меня, глупенькая! Могила или мое ложе!       Его взор сверкал вожделением и яростью. Его губы похотливо впивались в шею молодой девушки. Она билась в его руках. Он осыпал ее бешеными поцелуями.       — Не смей меня кусать, чудовище! — кричала она. — О гнусный, грязный монах! Оставь меня! Я вырву твои гадкие седые волосы и швырну их тебе в лицо!       Он покраснел, потом побледнел, наконец выпустил ее и мрачно взглянул на нее. Думая, что победа осталась за нею, она продолжала:       — Говорю тебе, что я принадлежу моему Фебу, что люблю Феба, что Феб прекрасен! А ты, поп, стар! Ты уродлив! Уйди!       Он испустил дикий вопль, словно преступник, которого прижгли каленым железом.       — Так умри же! — вскричал он, заскрипев зубами. Она увидела его страшный взгляд и хотела бежать. Он поймал ее, встряхнул, поверг на землю и быстрыми шагами направился к Роландовой башне, волоча ее за руки по мостовой. Дойдя до башни, он обернулся.       — Спрашиваю тебя в последний раз: согласна ты быть моею?»       До последней минуты она верила в то, что сможет победить в этой схватке страсти и ненависти, отчаяния и презрения. Но сейчас, видя в его полных безумного, но жесткого блеска глазах отражение собственной смерти, чувствуя, как ее кисти немеют, зажатые в его руках мертвой хваткой, а тело ноет от ударов о булыжники мостовой, она вдруг поняла, что не потерпит полного поражения, что вновь обретет возможность увидеть Феба, только если предпримет еще одну попытку бежать. Священник не сводил с нее ждущего, твердого взгляда. Девушка сделала над собой невероятное усилие, из ее груди вырвался тяжелый вздох, и она, дрожа всем телом, не глядя на него, ответила:       — Я согласна.       Каким желанным ни был для Клода этот ответ, он все же поразил его. Все ужасы минувших месяцев, все муки ревности, стыда, безысходности, вся ненависть Эсмеральды были им мгновенно забыты. Несколько мгновений он продолжал в упор смотреть на нее, не разжимая рук, уверенный, что это — не более чем греза, порожденная его разрушающимся сознанием. Но девушка была там, не пыталась вырваться, и последними ее словами оставалось согласие.       Тогда он молча помог ей встать и, держа ее на этот раз нежно за руку, быстро повел за собой. Крики со стороны Ситэ продолжали нарастать, топот копыт перекинулся с моста Богоматери на площадь. Клод прошептал проклятие и скрылся вместе с девушкой за той стеной Роландовой башни, которая не выходила к реке. Сюда не проникали ни лунный луч, ни отсвет зарева с острова. Священник и цыганка услышали, как отряд городской стражи проскакал мимо. В темноте Клод пожал руку Эсмеральды. Она не отпрянула, но не смогла скрыть дрожь испуга и отвращения. Как только цокот копыт и голоса стражников стали мало различимы, он снова повел ее за собой в сторону, противоположную той, куда ускакали солдаты.       Улицы Города были темны и пустынны. Ни мужчина, ни девушка не произносили ни звука. Все, что творилось в этот миг внутри Клода, внешне выражалось лишь в том, что он поминутно бросал на цыганку горевший пугающим жаром даже во мраке ночи взгляд и ласкал кончиками пальцев зажатую в его руке девичью ладонь.       Эсмеральда боялась взглянуть на него. Кроме того, ее взор то и дело приковывали переулки, тут и там вливавшиеся в улицы, по которым они шли, и немногие приотворенные окна. Остатки рассудка, все еще не покинувшие ее отравленный бесконечным ужасом разум, подсказывали бедной девушке, что священник вряд ли выбрал для своей страшной цели место в этой части Города, где ее крик мог разбудить сотни парижан. Это означало, что ей должна была представиться не одна возможность убежать, но она уже сейчас искоса поглядывала на окрестные улочки, которые могли даровать ей спасение.       Между тем, Клод очень скоро заметил, что девушка, пытаясь не обнаружить себя, все же поворачивает голову то в одну, то в другую сторону на перекрестках. Его мозг пронизала режущая, как дамасская сталь, болезненная и унизительная мысль: «Так ты хочешь сбежать! Ты решила, что сумеешь меня обмануть?» Он сделал над собой усилие, чтобы не заскрежетать зубами и этим не выдать себя.       Вдруг они совершили очередной поворот в этом лабиринте улиц, и Эсмеральда немало удивилась, увидев перед собой длинную вереницу лачуг и мастерских и услышав плеск реки. Петляя и часто меняя направление, архидьякон снова вывел их к набережной Сены, но уже на значительном расстоянии от Гревской площади. Девушка не ошиблась: берлога, куда он изначально хотел ее утащить, паутина этого ужасающего паука была вдали от людных кварталов Парижа. Клод собирался унести свою добычу на улицу Тиршап, в дом его покойных родителей, пустовавший уже много лет. Но когда он понял, что цыганка только и ждет удачного момента, чтобы в который раз ускользнуть от него, что она уверена, что смогла его перехитрить, в сердце священника, так скоро уверовавшем в возможность долгожданного блаженства, вновь закипели ненависть, злоба и жажда мести. На сей раз он точно знал, что не даст ей уйти.       Он остановился, к великому изумлению девушки, уверенной, что они двинутся дальше, несколько мгновений стоял без движения, затем с нечеловеческой силой сжал ее ладонь и метнул на нее взгляд, горящий всей мощью адского пламени, взгляд, исполненный дикой страсти и мучительной ненависти.       — Я спас тебя не затем, чтобы ты сбежала от меня, чтобы смотрела на меня с отвращением и думала только о своем проклятом офицере. Ты надеялась обмануть меня? Нет, красавица, ты не нарушишь уговор. Я обещал спасти тебя от виселицы, только если ты будешь моей… И ты будешь, хочешь ты того или нет!       Она почувствовала, как ее бьет озноб, прокрадываясь от пальцев ног по всему телу. Она окаменела и не могла отвести от его взгляда своих широко раскрытых от смертельного страха черных глаз. Она потеряла всякое мужество и дала ему снова повлечь себя вперед. Он шел быстро, но недолго. Он уже не стремился укрыть преступление своей отвергнутой страсти как можно надежнее. Клод решил, что покончит с этим как можно скорее. Его взгляд упал на незапертую по чьей-то оплошности дверь одной из лачуг и, не раздумывая ни секунды, он потащил цыганку туда.       Эсмеральда почувствовала, как ее втолкнули в темноту жалкой постройки, и услышала, как, визжа, закрывается задвижка на двери. Пахло свежими досками. Это была столярная мастерская. Силы, которые уже не раз ее покидали, вернулись, и она закричала:       — На помощь! Помогите!       Священник зажал ей рот. Она укусила его за руку с яростью загнанного зверя. Сквозь щели в дощатых стенах мастерской просвечивала луна, и девушка с содроганием различила ухмылку на его губах и то, как он слизнул со своей ладони выступившую кровь.       — Я жду не таких поцелуев, — проговорил он и с силой прижал ее к стене. Эсмеральда попала в ловушку меж его сильных рук.       Как это уже случилось однажды, он сжал ее в крепких объятиях; как было однажды, принялся жадно целовать ее смуглые плечи и шею; как раньше, она попыталась отбиваться, но он будто не чувствовал этих ударов.       — Оставь меня! Уйди прочь! — вновь закричала она, но он оборвал ее жгучим поцелуем, таким похожим на тот, который она смутно ощутила на губах сразу вслед за тем, как в тело ее Феба вонзился кинжал. На мгновение она оторопела от этого прикосновения его пылающих губ и перестала отбиваться. Ободренный этим, священник тесно прижал ее к себе и прошептал ей на ухо:       — Прими мою любовь! Ответь мне!       Она хотела снова ударить его по лицу, но он перехватил ее руку и с неожиданной нежностью прижался губами к ее ладони. Он принялся целовать каждый ее хрупкий пальчик, ласково обвивая другой рукой ее гибкий стан. Эсмеральда хотела вырвать руку, но не смогла. Тогда она крикнула:       — Я ненавижу тебя! Я никогда не буду твоей! Я люблю только Феба! — и плюнула ему в лицо.       Нежность, охватившая его, нежность, которую он так давно мечтал на нее излить, сменилась яростью. Он вытер лицо и, не помня себя от бешенства, сам ударил ее. Щека цыганки все еще пылала от боли, когда она услышала, как с треском рвется ворот ее белого платья послушницы Отель-Дье. С неистовством, которое могла породить только эта так долго сдерживаемая страсть, он припал к ее прекрасной груди. Его руки держали ее с необоримой силой, его губы не пропустили ни дюйма на ее коже. Вслед за каждым поцелуем ее грудь обжигало его дыхание. Никто не шел к ней на помощь. На этот раз она не смогла даже вскрикнуть — в горле пересохло, язык не слушался. Клод, как и Эсмеральда, замечал, насколько все было похоже на ту ночь, когда Квазимодо помешал ему. Но на этот раз никакого спасительного свистка не было рядом, и она знала об этом не хуже его. Жители окрестных домов, напуганные происходящим в Ситэ и привыкшие ни во что не вмешиваться, не собирались выручать цыганку. Все повторялось, но на этот раз и несчастный грешник, и его жертва знали, что победит он. Сила его напора, сила рока придавила ее неподъемным гнетом; и когда он задрал подол ее платья, обнажая стройные голени и бедра, лихорадочно скользя по ним жаждущими пальцами, она не проронила ни звука, а только отвернула искаженное страданием лицо.       Внезапная боль прошила ее тело. Он окончательно сломил ее сопротивление. Она отказывалась в это верить. Она чувствовала каждое его движение, и унижение, испытываемое ею, было еще болезненнее насилия. Девушка рыдала. Слезы, не прекращаясь, лились по ее исхудавшим щекам. Он целовал эти щеки, выпивая эти слезы, и прерывисто шептал:       — Как же я мог ударить тебя? Как я мог? О, прости меня! Я люблю тебя! Я же так люблю тебя!       Он был безумен. Он то покрывал ее прекрасное тело ласками, то грубо сжимал его, то гладил ее смуглую спину, то впивался в нее ногтями. Она слышала его шумное, учащенное дыхание.       Эсмеральда хотела снова бить его, звать на помощь, нащупать хотя бы гвоздь столяра, но на сей раз силы покинули ее окончательно. Даже слезы внезапно изменили ей. Только ее грудь еще содрогалась от сухих рыданий. Она принадлежала ему, разгоряченному, трепещущему и безжалостному. Лоб священника покрылся потом. Он шептал, задыхаясь:       — Теперь ты моя. Ты моя! Ну же, скажи, что ты любишь меня. Скажи это!       Занимавшийся день просочился в стенные щели и окрасил их лица в пепельно-серые тона мертвых. Она не ответила ему, она безразлично глядела в сторону, скованная его объятьями и беспомощностью. Девушка почувствовала только, как ее тело дернулось вместе с его, и услышала вырвавшийся у него глубокий стон. Клод зарылся лицом в ее густые волосы, с трудом переводя дыхание. Пот, заливавший его лицо, увлажнил ее шею.       Наконец он отстранился от нее, и Эсмеральда ощутила, как по ее бедру стекла тонкая струйка крови. Она была опозорена, она была побеждена. Больше ничего не существовало. Здесь ее ноги подкосились и она, рухнув на пол, осталась сидеть у стены. Клод смотрел на нее. Всегда смуглая, сейчас цыганка была бледнее угасающей на небе луны. Ее взор был неподвижен. Ее обнаженная теперь грудь поднималась и опускалась при дыхании, но он знал, что она уже мертва. Клод смотрел с изумлением на ту, которую убил. Затем он отпер дверь и молча вышел.       Эсмеральда еще некоторое время бессмысленно глядела сквозь щели на розоватый свет занимавшейся зари и прислушивалась к мерному плеску реки. Утренняя прохлада коснулась ее кожи и вывела из оцепенения. Она запахнула, как могла, разорванный ворот платья, понукаемая скорее врожденной стыдливостью, нежели свежим ветерком, и, случайно коснувшись висевшей у нее на шее ладанки, обнаружила, что та раскрыта и пуста. Что бы ни хранилось внутри амулета, выпало во время последней битвы с роком, которую она проиграла. Пропавший предмет мог быть совсем рядом: лежать на полу или застрять меж досок, но искать его уже не имело смысла. Надежда найти мать покинула Эсмеральду раньше, чем была утрачена единственная связь с ней. Цыганка поднялась и, пошатываясь, вышла из мастерской.       Рассвет июльского дня был прекрасен. Пламя на крыше Собора Богоматери погасло, до ее слуха не доносились более угрозы повесить колдунью. Светлеющее небо обещало ясный день, воздух был свеж, а воды Сены спокойны. Но Эсмеральда не видела этого утра: ее взгляд уже заволакивал могильный мрак. Быть может, Феб таки забыл ее. Быть может, священник все равно разыщет и убьет ее. Быть может, она теперь носит его ребенка… Ей пришлось сделать всего несколько шагов к краю набережной — и река приняла ее.       То короткое мгновение, когда она уже ступила в бездну, но смерть еще не сковала ее вечным объятьем, Эсмеральда крепко держала сведенными края разорванного ворота, скрывая наготу, и шептала: «Феб».       Клод медленно шел вперед, вперив взгляд в булыжники мостовой. То, что проносилось сейчас в его догорающем сознании, уже не являлось мыслями — это была агония разума, впустившего однажды дьявола. Произошедшее отдавалось эхом в его мозгу, поражая своей неправдоподобностью и чудовищностью. Он все еще чувствовал запах ее волос, вкус ее кожи, все еще слышал ее крики и плач, все еще переживал тот миг наслаждения, о котором грезил столько ночей и ради которого не остановился ни перед чем. Но вокруг всех этих сладостных образов сгущалась тьма, их один за другим поглощала мертвенно холодная пропасть греха. Она теперь принадлежала смерти.       Священник брел так некоторое время, склонив голову, беззвучно шевеля губами, как вдруг до него донесся цокот копыт. Он обернулся и с изумлением обнаружил, что почти дошел обратно до Гревской площади. Дорогу ему преградил отряд королевских стрелков, громко выражавших свое недовольство возложенной на них обязанностью гоняться всю ночь напролет за какой-то ведьмой.       — Святой отец, — услышал Клод знакомый голос, — мой отряд уже сбился с ног, разыскивая проклятую колдунью, которая сбежала из Собора Богоматери и которую теперь надлежит вздернуть по приказу короля. Не видали ли вы здесь, часом, женщины, явно бежавшей от погони?       Архидьякон поднял глаза на Феба де Шатопера и, помолчав, проговорил:       — Нет.       Капитан выругался.       — Дьявол! Придется, видимо, ловить эту чертову девку по всему городу до второго пришествия! Поехали!       Клод уже давно не мог ясно мыслить, и все же что-то дрогнуло в нем при словах офицера. Он обещал цыганке спасти ее от казни, если она будет принадлежать ему. Против воли, она все же выполнила свою часть уговора. Пришел его черед выполнить свою.       — Постойте, капитан. Я действительно не видел, чтобы кто-то убегал от погони, но если речь идет о цыганке, которая нашла убежище в Соборе Богоматери, а затем была повторно приговорена к смерти, то я ее хорошо знаю, ибо служу там как архидьякон.       — Да, о ней, — нетерпеливо ответил Феб, собиравшийся уже пришпорить коня. — Вам что-то известно?       — Около часа назад, переходя мост Богоматери, я увидел на самом краю набережной Города что-то белое, силуэт женщины. Она явно собиралась броситься в воду, и я поспешил к ней, но было слишком поздно. Тем не менее, я успел разглядеть ее. Это была та самая колдунья.       Капитан поглядел на священника с недоверием:       — Вы уверены? Если мы упустим ведьму, король снимет с нас головы.       — Если потребуется, я смогу лично поклясться в этом Его Величеству.       — Значит, я могу, наконец, отпустить свой отряд и доложить, что чертова девка утопилась?       Клод смотрел на офицера пустыми глазами.       — Да. Она утопилась. Вам больше нет смысла ее разыскивать.       И топот копыт снова отдалился, перемежаясь теперь с довольными возгласами стрелков.       Клод остался один на пустынной набережной, в двух шагах от площади, на которой могли повесить Эсмеральду. Теперь она спасена… Она утопилась. Могло ли такое быть? Мог ли последний удар, который он ей нанес, сломить ее окончательно? Могла ли она сбежать, спасая свою юную, так рано очерненную несчастием жизнь? Быть может, она кинулась на поиски своего Феба, не выждав и минуты после того, как он, Клод, оставил ее. Все же мундир начальника королевских стрелков был куда красивее его сутаны. Быть может, теперь она сошла с ума от горя и проведет остаток дней своих на коленях, как затворница Роландовой башни. Быть может, пламя его неслыханной страсти смогло зажечь в ней хоть маленькую искру любви к нему, и теперь она не отвергнет его, если он ее найдет. Быть может, она еще сумеет его простить. Быть может, она теперь носит его ребенка. Быть может, у него появится сын, веселый и смышленый, румяный и кудрявый, как Жеан…       Перед глазами священника возникла галерея французских королей над порталом Собора Богоматери, откуда, расколотый надвое, с изломанными костями, упал на мостовую труп его обожаемого брата. У Клода вырвался дикий крик. Как мог он хоть на миг забыть о Жеане? Как мог допустить мысль, что кто-то сможет его заменить? Он не спеша двинулся к реке, оцепеневший и совсем седой.       Рассвет июльского дня был прекрасен. Пламя на крыше Собора Богоматери погасло, до его слуха не доносились более угрозы повесить колдунью. Светлеющее небо обещало ясный день, воздух был свеж, а воды Сены спокойны. Но Клод видел перед собой только ад. Мысль о преисподней, которая поглотила бы его после смерти, долго его останавливала. Теперь же он точно знал, что более страшного ада, чем вспоминать навсегда потускневший взгляд прекрасных глаз Эсмеральды и смерть его дорогого Жеана, нет.       То короткое мгновение, когда он уже ступил в бездну, но смерть еще не сковала его вечным объятьем, в ушах Клода слышался хруст ломающихся костей, переходящий в завораживающее рокотание бубна. 20.02 — 03.03.2012