Бесов танец дикий

*** — Ставрогин, вас-то я и ищу, — Верховенский начал говорить, ещё не войдя в комнату; в руках он держал несколько листов бумаги, исписанных размашистым почерком. — Вот, взгляните-ка, я на каждого досье собрал. Здесь всё, что нам с вами надо знать… а может быть, даже больше, как посмотреть. Я вам настоятельно рекомендую ознакомиться. — Пётр Степанович положил бумаги на стол перед Николаем Всеволодовичем и бросил на того взгляд, полный ожидания. Ставрогин отложил в сторону лупу, в которую мгновением раньше рассматривал крыло бабочки, и поднял взгляд на внезапного гостя. - Рекомендуете, значит? - он принял бумаги и бегло их просмотрел, - Очередную драму готовитесь разыграть, Верховенский? То-то мне чудятся не досье, а будущие похоронные повестки и вырезки из газет. Впрочем, ваша любовь к театральным постановкам хотя бы грозит развеять мою скуку, уж ваш-то потенциал мне известен. Одно лишь хочу спросить, - взгляд серо-стальных глаз уперся в лицо Петра Степановича, изучая, - Какую роль во всем этом вы отвели мне? — Ваша роль? — многозначительно улыбнулся Верховенский. — У вас, Николай Всеволодович, роль, считай, главная. Все они, — Пётр постучал пальцем по бумагам, — все до одного ровно такие люди, что нам нужны сейчас — все грешники. Чтобы пламя раздуть, нам с вами и усилий особых не потребуется, а какие потребуются, те с лихвой окупятся. И когда это случится — да вы только представьте! — когда это случится, вот тогда-то ваш выход. Вы легендой станете, Иваном Царевичем! — Чем дольше Пётр Степанович говорил, тем более казалось, что кроме своих идей перед глазами он ничего не видел. И смотрел он будто не на Ставрогина, а на упомянутую им же самим легенду. Ставрогин устало потер переносицу. Назвался груздем, как говорится... - Я понял, каким вы меня видите. - "Каким вы меня сами себе выдумали, на меня же глядя." - Ступайте, Верховенский. Распутывать клубки... или же запутывать их еще сильнее. Когда не только Петр Степанович, но и звук шагов его был более не слышен, Ставрогин откинулся в кресло. На губах его расплылась мертвая, бледная усмешка. - Так какую же роль вы уготовили мне на самом деле, Верховенский? Ивана-Царевича... или же козла отпущения? *** Николай Всеволодович Ставрогин пребывал в скверном расположении духа. С самого утра его не отпускали головные боли, начавшиеся, стало быть, от скуки смертной в четырех стенах. Студент Раскольников еще носа не казал со своего обиталища, и Nikolas все пытался объяснить себе свой внезапный поступок, но, пожалуй, не мог. Кажется, он вновь поддался навету настроения и мимолетного милосердия к чужой судьбе - а быть может, просто тешил самолюбие, сочтя подобный поступок достаточно сумасшедшим в глазах высшего света. Забавная оказия - всякий раз, когда Верховенский приходился рядом, то хотелось тут же избавиться от неунывающего источника навязчивой болтовни. А сейчас, когда пустота огромного поместья так ощутимо давила на виски, Николай Всеволодович как никогда явственно прочувствовал его отсутствие. Петр Степанович редко заставлял себя ждать. Так и теперь - стоило о нём подумать и вот он, тут как тут, словно и не уходил - особенно в те минуты, когда считал себя нужным Николаю Всеволодовичу. - Что же вы, за всё время так и не вышли никуда? - поинтересовался Верховенский. - Будет вам, Ставрогин. Пройдемтесь. Городишко, конечно, не Петербург, но тоже не безынтересный - вы, конечно, понимаете, о чем я говорю. Верховенский как всегда оказался легок на помине. Быть может, в том был его особенный талант, а может и неудобная особенность - это с какой стороны посмотреть. Некоторое время Ставрогин просто смотрел на него испытующим взглядом. - В большинстве случаев предпочитаю делать вид, что не понимаю, о чем вы говорите. - пробормотал он, впрочем, взяв в руки безотказную трость и фетровый цилиндр, безмолвно выразив таким образом согласие отправиться с Петром Степановичем в те злоключения, которые тот собирался найти на обе их головы. Пётр Степанович не сдержал смешка. Во всех смыслах Николай Всеволодович Ставрогин был человеком необычайным — и, наверное, кто угодно мог бы подтвердить, что в том, как раз за разом непреклонно отторгал он все роли, предлагаемые ему Верховенским, было что-то завораживающее... и побуждающее не прекращать стараний достучаться. — Да к чему притворство? — Он говорил по мере того, как оба вышли из дому и двинулись вдоль улицы. — Скажите, как вам здешняя публика? Что думаете? Ставрогин усмехнулся, с прищуром разглядывая пробегающую мимо стайку девиц. - В ваших словах или в моих? - он шел в центре дороги, сам того не замечая и то и дело вытесняя бедного своего спутника куда-то на окраину, - В вашем понятии, Петр Степанович, всякий человек либо идиот, либо полезный вам идиот. Вы ведь и про меня так порой думаете, не так ли? Что кривитесь? Попросили же - без притворства. По моему же мнению люди везде одинаковы. — Как я могу про вас так думать? — Удивление выглядело искренним. — Вы же прекрасно знаете, Николай Всеволодович, какого я о вас мнения. Я не раз вам говорил, и если вы думаете, что всё это было притворство, то ошибаетесь. А что касается публики... я имею в виду лишь тех, о ком говорил вам ранее. Бумаги, что я вам принёс — вы их изучили? - Конечно изучил, - с некоторым раздражением ответствовал Николай Всеволодович, "Вот же лис, вот же юлит." Иногда ему просто хотелось взять за шкирку и хорошенько встряхнуть Петра Степановича, чтобы с него осыпались эти вот гладкие словца, словно бисер, и посмотреть, что под ними останется. - Должен признаться, что вы интересную публику подобрали. Обычно не так много народу собираете, все по пятеркам, да по пятеркам... Что изменилось? - Эти все - не то же самое, что пятерки, - пояснил Верховенский, улыбнувшись. Он почувствовал гнев, что начинал закипать в Ставрогине. - Нет, они мне нужны для другого. Вы увидите. Вы все скоро увидите. Здесь и совету вашему давешнему следовать не придется - эти сами друг другу глотки перегрызть готовы, только молчат, не показывают. - Вы будто следуете моим советам? - Nikolas поднял руку, слегка касаясь пальцами губ в задумчивости. - И, как терпеливый огородник... ха-ха, ждете урожая. Ну что же, Петр Степанович, какую личину вы мне на сей раз изобрели? Мрачного, задумчивого и не понятого всеми принца? Местного сумасшедшего? Благородного и привлекательного барича? Он остановился, преграждая Верховенскому путь и почти ласково улыбаясь. - Каким будет ваш первый шаг? - Вы всех за собой поведете. В темное время, будто солнце, появитесь - и все тотчас же пойдут за вами. - Пётр Степанович поднял было руку, будто желая дотронуться до плеча Николая Всеволодовича, но не решаясь - и ладонь так и зависла в воздухе. - А что до первого шага... надо нам их всех вместе собрать. Пока что большего не требуется. А там, кто знает, может, и само разгорится; но на это уповать не стоит. Николай Всеволодович запрокинул голову и расхохотался. Смеялся ли он над планами Верховенского или же над собственным участием в них - трудно сказать. А может, и невмоготу было перенести сей взгляд, полный слепого обожания и будящий смутные воспоминания о том, что случилось в Швейцарии, тогда, когда Петр Степанович все наблюдал за ним из угла. - А и соберем! Соберем! Приглашайте всех ко мне, будет праздник! - он достал из кармана все листки, все досье, что прихватил с собой и одним движением подбросил их в воздух, - И студента с чердака выманим, экий план! Белые листы, словно голуби, разлетелись по городу. Он отдал ветру первую улику против них двоих. - Выманим, - кивнул Верховенский и рассмеялся, будто бы служа эхом Ставрогину. - Конечно, выманим! Что-то в том, как Николай Всеволодович менялся в лице, переходя от одной крайности к другой, завораживало его, не давало глаз отвести. Это был именно такой безумец, что нужен был Петру Степановичу - и больше таких не было на всем белом свете. На мгновение Ставрогин до боли сжал в пальцах трость, затем расслабил руку. Почти дружески подставил другую Верховенскому, давая ухватиться за локоток. Ни дать, ни взять - два приезжих петербургских франта, в мыслях - разврат, в карманах - деньги, в сердце - впасть в первое и потратить второе. - Пойдемте, Пётр Степанович. Вы от меня говорить будете, а я буду мину серьезную держать. Мне это просто дается, такая уж особенность организма. Пора созывать всех с корабля на бал. Верховенский счастливо улыбнулся. Все будет точно так, как нужно, как спланировано - как правильно. Вместе с Николаем Всеволодовичем двинулись они в направлении ближайшего питейного заведения - где же еще удобнее пустить слушок о приеме у Ставрогина? Когда они зашли в питейную контору, Николай Всеволодович окинул ее рассеянным взглядом и тут же заприметил две выразительных личности - пристава следственных дел и местную помещицу. Они переглянулись с Петром Степановичем и поспешили сесть не то, чтобы очень близко, но и не очень далеко - вдруг услышится полезное. Ставрогин запросил коньяку. Петр прислушался к разговору пристава и помещицы, пытаясь выгадать момент, в который, может быть, уместно было бы к нему присоединиться. Или лучше... - А что, Николай Всеволодович, - опершись локтем на спинку стула, произнес он несколько громче необходимого, - когда приём устраиваете? Вы говорили, да я запамятовал. Ставрогин смерил его взглядом и усмехнулся в ответ - совершенно по-бесовски. - Что-то совсем неладно стало с вашей памятью в последнее время, Петр Степанович, может вам к г-ну Вернеру обратиться следует? - медленно проговорил он, нарочито растягивая слова. - А насчет приема - так сегодня же вечером! Если кто раньше подъедет, так не беда, есть кому принять. Приглашены абсолютно все, да и справляться будем аж до самого утра. *** ЭПИЗОД С БЕГЕМОТОМ Кот появился, казалось, из ниоткуда. Размеров он был действительно ужасающих, к тому же чёрен, как смоль, но удивительнее всего в этом коте была бабочка. Элегантная белая бабочка, аккуратно повязанная на толстой шее; она могла бы вызывать ассоциации с нежными домашними кисками, которых юные барышни так любят украшать ленточками, но — не вызывала. Белый же цилиндр с чёрной лентой дополнял туалет этого джентльмена — ведь Бегемот, пусть и пушистый, и хвостатый, но считал себя джентльменом, и был готов стреляться на пистолях образца 1624 года с каждым, у кого хватило бы глупости и невоспитанности это отрицать. Двузубая вилка с наколотым на неё солёным огурцом (надкушенным, к слову), которую Бегемот держал в левой лапе и которой как будто дирижировал собственным словам, вышеописанному образу тоже не мешала. - Бон суар, господа! Ах, вы были так любезны, так любезны пригласить меня на этот маленький междусобойчик — я обязательно попрошу мессира не забывать этот выдающийся поступок — и вот я здесь, и свечи горят, и бал разгорается, словно пожар из уголька, оброненного нерадивой горничной; ах, я весь трепещу! — с этими словами кот театрально рухнул в ближайшее кресло, после чего невозмутимо откусил от огурца. - Ну с пожарами можно и повременить, - усмехнулся Верховенский. Признаться, когда он впервые увидел... говорящего кота - до сих пор странно осознавать - то начал задаваться вопросом, все ли в порядке у него со зрением... ну, или с рассудком. Ставрогин рядом с ним вернулся домой слегка (для всех остальных) под шофе и вусмерть пьяным (в действительности). Огромному говорящему коту его разум уже не удивлялся, даже мельком вспомнил, что о ком-то подобном он читал в каракулях Верховенского. - Очень рад видеть вас здесь, - он степенно пожал лапу черному зверю и даже не спутал ту с хвостом, - Но вы сидите в моем кресле. - Вашем кресле! — кот всплеснул лапами (огурец описал замысловатую траекторию и чудом не свалился с вилки), кубарем скатился с кресла и принялся деловито его осматривать. На спинке действительно обнаружилась надпись "кресло Ставрогина", выполненная золотой вязью по цветастому полю, и Бегемот ещё раз всплеснул лапами. Огурец подпрыгнул. - Вот, вот, истинно так! — воскликнул кот, тыча вилкой в надпись (которой не было ещё минуту назад). - Его кресло! А я, простите, попрал его своим пушистым задом! Он спешно усадил в освободившееся кресло самого Ставрогина, а сам заметался вокруг. - И это кресло его! И вот это! И вон то! Сударь, да ведь, — кот резко затормозил возле молодого человека, наклонился и заговорщически зашептал тому на ухо: — Да ведь это ваш дом, тут все кресла ваши! - Да, - невозмутимо отвечал Ставрогин. - Но это самое любимое. Другие я готов вам уступить. Вы уже имели честь познакомиться с господином Верховенским? - он кивнул в сторону "друга". - В процессе, в процессе, — кот обернулся к Верховенскому и с важным видом приподнял свой цилиндр. - Господин не питает огненной страсти к страстному огню и выдержан не хуже вина в ваших подвалах; ах, это достойно восхищения, воистину так! И с этими словами кот вручил Верховенскому вилку с сиротливо ютящимся на зубцах огрызком огурца. Вид при этом у Бегемота был такой, будто он вручал молодому человеку по меньшей мере медаль. Николай Всеволодович изволил рассмеяться. - Уверен, что Петр Степанович сохранит ваш дар у самого сердца. Не так ли, Пётр Степанович? - Ваше восхищение мне, разумеется, льстит, - произёс Пётр Степанович, всё ещё находясь в некотором оторопении - он был готов ко всему, но сомневаться в том, что происходящее было несколько за гранью привычного, а может, даже и разумного, не приходилось. Однако держать лицо Pierre умел; что есть, того не отнять.Презент он принял, пусть и с осторожностью, повертел в руках, а затем, справедливо рассудив, что надкушенный огурец ему ни к чему, отложил на ближайший столик. - Позвольте представиться - Верховенский Пётр Степанович. Могу я узнать, как к вам обращаться? Николай Всеволодович с усмешкой продолжал наблюдать за происходящим. Они поменялись местами - теперь молчаливым наблюдателем из угла стал он. - Бегемот, просто Бегемот, - кот скромно потупил взгляд и шаркнул ножкой. - Фамилии и отчества в нашем роду совсем не в ходу, мы с ними как-то совсем не в ладу. Но не сочтите невеждой! Сам Катулл предпочитал избегать пространных обращений, всяких этих своих "Гай" и "Валерий"; помнится, однажды за чашечкой кофе мы... — и кот пустился в длинные и крайне путаные объяснения на тему того, какого мнения Катулл был об именах, именованиях и римлянках лёгкого поведения — последние прокрались в рассказ Бегемота и вовсе непостижимым образом, но устроились там с удобством и некоторой гармонией. Разливаясь соловьём, кот мерил помещение крупными шагами, после одного из которых несчастный огурец таинственным образом окончательно исчез с отложенной Петром Степановичем вилки. - Подождите-ка. Так вы хотите сказать, что с Катуллом лично знакомы? - поинтересовался Верховенский, между делом закуривая. - Любопытные у вас знакомые... для кота в особенности. - И Катулл этим знакомством очень гордился, - хвастливо признался кот и тут же состроил горестную мину. - О, и вы туда же, Пётр Степанович, и вы подвержены этим, не побоюсь этого слова, шаблонным мерам! Кота! Котов недооценивают, котов не уважают, котам швыряют фамильярности, того не замечая, — а ведь Рамзес четвёртый почитал котов и коты же могли лобзать колени Клеопатры без опасения наутро лишиться головы. Бегемот трагически прижал одну лапу к груди, другой стёр несуществующую слезу и многозначительно глянул на Верховенского. Глаза его хитро поблёскивали, а усы топорщились, рождая в сердце ужинающего в трёх кварталах отсюда гусара смутную и необъяснимую зависть. - К тому же никогда нельзя быть уверенным, говоря с котом, что говоришь именно с котом... Скажем, снобливая старуха с толстым кошельком может увидеть ординарного мужика с цыкающим зубом, а романтически настроенная юная девица узреет печального юношу, с тёмными кудрями и горящим взглядом, а вот мессир... — кот на мгновение задумался, —... мессир сказал бы отправляться к Фаготу и не морочить ему голову, отрицая таким образом важность точки зрения. Внешность Бегемота как будто размылась, словно марево в жаркий августовский день: вместо огромного кота чудился то неприметный мужичонка в кургузом пиджачке, то совсем юный молодой человек, навевающий поэтический образ мыслей, то и вовсе сгусток какой-то хихикающей тьмы; а потом наваждение спало. Бегемот задумчиво покрутил в лапах фагот — никто не заметил, когда и откуда появился музыкальный инструмент — извлёк из него несколько низких звуков, складывающихся в узнаваемую фривольную песенку, и заключил: - Да, точка зрения. С неё-то всё и началось. Верховенский даже не стал задаваться вопросом, что именно началось. Он потёр глаза затянутой в перчатку рукой, словно бы сомневаясь, насколько верно ему зрение. - Я так понимаю, в том, что сейчас я говорю с котом, мне стоит сомневаться, - усмехнулся Петр. - А кто такой этот ваш... мессир, которого вы упомянули? "Может, я и вовсе сам с собой разговариваю, - мелькнула в его голове мысль. - А что? Мало ли...» - Всё может быть, всё может быть, — покачал головой Бегемот. - Мессир-то? Это мой мессир, кто же ещё-то. Уважаемая личность, но в здешние края пока не собирается — у него дела в Гамбурге, знаете ли. Морда кота приняла многозначительное выражение — мол, вы же п о н и м а е т е, это д е л и к а т н ы й момент. Петр Степанович кивнул, сделав вид, будто понимает, о чём идёт речь. Ведь то, о чём Бегемот говорит, совершенно естественно. Мессир какой-то, Катулл, Сатурн с Юпитером... Верховенского ни одна из этих разномастных тем не интересовала особо, но дело было совсем в ином. Петр покосился на кота, который между тем переключился на другого собеседника. На мгновение в его голову закралось подозрение: а вдруг на этот раз он взялся за что-то куда более странное, нежели обычно? Впрочем... нет, глупости. Быть такого не может. *** ЭПИЗОД ГОРЯЧИЙ КАК ПИРОЖКИ После всех бурных событий нынешнего дня, Николай Всеволодович ушел к себе в кабинет. В голове шумело море, и пришлось схватиться за столешницу, чтобы не упасть. Коньяк отпускал грехи получше любого священника. Ставрогин с тяжелым выдохом упал в кресло. Перед глазами мельтешило прошлое - ну кто его просил, в гости-то? Дверь, только недавно закрытая, с едва слышным скрипом отворилась вновь, и в кабинет проскользнул Верховенский. - Николай Всеволодович, - негромко произнес он, - неужто прячетесь? - Уж от вас-то не спрячешься, - хрипло выговорил Ставрогин, смеряя взглядом своего то ли приятеля, то ли поклонника, то ли серого кардинала, а может - и билет на виселицу или в очередь к расстрелу. Эта мысль показалась до необыкновения смешной. - Кто вы, Верховенский? - вопросил он, пытаясь ловко подбросить цилиндр в воздух, но тут же его роняя, - Кто вы? Верховенский поднял головной убор и подал его своему кумиру, взглянув в его глаза и уловив в них едва ли не вселенскую усталость - соразмерную величию. - Я-то? - произнес он, вновь улыбаясь. - Для вас я кем захотите буду - только скажите. Опять улыбки, ужимки, уловки... Верховенский везде ловко оказывался посередине, его образ словно бы нарочно ускользал от восприятия. Не глуп, но и звезд с неба не хватает, красив, но словно имеющий что-то отталкивающее в чертах... Николай Всеволодович внезапно поднялся, хоть и далось ему это с трудом. Схватил Петра Степановича за воротник и встряхнул. - Да где же во всем этом вы, Верховенский? Где? Во всех этих фраках, что я лично подбирал для вас, в французских словечках, подцепленных от ненавистного отца, вы-то где? Дрожь прошла по всему телу Петра Степановича. - Где же? - вполголоса повторил он, будто эхом. - А вы не видите? Я там, где вам потребуюсь. Что вы? Сердитесь? Ведь это правда. Я же говорил, что без вас ничего не стою. Что я без вас - что нуль без палочки. - И прямо на все готовы? - наклонил голову Николай Всеволодович, глядя как-то отчужденно, но будто бы и хищно, словно в нем вновь бесы какие взыграли. - Вы сомневаетесь во мне? Зачем же, зачем, Николай Всеволодович? - скороговоркой вымолвил Верховенский. - Вам ли не знать, что я ради вас сделаю, моя лучшая половина... Вам ли не знать, на что я готов. Николай Всеволодович пьяно рассмеялся. - А если я с вами, как с ними? Вы же все мои грешки наблюдали, Петр Степанович, прямо из того угла в Швейцарии... в некоторых еще и участвовали. Уж не ловко ли вышло с Лизаветой Николаевной, которая пыталась меня заставить к вам ревновать! Ай да анекдот вышел! А с Марьей Тимофеевной? А с Дарьей Павловной? Вы идола себе сотворили из петербургского развратника, уж вам ли не знать! Конечно, Пётр Степанович знает. Конечно же, ему нет до этого никакого дела. Ведь он выдумал Ставрогина, глядя не на эти его прегрешения. Разве кто из верующих задаётся вопросом, на какой доске икона намалёвана? - Пусть развратник, пусть! - Верховенский снова повысил голос. - Вы нужны мне, Николай Всеволодович, до смерти нужны. Всё это не так важно - и то, как со мной вы поступите, это вам решать. Вы, кажется, хотели, чтобы я что-то сделал для вас, верно? Говорите же, что. - Помешанный, - прошептал Николай Всеволодович грустно, но вроде даже как-то торжествующе. В самом деле, кто еще - кроме такого не совсем в себе Петра Степановича - решится остаться рядом с ним? Пока он нужен ему, Pierre позволяет и себя использовать. Как же там Верховенский изволил тогда выразиться? Надо бы вернуть долг. - А я посмотреть хочу, - вымолвил Николай Всеволодович, рукой за шею его обнимая и притягивая к себе - насколько... вы боитесь. "Ведь вы все еще думаете, что держите меня в узде." "Ведь я прямо здесь - в ваших руках". От неожиданного прикосновения по коже пошли мурашки. Помешанный? Может, и правда, но если это так, то помешательству своему Пётр сейчас прямо в глаза смотрит. Страшно ли ему? Да, несомненно - он боялся, невзначай прикоснувшись, замарать своего идола, о чём и говорить; но Верховенский знает, что скоро страх уйдёт. - Так смотрите, - выдохнул он в губы Николая Всеволодовича. "Как же часто ломали вы других, прежде, чем самого себя сломать? А быть может, вы родились сломленным, а потом пришлось срастись, и другие, пока кости им не переломаешь, идей ваших не поймут?" Николай Всеволодович внимательно смотрел в глаза Верховенского, видя в тех свое отражение, да только уж больно искаженное. Хотя впрочем... не действительно ли он тот, кого так искал Петр Степанович? Ему что добро, что зло - все теперь едино. - Хотите, я вам секрет скажу? - он еще раз встряхнул его, будто пытаясь одним этим движением проверить, смахнуть маску, если она еще на лице, - Хотите? - А вы посекретничать решили, Николай Всеволодович? - Он думал, что приблизился к своему идолу настолько близко, насколько мог, но предел оказался несколько дальше, что вызывало смешанные чувства. - Пока не слышит никто... говорите, говорите. Изо всех людей без опаски доверять Петру Степановичу какие-то тайны мог, наверное, один лишь Николай Всеволодович. Верховенский надеялся, что тот это понимает. Что-то хитрое и насмешливое проявилось во взгляде Ставрогина. Тот наклонился к самому уху Петра Степановича и внезапно прикусил его верхнюю часть. Затем отстранился так, будто ничего и не было. — Любопытные у вас секреты, — пробормотал Верховенский. Он почувствовал себя Икаром, слишком близко подлетевшим к солнцу и опалённым его жаром. По его затылку побежали мурашки, не столько даже от укуса, сколько от горячего дыхания Ставрогина, но Пётр совладал с голосом. — Что же, я польщён, что вы его решили доверить мне — такому как я. А уж за сохранность можете не волноваться. Любой другой вполне мог бы засомневаться, заподозрить неладное, слыша такое от меня — но вы не любой другой, вы… — Верховенский посмотрел Ставрогину прямо в глаза. — Вы тот, кто мне нужен. Верховенский сейчас походил на одну из бабочек в коллекции Ставрогина, пришпиленных тонкими иглами в альбом. Но Николай Всеволодович знал, что это не так. Этот человек - переменчив как ртуть, ядовитые пары слов которого он постоянно вдыхает. Хищен, как акула - даже тогда, когда Ставрогин разбил ему нос, он будто бы возбудился от самого запаха крови — тогда и случился тот странный эпизод с руками. Больной, но разве и сам Николай Всеволодович не был таким в глазах других... все суета сует! Тщетность удовольствия, быстротечность жизни, неизбежность смерти. Скука повисла над его душою черной тучей и лишь этот человек был способен развеять ее. Что-то бесконечно отталкивающее и одновременно привлекательное было в том, чтобы выискивать все, что спрятано за клетчатыми пиджаками. Ставрогин взял руки в кожаных перчатках - те заскрипели от прикосновения. - Придется вам какое-то время обойтись без них. По крайней мере - наедине со мной. Справитесь, Пётр Степанович? - в голосе и насмешка, и участие. «Обойтись без… рук?» У Петра Степановича перехватило дух от такой перспективы. Да, он бы, пожалуй, мог. Особенно… наедине с Николаем Всеволодовичем. Впрочем, без чего именно обойтись, тот не уточнил, и Верховенский решил обойтись расплывчатой формулировкой — чтобы не переспрашивать и не портить атмосферу момента. — Я вам отказать никак не могу, — покачал он головой, в глаза Ставрогину заглядывая, — да и не хочу; не зря же сказал, что я к любым вашим услугам. Только я хочу, чтобы вы это сами сделали, Николай Всеволодович. Я без вас — что без рук, понимаете? — как-то нервно пошутил молодой человек. Уж от кого, а от своего идола Пётр Степанович примет что угодно: любые его прикосновения казались чем-то вроде… благословения? Слово показалось глупым — какие ему ещё благословения? — но вариант получше так сразу не находился. Пусть уж будет благословение. От того единственного, кто способен его Верховенскому дать без риска быть высмеянным. Ставрогин покачал головой. Решительно, его держащийся и так на самом краю шаткий разум упустил из виду одно простое обстоятельство: Верховенский был созданием не менее дьявольским и порочным, чем сам Николай Всеволодович. Ранее все его "жертвы" являли собой существ невинных и им же от райского сада отлученных в процессе познания сокровенных желаний тел. Пётр Степанович же обещал быть покорным, но в то же время иное из себя представлял: сердце его билось в такте грешного танго, а не светского вальса. Кого он больше хотел испортить? Не себя ли вновь? Подобная трактовка собственных слов ввела Ставрогина в какое-то хищное возбуждение: аппетит у него и впрямь был волчий. Осторожно сняв перчатки с рук Верховенского, он небрежно отбросил их куда-то в сторону, на мгновение коснувшись губами самых костяшек, будто бабочка пропорхнула. Руки у Петра Степановича оказались ухоженные, и немудрено - с самого приезду Верховенский хорохорился своей внешностью, как мог. Жаль будет оставить следы на том, кто так безупречно не оставляет их сам... Ставрогин стянул с шеи свой галстук, решив дать ему новое применение. Тёмная атласная лента скользнула по рукам Верховенского ядовитой змеей, стянула запястья за спиной и оставила в таком беспомощном положении. Он уже настолько привык к перчаткам, что без них чувствовал себя совершенно обнажённым. Когда Николай Всеволодович коснулся его рук губами, Пётр не смог сдержать дрожи. Ничего не может так завести хищника, как власть над другим хищником - уж Пётр Степанович-то знает. Он дёрнул руками на пробу. Достаточно крепко - и вместе с тем не слишком. По крайней мере, пока что. Прежде Верховенский не смел к своему идолу прикасаться, но его грела мысль о том, что он - в теории - может это сделать. Может прикоснуться к солнцу и сгореть заживо, стать, наверное, самой счастливой кучкой углей на свете. А теперь эту возможность у него действительно забрали... Пётр Степанович поднял голову и с хитринкой в светлых очах взглянул в глаза своему Ивану Царевичу. - Теперь... чего же вы ждёте? Я ваш, Николай Всеволодович. Он ведь понимал, что происходит - не мог не понимать. Иногда Верховенский настолько ловко изображал дурачка, что Николай Всеволодович почти ему верил. А теперь... что-то болезненное между ними, пропитанное чередой убийств и всего иного, принесенного на алтарь революции, наконец назрело и лопнуло. Не нежность, не любовь, злое, темное, веселящее, пьянящее кровь получше любого алкоголя. Они все - и Шатов, и Кириллов, и даже такой, казалось, равнодушный Верховенский - мечтали ощутить на себе прикосновение Бога, стать частью великого замысла. Да только Петр Степанович ворвался в его жизнь с порога и заявил, что его-де Бог другой. Вот он, сидит перед ним, бледный, сжавший трость в тонких ломких пальцах. Провозгласил своим идолом и ни разу не отступился от слов своих. И теперь Николаю Всеволодовичу было любопытно, что случается с простым смертным, когда его касается его Бог. Один скользящий поцелуй, в висок, навылет, словно выстрел. Катастрофы не произошло. Мир не рухнул на голову Петра Степановича - да казалось, лучше бы рухнул. Верховенский повёл плечами. Он всё ещё не мог никак помешать тому, что Ставрогин решит с ним сделать - и это было прекрасно. Вот только тот медлил... не в его стиле было опасаться чего-то - Pierre ни за что бы не поверил, будто Ставрогин, его Ставрогин чего-то боится. Значит, дразнит. Что ж, воля его. Но воля Петра Степановича - просить. Умолять. Молиться, если уж на то пошло. - Продолжайте, Николай Всеволодович. Прошу вас, - сорвалось с его губ вместе с неровным вздохом. *** Николай Всеволодович улыбнулся - насмешливо и широко, вместе с жемчужными зубами явно обнажая свое намерение продолжать дразнить. - А коли студент зайдет? Как его там... Раскольников? - спросил он, еще раз оглядывая раскрасневшегося Петра Степановича. Верховенский покачал головой, позволяя прядям волос упасть на лоб. - Нет, Раскольников не придёт, - довольно улыбнулся он. Настал его черед показывать зубы. Что-то в этом тоне было такое, что Николая Всеволодовича будто холодной водой окатило. Еще не веря, но уже догадываясь, он наклонился ближе. - Что вы сейчас сказали? - Я вам говорю, Раскольников не придёт, - повторил Петр Степанович, снова в глаза заглядывая. - Он мертв. Вся горячность исчезла из взгляда Николая Всеволодовича, обратившись в холод русской Сибири. Он размахнулся и со всей силы ударил Петра Степановича по щеке. Было нечто малодушное в том, чтобы бить человека, не способного сейчас ответить, но это его сейчас волновало меньше всего. - Вы с ума сошли? - низкий, бархатный голос практически превратился в шипение. - Вы что творите, Верховенский? Вы зашли за пределы дозволенного! Неужели вам не пришла в голову мысль, что убийство, свершившееся под этой крышей, приведет нас обоих в ряды первых подозреваемых? Ради чего вы это сделали? Петр Степанович пошатнулся, чудом удержавшись на ногах. Щека, на которую пришелся удар, огнем горела... и не только она. В гневе его идол был как-то по-особому прекрасен. - Вам не стоит ни о чем беспокоиться, - ответил Верховенский. - Я сам это дело улажу; обставим как самоубийство, и всего-то. Этот Раскольников в розыске сейчас, я узнавал. Вы еще и обмануты им получаетесь, вам-то он, выходит, ничего не сказал, чтобы убежище получить... Ни о чём не волнуйтесь, Николай Всеволодович. Pierre не ответил на главный вопрос Ставрогина, рассчитав, что тот и сам всё понял. Смерть студента была знаком - "я принадлежу вам, но и вы - только мой". Николай Всеволодович побледнел еще больше, хотя, казалось, куда еще. Он занёс руку для повторного удара, но после одумался. - Вы думаете, мне студента жалко, Верховенский? Я за ваш план волнуюсь. Вы же ему огурец вручили и убедили, что Одинцова их просто обожает. Не будет Раскольникова, не будет огурца... а вы тут развели истерику из-за дел амурных! Вы, маленький мстительный бес! Сначала Шатов, теперь Раскольников? Это не было необходимо! Верховенский шагнул вперед, по направлению к Николаю Всеволодовичу, и взглянул на того снизу вверх: - С планом тоже всё решится, я вам обещаю. Надо будет - найду замену Раскольникову. Уж в крайнем случае сам к Одинцовой с этим треклятым огурцом пойду, но план исполнится, это я вам могу гарантировать! А пока - ни о чём не задумывайтесь, Николай Всеволодович. - Петр Степанович слегка склонил голову набок. - Вы сердитесь - оно того не стоит. Что ж, помиримтесь?.. *** - Я хочу уехать. - внезапно произнес Ставрогин. - Уехать, Пётр Степанович, понимаете? Очередное внезапное решение. Темно-серые глаза, с силой смотрящие на собеседника, дающие знать, что он в очередной раз испытывает терпение и подвергает испытанию. На одной чаше весов стояли планы Верховенского, на другой - сам Ставрогин. Всё шло так, как планировалось - в кои-то веки. Верховенский зашёл слишком далеко, он просто уже не мог бросить то, что затеял. Если теперь Ставрогин решит оставить его... - Куда же вы собрались? - поинтересовался Пётр Степанович. - В Швейцарию. - твердо сказал Николай Всеволодович. - Туда, откуда все началось. Мне нужен... свежий воздух. Он давно уже выглядел нездоровым. Ставрогин не знал, что мучающее его чувство называется совестью, не подозревал таковую за душой такого падшего человека, как он. Почти неосознанно Ставрогин накрыл пальцами руку Верховенского и в этом заключался немой вопрос. Свежий воздух... всем им был нужен свежий воздух, и Петр Степанович надеялся, что сможет хоть глоток его ухватить для себя после того, как все получится. Только все меньше и меньше в это верилось. Верховенский не мог отказаться от революции. Однако случись ему выбирать между революцией и Ставрогиным, он выбрал бы Ставрогина. Их взгляды встретились. - А поедемте, Николай Всеволодович. ***