Пей, моя девочка

      Ноги сами привели его сюда.       Майка у Маринетт, встретившей его на пороге, не была смятой, а волосы – всклоченными, не торчали блестящими прядями так, словно давно не видели моющих средств.       Маринетт едва на ногах стояла, будто только проснулась или уже засыпала, а в руке у самой коленки болталась бутылка из темного стекла, пережатая в районе горлышка тонкими пальцами.       Габриэль чувствовал, что здесь его примут, не осудят и не прогонят.       Габриэль чувствовал, что здесь его поймут, потому что и сам он теперь понимал.       Вместо приветствия он посетовал, что накануне вечером его жена собрала свои вещи и укатила к любовнику, будто в попытке оправдаться, будто Маринетт сама его спросила о причине прихода не словом даже – взглядом.       Только лицо у нее было ровное, спокойное, словно сил на эмоции не осталось уже. Она не выглядела удивленной или жалостливой, лишь отступила на шаг назад, придерживая дверь, пропуская его без лишних слов и без упреков, что сам он наговорил ей еще недавно – будто она убивалась из-за ерунды, – без издевок, что ну она же говорила.       Это Габриэль долго и нудно выговаривал ей про затянувший «отпуск» – пусть и за свой счет – почти угрожал ей последствиями, если не выйдет, потому что она их бросила все разгребать в самое неподходящее время, когда штат сотрудников и так очень неустойчивый из-за увеличения объемов производства, а кругом – полная неразбериха. Маринетт только сказала, что пусть хоть увольняет, ей все равно. Габриэль не вникал в ее положение, потому что их с Адрианом несерьезные, подростковые отношения, продержавшиеся и так довольно долго по меркам молодежи, ни во что больше не стремившиеся перерасти, и так всегда ему казались лишь вопросом времени. Вот только для Маринетт стало огромным потрясением, когда Адриан вдруг сказал, что время назад встретил другую, что хочет создать с ней семью. Сказал, когда она поймала их вдвоем в кафе, где она встречалась с редактором журнала по поводу статьи о «Габриэль». Само собой, все пошло под откос. Еще и встреча оказалась сорвана.       Габриэлю ее поведение казалось ребячеством, в конце концов, она ведь еще была совсем молодой, вся жизнь впереди. Будто впервые, ей-богу! Маринетт прошаркала обувью в сторону кровати, присела и отпила прямо из горла, поперхнувшись. Габриэль разглядел этикетку кое-как.       Он не знал, на что рассчитывал. Что она смотрит слезливые мелодрамы и ест мороженое, как во всех этих самых мелодрамах для женщин, за просмотр которых утягивала его Эмили? Маринетт купила плохое вино, полное спирта, и топила печаль, молча упрашивая не осуждать. Габриэль думал о том, что, знай он, что она здесь выпивала, принес бы вина получше. Но, сдавалось ему, вина ей хотелось не пить, а напиться.       Она откашлялась, смахнув выступившие слезы и шмыгнув носом, посмотрела на него. Плечи ее, и без того узкие, казались совсем уж короткими из-за зажатости в непроизвольной попытке свернуться улитку, скомкаться, просто спрятаться в самой себе.       Габриэль вспоминал студенческие годы, когда скидывались деньгами со стипендии на пару бутылок вина, которое уносило с пары-тройки хороших глотков, как легко становилось в мышцах и тело вело будто само по себе, и все воспринималось куда проще.       Маринетт даже бокалов не держала в своей съемной квартире – настолько редко случалось выпивать здесь. Пила, когда другие пили, просто за компанию, из приличия, на светских мероприятиях и чтобы не отрываться от коллектива. Против ничего не имела, но не держала дома на всякий случай бутылки красного полусладкого. Эту информацию он узнал от нее перед тем, как она объяснила, что изначально пить не планировала, что пошла прогуляться, проветрить голову, успокоиться…       Габриэль зачем-то спросил, как прогулка.       Она кивнула на бутылку в своей руке. Говорила, мол, знает, что депрессант, но кому-то же якобы помогает. И что практически не думала, когда покупала. Он не мог понять, оправдывается она или просто спустя столько дней добровольного самозаточения захотела выговориться.       Габриэль посмотрел на нее, насупившуюся, едва покачивающуюся, и стало бы жалко, да только знал, что сам, наверное, выглядит не лучше.       Она на него посмотрела с робкой надеждой, спросила, как ей с этим справиться? Что сделать, чтобы хоть чуточку легче стало.       Габриэль присел на край кровати рядом с ней и усмехнулся невесело, глядя поверх плеча. По коже рассыпались мелкие веснушки. И признался, что пришел сюда в надежде, что это она ему скажет ответ.       Маринетт смотрела на него нечитаемым взглядом недолго, а потом откинулась на спину. Прижавшись подбородком к веснушчатому плечу, она смотрела на него, пару раз поджав губы, будто раздумывая над чем-то.       И протянула бутылку, предлагая выпить, раз уж он пришел. Габриэль потянулся за пустой кружкой, что стояла на прикроватном столике, аккуратно отлил вина из бутылки. Пил неторопливо. Маринетт держалась за ссуженное горлышко из темного стекла и не сводила взгляда. Пригубив кружку, Габриэль смотрел на нее в ответ.       Она не выглядела слишком плохо. Недлинные чистые волосы рассыпались по постели, одежда была чистой, почти несмятой. Только под глазами пролегли тени, в слабо натянутых губах с трудом читалась улыбка, кожа, почти посеревшая, лишь едва отличалась по тону от блеклой выцветшей простыни. В квартире тоже было опрятно, только занавески едва давали пробиться свету, погружая пространство в полумрак. Здесь Габриэль ощутил себя спокойно и отпустил. Оглядываясь, он чувствовал, как окружавшая атмосфера окутывает все его существо, касается нерешительно, приоткрывая дверь в глубины сознания, выпуская наружу все сомнения, обиды, все обуревавшие чувства, оставляя опустошенным.       Он проваливался в ощущение усталости, которое топило с головой, и Габриэль тоже лег на кровать, глядя в белый потолок, поставив на живот кружку, где по дну еще катались, поскальзывая по кругу, капли крепленого алкоголя.       Маринетт вдруг заговорила, и слова ее были полны искреннего сожаления о случившемся. Впрочем, тон ее оставался негромким и ровным, а в слова о том, что она понимает, как ему больно и плохо, верить получалось едва. Сравнить несколько лет и пару десятков лет, это ж надо!       Но Габриэль вдруг почувствовал, что не имеет права на такие мысли. Он сам сюда пришел, по велению ли сердца или просто потому, что нужен был собрат по несчастью – кто знает. Габриэль неосознанно искал того, кто понимает, как ему тошно и невыносимо, как тяжело было держаться. Маринетт щурила слабо светлые глаза, собирая морщинки в уголках, еще сильнее вытемняя синяки от бессонницы, она сжимала губы и не двигалась с места, похожая на тряпичную куклу без воли пошевелиться, но шевелила губами, использовала голос, находя силы, чтобы взаимодействовать с ним, чтобы дать понять, что он не один, что она сочувствует и понимает. По-своему понимает, да, но Габриэль не имел права жаловаться.       Сил на то, чтобы сказать, что все будет хорошо, что когда-нибудь все наладится, ни у одного, ни у другого не нашлось.       Когда Габриэль позвонил ей в последний раз пару дней назад, она, устав оправдываться и уклоняться от ответа, ругаться, отстаивая свое право на взятые отгулы за счет компании и свой счет, просто сказала: «Мне плохо».       И ничего в большей мере не могло передать это самое состояние.       Странным было это чувство. Состояние безвольности и бессилия обволакивало, точно тягучий мед – орехи, поглощая в вязкую, липкую оболочку, устраняя последние попытки на движение. Он только слегка приподнял тело над кроватью, недовольно покряхтев, выгнувшись в пояснице, дабы избавиться от пиджака. Пустая кружка, в это время опустившаяся на постель, от его движений покачнулась, свалившись на бок и скатившись в протянувшуюся вдоль всего тела под весом ямку в матраце, прижалась холодным пузиком к оголившейся из-под футболки коже.       Габриэль так и задремал, едва осознавая реальность, чуть приоткрыл глаза, чувствуя движение. Маринетт, видимо, наблюдавшая за ним все это время, легко перехватила пиджак из его рук, лениво перекатилась на постели, неуверенно и шатко вставая на ноги, и, покачиваясь, словно перетекая жидкой массой, приблизилась к рабочему столу, где на стуле развесила его вещь. В полумраке на склоне дня он смотрел, как мягко и бережно она разглаживает лен на плечиках, старательно оправляя складки на ткани. Она посмотрела на него, и в контражуре Габриэль не смог прочитать ее выражение лица, когда девушка стояла, чуть пошатываясь, придерживаясь за спинку неустойчивого кресла.       Он смотрел на то, как медленно она приближается к кровати, а потом становится коленями на пол, ухватившись пальцами за край постели, пристроив подбородок.       Может, подумала она вслух, нам просто начертано быть несчастными.       В глазах едва ютилась осознанность и ясность ума. Мягкая щека выгнулась под пальцами, когда голова завалилась набок. Она почти лежала и все говорила, говорила, так хотелось высказаться. Габриэлю хотелось посидеть в тишине и молчать, но он слушал ее. Думалось ему, что хоть какой-то толк от его присутствия ведь должен быть, не просто же так пустили.       Маринетт сама понимала, что все у них не так хорошо, но, хоть не кружит ничего голову, как подростковые годы, хоть поутихли чувства, но она приняла это как должное, как то, что и так со всеми происходит рано или поздно, и все еще думала, что назовет их первую дочь Эммой. Общий хомячок где-то в углу шебуршал опилками, она только потом чудом вспомнила, что уже почти пару дней его не кормила, когда Адриан уже стал названивать, обеспокоенный. Умом понимала, что он ей давно собирался все рассказать, а Маринетт все откладывала разговор, отмахиваясь, что нет у них проблем. И все равно злилась. До слез, до обиды, до рева, разрывающего грудь изнутри.       Габриэль почти в каждом слове узнавал себя.       Только он вообще думал, что у них самая замечательная в мире семья, всегда хвастался ею и считал главным своим достижением, сразу после Модного дома.       И Эмили не волновалась о нем, выставив его самого во всем виноватым, разругавшись с ним в пух и прах.       «Вы же меня понимаете», ― то и дело звучало из уст Маринетт. Габриэль не хотел понимать. Но так уж сложилось, что предали их обоих, и сколько лет длились отношения, насколько сильно они сами были в сложившейся ситуации виноваты – роли не играло.       Больно клокотало сердце в груди. Маринетт говорила, а у нее голос хрипеть начинал, сначала частила в речи, а потом паузы становились все длиннее, с каждым словом приходилось находить все больше сил, чтобы продолжить. Потому что в голове вертелись все моменты, на которые теперь смотрелось с другой точки зрения, которые теперь никогда не вспомнятся с былой беспечностью, когда ищешь звоночки, копаясь в воспоминаниях, думая, когда можно было это предотвратить, понять раньше. Когда ищешь виноватых во всех, кроме себя, а потом главного виновника находишь в себе и истязаешься, проклиная.       Маринетт, сколько он ее помнил, всегда была эмоциональной и любила говорить, но больше о всякой ерунде. И поэтому серьезность, с которой она изъяснялась сейчас, эта откровенность и открытость что-то задела в Габриэле, который, напротив, чувства свои старался большую часть времени держать под замком, не давая увидеть не то, что посторонним, а даже близким людям.       И он подал голос. Стал говорить тоже.       Маринетт подняла на него глаза, полные слез, притихнув, приоткрыв губы и вздернув брови, будто не верила, что он действительно ее слушал, будто взаправду ее понимал и ему не все равно.       Габриэль говорил: «аналогично», «тоже», «так же», «да, понимаю, о чем ты», «похоже». Он подчеркивал, что было так же, что отличалось, и Маринетт точно так же слушала его исповедь, шмыгая носом, утирая влагу тыльной стороной ладони, взобравшись на постель, не сводя с него взгляда.       А потом стало тихо. Маринетт допила остатки вина, что еще плескалось на дне бутылки, и Габриэль подумал, да, пей, пей, девочка, если тебе так легче, глотай ужасное вино, после которого тебе обязательно станет плохо, не сейчас – так потом. Никто не устанавливает критериев, как переживать потери и бороться с болью. Ему алкоголь никогда не помогал, и, думалось, Маринетт он тоже не поможет, только будет крутить желудок, мучить печень и ломить голову, и заставит весь следующий день проваляться в постели, не то мучаясь, не то спасаясь сном.       Думать о решении проблем не хотелось. Только позволить себе пострадать хотя бы раз в жизни по-человечески, ни перед кем не оправдываясь.       Маринетт смотрела на него с другой половины большой постели, и Габриэль чувствовал, что здесь ему можно.       А подумать о том, как с этим справляться, можно и потом. Все равно в таком случае лучшим лекарством всегда оставалось именно время.