Сами себе герои

Акааши баловался писательством столько, сколько себя помнил. Любовь к писанине совершенно разного рода и масштаба формировалась в нём годами, сначала зародившись в каракулях на страницах серо-голубого детского дневника, к которому маленький Кейджи обращался с рассказами о наполненности и эмоциональной окраске того или иного дня, проведённого в детском саду, а потом и в младшей школе. Со временем эта любовь лишь росла, взлелеянная стараниями мечтательного мальчишки, и её результат перекочевал на все возможные поверхности, оказавшиеся по несчастливому стечению обстоятельств под рукой непутёвого творца, оставлявшего фразы и целые абзацы покоиться на обрывках тетрадных листов и содранных обоях. Осознание того, что баловство — уже и не баловство вовсе, и мысль «как бы получше описать эмоциональное состояние героя, чтобы прямо вот до слёз» поселилась в черепной коробке без шансов на уничтожение, пришло примерно к шестнадцати годам, на первом году обучения в старшей школе. Однажды Акааши просто проснулся с идеей написать что-то цельное, полное и настоящее. До сих пор его список побед содержал несколько текстов для творческих проектов в школу, ежегодные поздравления для родственников в собственной авторской манере, да и несколько сотен чёркнутых-перечёркнутых фраз в тетрадках и записных книжках. Безусловно, за не столь долгую жизнь творца из-под его пера уже успели выйти и настоящие рассказы, и некие подобия небольших повестей. Но чего-то по-настоящему масштабного Акааши пока создать не удавалось — собственное повествование успевало наскучить ещё до того, как Кейджи удавалось раскрыть главных персонажей. И в шестнадцать лет он с готовностью принял брошенный самому себе вызов, не зная ещё тогда, что эта авантюра ляжет в основу вещей куда более значимых, чем просто написанная история. Акааши метался от одного жанра к другому. Тетради по биологии с обратной стороны были испещрены заголовками и короткими описаниями персонажей в сатирической форме, конспекты по истории стали обиталищем абзацев в жанре научной фантастики. Кейджи в режиме постоянного наблюдателя впитывал в себя весь мир вокруг, анализируя и запоминая поведение людей, выискивая что-то, достойное отражения в его грядущем шедевре. Естественно, хотелось создать что-то особенное. Захватывающее, ошеломительное, оставляющее глубокий след в душе и сознании. А потому и герои должны быть такими же. И кого взять за основу для этих чудо-персонажей, Кейджи не знал. И оттого затея со временем начала терять свою актуальность. Акааши начал забивать на книгу спустя несколько месяцев после возникновения идеи о её написании. Юный Создатель, как и любой творческий человек, был очень близко знаком с такой вещью, как творческий кризис, и, решив, что именно он и решил навестить в очередной совсем не долгожданный раз требующее самовыражения сознание, со спокойной душой и тихим матерным бубнежом отложил затею до лучших времён. Все идеи казались скучными, герои — детально выстроенные на основе образов одноклассников, родственников и друзей — недостойными и недоработанными. Всё было словно и хорошо, но как будто бы не до конца. И книга осталась покоиться на полке творца невидимым фантомом. Ровно до лучших времён. Ровно до тех пор, пока Акааши не встретил его. Бокуто Котаро с самой первой секунды разрывал сознание своей абсолютной невозможностью. Красивый, спортивно сложенный парень с совершенно невообразимой причёской и горящим взглядом широко распахнутых золотистых глаз. Взъерошенный, нахохлившийся, громкий и неутомимый, мечущийся с места на место в поисках незнамо чего, зачем и почему, и зачем-то обо всём этом сообщающий всему окружающему миру с посылом «ну, а вдруг вы не заметили, что я тут»... А ещё — ребёнок. Сгусток энергии с по-младенчески искренними мотивами и непостижимой непосредственностью, абсолютное дитя, с душой, распахнутой так же широко, как и эти огромные глаза. Бокуто Котаро. Ребёнок в теле семнадцатилетнего крепкого юноши. Приятно познакомиться. Разрешите разорвать в клочья весь ваш мир? Акааши встретил его на волейбольном матче. Сам по себе он не особо интересовался спортом, и на ту игру Фукуродани против какой-то ещё школы префектуры — тогда Кейджи в командах ещё не разбирался — он пришёл почти случайно, из-за одноклассника, потащившего его на какой-то чёрт в спортзал с возгласами о том, что: — А вдруг ты там повстречаешь эту свою Музу? Хоп — и всё. И готова книжка, а сердце страстного поэта навсегда заточено в плену неумолимой и неотвратимой любви. Неужели упустишь свой шанс на такую прекрасную жизненную перспективу? Была ли вина самого Акааши в том, что среднестатистические ученики-первогодки общались метафорами и заумными по структуре предложениями — он не знал. Ему была аналогично неизвестна причина того, почему окружающие думали, что он всенепременно, как традиционный деятель искусства, нуждается в разбитом вдребезги сердце, которое у простого люда ассоциировалось с желанием творить и создавать прекрасное. Разбитого сердца Акааши себе не хотел. Плена неумолимой и неотвратимой любви — тоже. Однако, повинуясь ему же самому неизвестным порывам, на провокацию повёлся и на матч волейбольной команды Фукуродани пошёл. И, мать его, там и случился предсказанный Хоп. И бам, и вжух, и бабах, и всё ещё возможное и для такой красочной ситуации абсолютно допустимое. А вернее — там и случился с ним Бокуто Котаро. Знатный такой Хоп, сказал бы Акааши совершенно нелитературно. Но с того знаменательного момента он вообще мало что мог выразить в культурных выражениях. Так что считал для себя простительным даже такое немногословное описание сей судьбоносной встречи. У Акааши перемкнуло прямо там, на трибуне, когда он посмотрел на Бокуто в самый первый раз. Стоя прямо у самой сетки, тот приподнял край футболки и стёр пот со лба. Дёрнул уголком губ на прокатившийся по залу гул заверещавших от восторга девчонок. Прыгнул на крепких ногах вверх, выполняя атаку отданным связующим мячом. И, не пробив, приземлился обратно и растерянно похлопал глазами, совершенно по-детски обиженно выпячивая вперёд нижнюю губу. — Эй! Нечестно! — воскликнул он стоящему по ту сторону сетки высокому брюнету. Тот расплылся в широкой ухмылке и даже сощурился от удовольствия, пока Бокуто продолжал обиженно стрелять в него глазами. А Акааши смотрел за происходящим и только открывал-закрывал от удивления рот. Крепкое телосложение, сурово изогнутые брови и пронзающие внимательные глаза капитана Фукуродани абсолютно не вязались с тем, как он в тот момент прокручивал пальцем у виска, очевидно, отзываясь о блокирующем команды-противника в самых нелестных выражениях. Акааши смотрел и понимал, что не может оторваться. Что-то в этом филине-перевёртыше зацепило его тонкую творческую натуру. И, помня слова одноклассника, теперь казавшегося ему Великим Пророком, Кейджи пообещал себе по возможности познакомиться со своей потенциальной Музой поближе. Разбитого сердца в планах всё ещё не было, и потому обоснованием собственного порыва юный писатель выбрал возможную основу для книги, над которой он так долго бился и которая теперь была близка к реализации, как никогда. Но кто же знал, что эти два пункта идут-таки в неделимом комплекте. «Вблизи» Бокуто оказался почти что плюшевым. Эти его громкие возгласы, с которыми он оповещал Акааши об очередной гениальной мысли, посетившей неугомонную мелированную голову, и мотающиеся туда-сюда руки в попытке наиболее красочно передать описываемое — или снести к чёртовой матери всё на своём пути. Кейджи сошёлся с ним за считанные дни, а вскоре уже даже перестал вздрагивать от громогласного «Акааши!», с каким капитан волейбольного клуба встречал его каждое утро перед началом занятий. Рука вскоре уже сама собой выводила букву за буквой, когда Акааши погружался в творчество под покровом ночи, и казалось, что его, Кейджи, непосредственного участия больше даже и не требовалось. Дело наконец сдвинулось с мёртвой точки. И, изумлённый и восторженный до сияния из глаз, Акааши позволил этому потоку нести себя к познанию совершенства. О цене этого познания он догадался почти сразу. Недаром о тяжкой ноше поэта сложено столько произведений в прозаической и стихотворной форме — не додуматься было бы верхом идиотизма, а уж кем-кем, но идиотом Акааши себя точно не считал. И потому, ведомый то ли любопытством, то ли праведной целью создания шедевра ценой собственного душевного равновесия, он ничего не стал менять, позволяя судьбе распоряжаться своей открытой творческой душой. Акааши сразу понял, что Бокуто — то, чего недоставало его гению все шестнадцать лет существования. Его мало волновало, чем именно новому приятелю удалось сразить его так, как ни единой другой душе. Он просто принял этот факт, позволив Котаро ворваться в его жизнь, сознание и — чёрт его дери — сердце. Плата творца была уплачена — Кейджи отдавал своё душевное спокойствие в жертву, проклиная и боготворя пророка-одноклассника и принимая свою тяжкую судьбу деятеля искусства с покорным выражением лица и книжкой для записей в руках. Видимо, всё-таки жизненный путь каждого поэта должен начинаться именно так. И Акааши оставалось только подчиниться. Тем более что выбора у него уже особо даже и не оставалось. Отзывчивость и искренность делили его сердце поровну, не уступая место больше ни одному существующему чувству. Он весь был — одна сплошная эмоция. Бьющая через край энергия, захлёстывающая с головой и его самого, и всех окружающих. Горящий и пылающий, сильный, непобедимый, но одновременно такой противоречиво нуждающийся, ищущий поддержки. Для свержения любого противника на пути ему нужно лишь одно — крепкая рука рядом. Найдя её, он станет неприкасаемым совершенством. Таковым я сам беру на себя риск сделать его. Страницы наполнялись рукописными абзацами и отрывками по мере сближения Акааши с Бокуто. Они вместе прогуливались после школы, обедали в одной компании во время перерывов, и Кейджи частенько оказывался зрителем тренировок — вообще-то, закрытых, но только не для него — волейбольной команды. Акааши в рекордные сроки привык ко всем заскокам непредсказуемого Бокуто. Перепады настроения Котаро, и особенно его режим страдальца, вскоре он мог предвещать почти инстинктивно, без проблем с ними справляясь и возвращая старшего парня в нормальное состояние, допускающее функционирование без сопутствующего нытья и жалоб на несправедливость жизни и собственную никчёмность. За ними, правда, обычно следовали полярное восторженно-изумлённое состояние и возгласы о невероятности и непобедимости, но их выслушивать Акааши нравилось гораздо больше. Ведь с этим он как минимум был согласен. На всех играх Фукуродани Акааши теперь присутствовал безоговорочно. Срывал голос с остальными болельщиками и застывал с вскриком на губах, когда Бокуто оборачивался к трибунам и смотрел именно на него, словно действительно ощущая беспрерывный поток поддержки, исходящий от первогодки с горящими глазами и испачканными чернилами запястьями. — Я чувствую себя увереннее, когда ты смотришь за игрой! — заверил его однажды Котаро. И у Акааши не было никаких причин, чтобы в это не поверить. Бокуто оборачивался к нему после каждого забитого мяча, вскидывая руки и глядя так, словно не очко урвал, а победу. И Кейджи каждый раз поддавался его настроению и сам улыбался, совершенно искренне, с тёмными пятнами перед глазами от волнения показывая поднятые вверх большие пальцы. Бокуто радостно смеялся и убегал зарабатывать очки своей неотразимостью дальше. А Акааши судорожно вздыхал и сжимал дрожащими пальцами ограждение, чувствуя, как сердце выпрыгивает из груди навстречу капитану команды и по совместительству герою его маленькой истории. Маленькой, но всё равно достаточной для того, чтобы заполнить собой целиком всё сердце юного творца без остатка. Они стали лучшими друзьями так быстро, что, если бы это не были Бокуто и Акааши, никто бы не воспринял их союз всерьёз. Эти двое просто оказались настолько идеальными друг для друга, что ни у кого не оставалось никаких сомнений по поводу их совместимости. Акааши отмахивался от шуток на эту тему в школе и с упоением расписывал их же в ночи, сгорбившись над столом с неизменной книгой с записями. Бокуто, однажды увидев эту его привычку восседать над письменными принадлежностями в позе совы, напредсказывал ему больную спину, искривлённый позвоночник и плохое зрение. Акааши отмахнулся и от него, в книге перефразировав это выражение под сразившую героя агонию и раннюю смерть в муках боли. Потому что залог хорошего повествования — драматичность. Чем больше, тем лучше. Сам того не замечая, Акааши впустил Бокуто в свою жизнь, и тот, похоже, решил оставаться там с концами, пока смерть не разлучит, ну или что там ещё могло прийти в его взбалмошную голову. Непонятно под каким предлогом Кейджи брали даже на выездные игры, а пару раз — даже в тренировочные лагеря. Бокуто говорил, что «для поддержки эмоционального состояния команды», команда, что «для поддержки адекватности капитана». А Акааши было всё равно. Ему хоть первое, хоть второе. Главное, что можно было побыть там, где так хотелось. А о причинах он уже давно не задумывался. Вихрем вместе с Бокуто в жизни всех желающих врывался ещё целый набор особенно примечательных личностей. Одной из таких, например, оказался капитан Некомы, Куроо Тетсуро, против которого Фукуродани играла в самом первом матче, который довелось узреть Акааши. С ним у Кейджи так и стала накрепко ассоциироваться широкая ухмылка, неприлично громкий смех и сощуренные от удовольствия глаза. По чистой случайности в книге после знакомства Акааши с Куроо появился новый персонаж с подозрительными кошачьими повадками и безобразной причёской. С главным героем у него были особенные отношения, крепкая «бро-любовь», название которой Кейджи позаимствовал у тех же Бокуто с Куроо — у самого до такого стыдобища утончённый интеллигентный ум никогда в жизни бы не дошёл. Про Бокуто и Куроо вообще нужно было создавать отдельный цикл — чем пару лет спустя Акааши весьма усердно и занялся. Количество идей, посещающих их мозг, делённый один на двоих, росло обратно пропорционально рациональности и логической обоснованности сих авантюр. Некоторые из них, особенно недопустимые и невозможные, сразу же возводились двумя друзьями в ранг любимых и обязательных к исполнению «когда-нибудь в ближайшем будущем». Акааши мотал головой, молясь за сохранность ближнего своего — всего состава волейбольного клуба Фукуродани и теперь ещё Некомы — и самого себя, и тихонько записывал самые абсурдные идеи в блокнот. Тоже для воплощения в ближайшем будущем. Разве что менее реальном и травмоопасном. Жить с Бокуто было абсолютно невероятно во всех смыслах этого слова. Потому что сам Бокуто был невероятен. «Волшебный мальчик» Хоть Акааши и наделил таким прозвищем исключительно своего героя, было абсолютно ясно, что к Бокуто оно имело самое прямое отношение. Иногда Кейджи сам поражался, что мог писать что-то под впечатлением от поведения Котаро. Потому что тот описанию буквально не поддавался. Акааши хвалил сам себя, когда умудрялся выразить свои чувства на бумаге, потому что в реальной жизни его хватало на изгиб губ в улыбке и отведённый в смущении взгляд. Мастер слова. Какое ироничное звание для того, кто на самом деле не может даже собраться с силами, чтобы выразить то, отчего так горячо и тяжело иногда на ноющем молодом сердце. ***  — Хей-хей-хей! Акааши! — казалось, Бокуто жил с этим возгласом на губах, каждый раз звучащим в разном регистре и с разной интонацией, но всегда — оглушающе звонко и потрясающе-чувственно-прекрасно, так, как мог только Бокуто, и так, что у Акааши перехватывало дыхание. И приходилось на миг сделать паузу, вдохнуть полной грудью и отсчитать несколько секунд, и только после этого удавалось выдавить привычное тихое и почти безэмоциональное: — Бокуто-сан? И таков был их контраст во всём. Акааши закусывал губу от удовольствия и жмурился от мурашек, когда прописывал различия своих главных героев в очередной-тысячный-бесконечный раз. Потому что они были разными во всём. И идеально сочетались тоже именно поэтому. Именно из-за того, что один не умолкает ни на одно мгновение, буквально не знающий значения слова «усталость», а второй почти не говорит, лишь иногда позволяя себе тихие, но меткие комментарии, спокойный и непоколебимый. Первый — хаос чувств, сменяющих друг друга с непознанной пока наукой скоростью, настоящий Армагеддон и абсолютная непредсказуемая сила, сметающая на своём пути всё, до чего только позволяют дотянуться. Второй — вечное равновесие, одна и та же эмоция сквозь любое жизненное событие. Противостояние, которое вылилось в самую крепкую связь. Внутренний маленький поэт в Акааши ликовал — именно на таких отношениях выстраиваются лучшие сюжетные линии. Внутренний маленький Акааши же медленно умирал — от каждой новой умопомрачительной выходки Бокуто сердце сильнее зажимало в тиски. И уже не оставалось сомнения, что давняя брошенная фраза, уже такая далёкая, но выученная сентиментальным и любящим эстетичные выражения Кейджи наизусть, оказалась правдой от и до. Вот тебе и Муза, и готовая книга, и сердце в плену, и неумолимая и неотвратимая любовь. И всё, блин, в одном лице. А ещё Бокуто очень любил доставать его по поводу книги. Кейджи часто показывал ему те или иные произведения или отрывки — с некоторых пор он печатался на одной из достаточно популярных платформ, таким образом возведя своё «хобби от балды» в ранг «хобби с заработком». Бокуто всегда приходил в неописуемый восторг, причём ещё до того, как успевал начать чтение. И потому Кейджи допустил Котаро ко всем своим произведениям, кроме одного. Бокуто о «секретной книге» знал, страстно хотел её прочесть и постоянно капал Акааши на мозги о том, что он, как главный критик, обязан уже увидеть, что же там такое Кейджи создаёт так долго и неутомимо. В особенно активный режим наступления он переходил тогда, когда приходил к Акааши домой. Войдя в комнату, Котаро всегда вставал посреди спальни и упирал руки в бока, оглядывая помещение с видом хищной птицы. — Ну, и где он? — вопрошал Бокуто, сканируя помещение пронзительным взглядом. — Кто «он», Бокуто-сан? — монотонно уточнял Акааши, прекрасно знающий предмет интереса лучшего друга. И, естественно, заведомо спрятавший его под десять замков на случай любопытства Котаро. Не прогадал. Как, впрочем, и всегда. — Шедевр, — просто отзывался Бокуто, разводя руки в стороны. Акааши тихо смеялся себе в ладонь и тепло улыбался, качая головой. — Не знаю, о чём таком идёт речь, но в этой комнате точно никаких шедевров нет и быть не может, — отзывался он и тут же начинал улыбаться ещё шире, потому что Бокуто рывком поворачивался к нему и смотрел так возмущённо, что становилось ну очень лестно. Приятно. И так сладко, что едва удавалось сохранять непоколебимый вид. — В мастерской творца всегда есть шедевры, — отзывался Бокуто так, словно объяснял прописные истины. — И однажды, обещаю тебе, я его увижу и вознесу со всеми похвалами, которых ты, я точно знаю, достоин. — Моё общество идёт тебе на пользу, — только и мог улыбаться в ответ Акааши. Если бы он позволил себе ещё хотя бы одну лишнюю эмоцию, его бы разорвало в пух и прах, потому что внутри всё уже и так давно было изорвано на кусочки от подобных фраз иногда слишком искреннего и прямолинейного Бокуто. — Ты стал выражаться культурно и прилично. Мне нравится. — О, ну... — Бокуто терялся лишь на миг, позволяя румянцу лечь на скулы, а потом тут же вскидывался и громко голосил. — Это до следующей встречи с Куроо! Вот там-то мы с ним!.. — Прошу, Бокуто-сан, — морщился Акааши, закусывая губу в попытке сдержать новую улыбку. Тот громко смеялся в ответ и, со свойственной ему детской непосредственностью, переключался на что-то новое, втягивая и Кейджи за собой. Всегда и всюду — за собой. Так, как привыкли уже они оба. *** Когда пришла пора лета, Бокуто с почти что виноватым видом объявил Акааши, что ему нужно на две недели уехать в тренировочный лагерь, в который «нельзя брать никого, кроме членов команды, и так как ты… Ты не подумай, ты для меня как самая настоящая часть команды! Но, всё-таки, если смотреть официально, то…» Поэтому Акааши остался дома один, и Котаро покинул его с горячими клятвами звонить каждый вечер и докладывать обо всём — от количества побед до новейших идей дуэта гениев-капитанов. Кейджи смеялся и даже не сомневался в том, что клятвы будут исполнены. И лишь ставил ставки сам у себя в голове, взвешивая, о чём же Котаро всё-таки будет говорить больше, о волейболе или о горячо любимом Тетсуро. Оставшись в одиночестве, Акааши решил заняться тем, что собирался сделать уже очень долго, но из-за траты времени на учёбу, Бокуто и печать по заказу просто не успевал. И, иногда по чуть-чуть, а иногда — по целым главам, он переписал своё творение в электронном варианте в ноутбук. Продолжать творить он всё равно хотел именно рукописно в силу давно сложившейся привычки, просто теперь ещё намеревался периодически дублировать написанное и в напечатанном варианте. Идею эту Акааши подкинул Кенма, когда, увидев в одном из лагерей истрёпанную книжку парня, цокнул языком и покачал головой в знак неодобрения. — Намокнет, выгорит, потеряется — и нет трудов, — хмуро предсказал он, кивая на приставку в своих собственных руках и как бы говоря, что вот она — надёжность. Бери пример. В процессе переложения старых глав в новом формате, естественно, Кейджи переписал половину имеющегося материала. Синдром творца — постоянное неудовлетворение собственными стараниями и умственными потугами. И Акааши знал, что это хорошо. Это — показатель роста и движения. В искусстве нельзя оставаться на одном месте. Или ты двигаешься вперёд, или замираешь навсегда и становишься никому не нужен. И потому, вычёркивая текст целыми страницами, Акааши даже почти не жалел. Не жалел, а всё равно оставил парочку самых памятных фрагментов и вложил в стол «на перечитать». Почти все они — о взаимоотношениях двух главных героев между собой. Разница между книжным дуэтом и их прототипами состояла лишь в том, что герой, прообразом которому послужил сам Акааши, имел гораздо больше смелости и уже почти признался своему лучшему другу в чувствах. Запинаясь, краснея, постоянно отводя взгляд и млея от собственной небывалой смелости, он шаг за шагом подбирался к своей цели, и от этого у Кейджи самого по плечам шли иногда мурашки. Это было волнительно, это было красиво, это было живо и реалистично. Сам Акааши никогда бы так не смог. Видимо, вся смелость в этих делах от него перекочевала через чернила на страницы, потому что Кейджи не собирался ничем таким заниматься абсолютно точно. До лучших времён. До старых добрых. А именно — до никогда. Прозаично и искренне. Жизнь поэтов нелегка. *** На третьем году старшей школы Бокуто стал одним из лучших пяти асов в Японии. Когда сие известие было сообщено Кейджи, он потерял свой хвалёный дар речи и до того сильно сжал Котаро в объятиях, что тот задумчиво протянул: — Ты хоть и писатель, а, пойди ты в спорт, давал бы фору половине знакомых мне игроков. И Акааши не знал, какому именно его качеству был адресован этот комплимент, но всё равно счастливо улыбался и притягивал аса ещё ближе к себе, поражаясь тому, насколько потрясающий человек находился у него в руках, голове и сердце. Волшебный, непостижимый. Абсолютно нереальный для этой Вселенной. И этот учебный год начался так хорошо, что Акааши и сам, правда, не верил. Бокуто получил это звание одного из лучших асов, сам Кейджи с небывалым рвением расписывал книгу, осознавая, что начинало складываться что-то, действительно стоящее внимания. Даже если не широких масс, то одного постоянного слушателя уж точно. И по крупицам в нём начинала формироваться уверенность. По взглядам Бокуто, пойманным во время обеденного перерыва, по его же несмелым прикосновениям к плечу во время совместных ночёвок, по веселому шёпоту в трубку, когда им приходилось разделиться на день-два по причине отъезда одного из них — чаще всего, конечно, Котаро. И Акааши понимал, что в этих мелочах в нём формировалась вера в то, что у него тоже может быть так, как у его удачливых героев в книжке. Откуда-то в груди собиралась, словно старый пыльный пазл, уверенность. В нём самом, в ответе Бокуто, в том, что чувства, хранимые в строжайшем секрете уже столь долгое время, способны найти необходимый ответ. А потом Бокуто разбил все его надежды одним новым известием. Бытовым и, вроде бы, даже радостным. Разорвавшим сердце Акааши на кусочки. Это произошло тогда, когда Кейджи почти признался в своих чувствах. Возвращаясь с Бокуто из школы, он метался глазами от одной плитки под ногами к другой, сжимая и разжимая мокрые от волнения ладони. В книге всё было примерно так. Страх быть отвергнутым, опасение потерять уже сложившиеся близкие отношения, нежелание прекращать общение со столь близким и потрясающим человеком. Всё это тогда пронзало его сердце на куски, как, совсем недавно описывал он сам, происходило и с его персонажами. И именно в этот момент Бокуто решил сразить его новостью. Именно в этот момент сердце Акааши разбилось вдребезги в самый первый в жизни раз. — Акааши-и, — позвал тот. Вроде, по имени, вроде — привычно, растягивая гласные на собственный излюбленный манер. Но совершенно неожиданно тихо и словно неуверенно, испуганно. И уже тогда Акааши почувствовал, как внутренности почему-то словно сковало льдом. Плохое предчувствие. И даже показалось, что, как во всяких классических произведениях, небо стало темнее, и вся природа зашумела, словно предвещая что-то совсем неправильное и неестественное, веля бежать куда подальше и не оборачиваться. Но Акааши решил, что это у него совсем перемкнуло на почве постоянного погружения в литературу. И потому, на собственное несчастье, остался. — Бокуто-сан? — отозвался он, опасливо покосившись на друга. Тот взглянул на него раз-два исподлобья, а потом окончательно потупил глаза в пол и, наконец, договорил. — У меня появилась девушка. Её зовут Юко. Она очень милая, я уверен, вы с ней подружитесь... Я бы хотел... Акааши не помнил, чего ещё от него хотел Бокуто. Собственные слова застряли в горле, оседая тёмной плёнкой на внутренностях, испещрённых воображаемыми ранами. Он даже точно не знал, что ответил. Вроде, сказал, что рад. Недоверчивый взгляд Котаро в ответ показался ему почти насмешливым. Настолько, что глаза защипало, и Акааши, извинившись, быстрым шагом отправился домой. Впервые за последний год — без Бокуто. И дома пришло осознание... Многих вещей. Того, что ему всё показалось, и Бокуто на самом деле не был влюблён в него в ответ. Все прикосновения, шутки «только для двоих», полные гордости и похвалы фразы, совершенно искренние, оставляемые буквально по любому поводу. Всё — не то, что ему казалось. Неправда. Не то, что он выдумал себе в своей погоне за красивой историей любви. Единственная такая теперь у него оставалась покоиться на смятых временем страницах. И никаких других больше не было. Не было, и быть не могло. Акааши бросало из стороны в сторону весь оставшийся вечер, показавшийся самым бесконечным за его недолгую жизнь. Он кидался к телефону, чтобы набрать Бокуто, попросить, взмолиться, чтобы тот посмеялся, оповестил, что это неудачная шутка, которую они с Куроо придумали в последнем лагере, посчитав, как всегда, полный абсурд забавным, смешным, достойным внимания. Не шутка. Не выдуманная. Не забавно и не смешно. Больно и обидно до пелены перед глазами. Он плакал, упав в углу собственной спальни и уткнувшись лицом в раскрытые ладони. Отчего так тяжело — сам не знал. От того, что не оправдались ожидания? А, быть может, из-за того, что успел надумать себе по-настоящему идеальную историю со сказочным концом? И теперь пришла пора узнать, что в жизни так не бывает. Видимо — нет. Не с ними. Поэтам счастливая жизнь не предназначена. Ему было больно. Так, как никогда раньше. Воспетые творцами душевные муки оказались вообще ни разу не романтичными, не красивыми, даже не поэтичными. Акааши почти чувствовал себя обманутым, изощрённо и мастерки обведённым вокруг пальца. И, что было ещё обиднее, обманул-то, получается, он себя сам. Акааши было больно. До скрежета зубов и шёпота в полутьму комнаты, полной плещущейся, словно понимающей тишины. И Акааши взорвался, стоило комнате погрузиться во мрак. Ночь окутала Токио целиком, поглощая, зазывая во тьму, так маняще-приглашающе застилая собой всё вокруг. И в этот раз ей удалось. Как минимум один мальчик, неожиданно даже для самого себя разбитый и потерянный, сделал шаг прямо к ней, пошёл с закрытыми глазами, стирая ладони об осколки собственных надежд, задыхаясь, захлёбываясь слезами. И, наконец, упал. И утянул за собой всё вокруг. Сначала Акааши изорвал книгу по частям. Вырывал клочками, листами, блоками. Уничтожал так, что составить воедино уже не представлялось возможным. Потому что нельзя. Потому что больше видеть всего этого не хотелось. Потому что если бы увидел ещё хоть раз, то изломал бы так уже самого себя. Потом, в порыве неконтролируемой истерики и ярости, Акааши схватил те клочки бумаги, которые попались под руки, и помчался с ними на задний двор, прихватив по дороге зажигалку для плиты. Вспыхнуло сразу — бумага сухая, старая, без какого-либо защитного покрытия. И сгорело тоже быстро, моментом — дотла. Так, чтобы без остатка. Без единого отрывка. Выжигая вместе с этим внутренности самого творца, огромными глазами следящего за пламенем, пожирающим его некогда дорогое детище. Прямо так, как Кенма говорил. Загорелось — и всё. И нет трудов. Воспоминаний. Ничего, что ассоциировалось бы с историей любви одного замечтавшегося юноши. Слишком нереальной и вымышленной. Такой, какой в реальной жизни быть не может. Акааши не успокоился, пока не сжёг всё до последней строчки. Он уничтожил даже обложку, на которой когда-то старательно вырисовывал варианты имён для своих персонажей, стараясь подобрать наиболее подходящие и красочные. И только тогда, удостоверившись в том, что на белом свете не осталось ни одной принадлежащей ему буквы, Акааши на ватных ногах вернулся в свою комнату и тут же провалился в неспокойный сон. Не разбудили его даже звонки Бокуто, не прекращавшиеся до глубокой ночи. Об электронном варианте книги Акааши вспомнил только утром, с прояснившейся головой и тяжёлым, болезненно сжимающимся сердцем. Он потянулся к ноутбуку, чтобы завершить начатое. Даже нашёл необходимый документ и направил его в корзину без опции восстановления. И только в последний момент вздрогнул всем телом и захлопнул крышку компьютера. Та закрылась с почти оглушающим звуком, и с этим же хлопком Акааши пришёл в себя. Мотая головой, выпрямился и сжал челюсть. Даже если поэтам счастливая любовь не суждена, то их истории всё равно достойны жизни. Даже если они оказываются столь неправдоподобными и избитыми. Бокуто впервые за очень долгое время не закричал его имя через половину коридора, стоило им пересечься взглядами перед занятиями. Смотрел взволнованно и очень внимательно, и в глубине золотистых широко распахнутых глаз Акааши даже смог различить облегчение. За это стало совестно. За двадцать с лишним пропущенных вызовов, которые он увидел только утром, тоже. И только потому он и решил подойти первым. Бокуто смотрел прямо на него, почти не мигая, следил, впивался взглядом, словно высчитывая все последующие ходы Акааши наперёд и намереваясь броситься вслед на случай побега. Но Кейджи не собирался бежать. Не было ни сил, ни особо сильного желания, и поэтому он только старательно отворачивался и смотрел в сторону, на шкафчики, стены, снующих рядом учеников, не меняя траектории движения и приближаясь к старшему товарищу. Бокуто судорожно выдохнул, когда сокращённая дистанция позволила увидеть тёмные круги под уставшими глазами, искусанные в кровь губы. Выдохнул, но не сказал ничего. И Акааши тоже не успел, потому что перевёл собственный взгляд чуть правее, на того, кто рядом с Бокуто, под боком. Жизнь ударила наотмашь тут же, во второй раз подряд, прямо в раскуроченную, разодранную рану. Рядом с Котаро стояла невысокая улыбчивая девушка примерно его возраста. Она была красива. И смотрела на Бокуто так восторженно, что Акааши сразу же почувствовал, как что-то невидимое пронзает его насквозь, демонстрируя, что может быть даже больнее, чем вчера. И будет, похоже, теперь каждый день. Чем драматичнее, тем лучше, а? Похоже, думалось Акааши, пришла пора платить за свои же легкомысленные и слишком пафосные изречения. Юко — имя, отпечатавшееся в коре головного мозга, Акааши вспомнил без какого-либо труда — оказалась действительно очень милой и приветливой. Она была веселая и шумная, много болтала, очень искренне заливисто смеялась и внимательно смотрела умными горящими глазами, словно считывая каждую эмоцию и мысль. Под стать Бокуто. Почти что его женское воплощение. Они подходили друг другу. Акааши избегал Бокуто весь оставшийся день. Обедал в одиночестве в классе, из окна наблюдая за тем, как Котаро, словно потерявшийся, метался из стороны в сторону, в поисках, безусловно, самого Кейджи, а потом понуро опустил голову и поплёлся куда-то к школе, так и не открыв свой ланч. Почему он не обедал с Юко — Акааши не знал. Видимо, у той была собственная компания, в которую Котаро пока влиться не успел. Но, прекрасно зная, что и это — лишь дело времени, Кейджи заставил себя игнорировать пульсирующее чувство вины. Бокуто просто скоро привыкнет. А Акааши снова станет сторонним наблюдателем. И всё опять вернётся на свои места. И словно бы ничего и не было. Терять Бокуто оказалось сродни ночному кошмару. Акааши сам минимизировал контакт, какими-то заумно построенными фразами прося у друга уединения и изоляции, оправдываясь делами, книгой, семейными обстоятельствами — всем, во что только сумеет поверить Котаро. А тот хмурился. Недовольно ухал что-то себе под нос, отчитывал за отстранённость. Не верил. Но всё равно не стал держать и отпустил. И Акааши ушёл в себя целиком и полностью, заколачивая пути к внешнему миру почти намертво. Бокуто не хватало. Критически мало было его периодических сообщений — справиться с собой и абсолютно прекратить общение Котаро не удалось. Редких звонков на выходных, когда Акааши в очередной раз удерживался и не позволял себе пойти на тренировку волейбольного клуба. Забавных фотографий с Куроо, Кенмой, Львом, Яку и какими-то мальчиками из Карасуно, с которыми Акааши не успел познакомиться, которые Кейджи получал, когда Бокуто уезжал в очередной тренировочный лагерь. Смешные подписи рассказывали Кейджи, кто, где, зачем и как, и на душе становилось тепло от шутливой интонации, сквозящей в этих объяснениях, которую Акааши почти слышал. Всё это у него до сих пор было. Но Бокуто всё равно стало теперь критически мало. Он больше не шумел рядом в школьном коридоре, взахлёб рассказывая о какой-нибудь ерунде, которую услышал-прочитал-увидел утром за завтраком или которую поведал Куроо во время разговора двух капитанов по видеосвязи под покровом ночи. Не провожал Кейджи до дома, засыпая вопросами о том, как продвигаются дела Великого Гения в написании очередного несомненного шедевра. И не заваливался в гости почти без спроса, неизменно с едой в руках и вскриком «Акааши, я соскучился!» на губах. И Акааши теперь на него просто смотрел. Издалека, сидя в компании гудящих одноклассников, наблюдал, как Котаро ходил по школе, почти всегда окружённый друзьями — или Юко. У Кейджи в первый раз дёрнулось правое веко, когда он однажды увидел, как девушка, сидя на скамейке рядом с Котаро, вдруг цокнула языком и с веселыми комментариями потянулась поправить на том галстук, расслабленный на максимум и почти откинутый назад, через плечо. Так, как Бокуто делал всегда, потому что: — Акааши, мне неудобно с этими узлами! Они стягивают мою мощную спортивную шею. Она выглядит не так хорошо, как могла бы! Кейджи замутило, а Юко в это время вернула галстук в нормальное положение и затянула под самый воротник, отчего Бокуто почти что подавился воздухом. Но всё равно позволил. И Акааши искусал щёки изнутри с такой силой, что челюсти почти что свело судорогой. Потому что раньше так всегда мог делать только Акааши. И с тех пор всё, что ему оставалось — стрелять глазами и ревновать из разных углов. Хмуриться, когда Юко придвигалась к Бокуто ближе, чем когда-либо позволял себе Акааши. Морщиться, когда она смеялась звонче, чем когда-либо — он. Теперь он только наблюдал, впитывал, позволяя образам почти что отпечататься на сетчатке. А по вечерам снова возвращался к своей маленькой истории, и всё самое интересное и красивое, что за день успевал сделать Бокуто, оставалось жить на страницах вечного романа. Они почти не общались около месяца. Как и предсказывал Акааши, Бокуто привык к жизни без него. Судя по периодическим красноречивым взглядам через толпу в школе, с трудом и не до конца. Но главное — смог. И это всё, что было нужно Акааши. Чтобы Бокуто было хорошо и удобно. А о себе он подумает уже как-нибудь потом. В лучшие времена. Иллюзорные и снова сплошь романтизированные. И «никогда» снова казалось гораздо более реальным и осуществимым. Отношения с Юко у Бокуто прервались так же внезапно, как и начались. Ровно спустя тот злополучный, страшный месяц, за который Кейджи пытался научиться жить заново — без Бокуто под боком. В один из будней Котаро внезапно отловил его на одной из перемен и затащил в полупустынный коридор, сжимая за плечи и не позволяя двинуться или убежать. Как будто Акааши бы смог. — Мы расстались, — объявил он без каких-либо предисловий. Сказал и тут же затих, но не сводил взгляда с голубых глаз, словно выискивая что-то в глубине, чего-то ожидая. Тон его был взволнованным, но вот вообще не расстроенным. Не таким, какой обычно бывал у людей, страдающих от совсем недавнего разрыва и разбитого сердца. Акааши несколько раз тупо моргнул, прежде чем ему удалось уцепить сказанную фразу за хвост и прокрутить в сознании заново в надежде на понимание. Но понимание приходить так и не собиралось. — Мне очень жаль, — почти инстинктивно отозвался Кейджи, теряясь под напором Бокуто. За месяц он действительно позабыл, как поначалу может быть тяжело выдерживать этот неутомимый всполох сил и энергии. Особенно если тот чего-то от тебя хочет и направляет на тебя всё своё внимание. Тогда — спасайся, кто может. И Бокуто смотрел недоверчиво. Отсканировал взглядом, проанализировал и, сделав выводы — только ему одному понятные и доступные — кивнул и внезапно притянул парня к себе, сжимая в крепких руках. И Акааши почувствовал, что сердце остановилось напрочь. То ли от внезапной близости, от которой у Кейджи электрический заряд начал гулять совместно с кровью по венам, то ли от шёпота, в следующий миг достигшего обострившегося слуха. — Акааши, я соскучился, — выдохнул Бокуто ему в висок. Я тоже, Бокуто-сан. Но Акааши так и не удалось сказать это вслух. Ему оставалось только судорожно всхлипнуть и прижаться ближе, не в силах выразить свои чувства словами — как, впрочем, и всегда, когда в непосредственной близости от юного творца оказывается неутомимый Бокуто. Ему оставалось только коротко кивать и улыбаться в ответ на ещё какие-то фразы Котаро о том, как много ему нужно рассказать и сколько всего пропустил Акааши. Теперь-то уж он точно ничего пропускать не собирался. Не в ближайшие пару вечностей. *** Учебный год пролетел так стремительно, что Акааши и правда удивился, когда Бокуто пригласил его на свой выпускной. За чередой всяких тестов и контрольных, выездных матчей и спортивных лагерей время прошло слишком незаметно. И осознание скорого ухода Бокуто из школы почти сбило с ног. Но Котаро, как и всегда, был рядом — поддерживал, возвращал в реальность и помогал сориентироваться, указывая, в каком направлении теперь двигаться. Им вдвоём. Бок о бок, даже если ненадолго придётся разъединиться. — Бокуто-сан, на выпускной нужно приглашать свою пару, — насмешливо отозвался на предложение Акааши, склоняя голову набок. И Бокуто рывком повернулся к нему, да с таким искренним недоумением в распахнутых глазах и нелепо вздёрнутых бровях, что Кейджи не удержал тихого смешка в ладонь. Повадки Бокуто иногда просто не поддавались никакому разумному описанию — совёнок, и всё, что тут можно сказать. — Ничего там не нужно, — ухнул низко Котаро, хмурясь и глядя непонимающе. — Кого хочу, того и приглашаю. Я хочу, чтобы со мной был самый близкий. А пара или нет — меня не волнует. И других не должно. Если так тебе будет спокойнее, то для них можем на день и стать парой. Для меня это не меняет всё равно ничего. И Акааши трясло, разрывало изнутри от желания закричать, что «можем, можем стать, хоть на все оставшиеся для нас с тобой дни». Но в ответ всё равно вышло сказать только: — Если вам так угодно, Бокуто-сан. И по широкой улыбке Бокуто и его зажмуренным — некоторые привычки они с Куроо делили на двоих так же, как и мозги — от удовольствия глазам, сразу стало понятно, что именно так ему и было угодно. И кто такой Акааши, чтобы что-то в этом менять. Тем более если менять ничего решительно не хотелось. Несмотря на все заверения Бокуто о том, что они пошли как товарищи, и Акааши вообще призван исполнять на выпускном вечере роль личной группы поддержки, «чтобы было, кому хлопать, когда позовут получать диплом», после официальной церемонии они всё равно провели всё время вдвоём и не расходились ни на минуту. А уже почти в ночи, когда всем стало откровенно наплевать на то, кто, где и с кем, Котаро вытащил его во внутренний двор, в который из распахнутых окон актового зала лилась беспрерывным потоком музыка. Они болтали, шутили и смеялись, Бокуто беспрерывно кутал Акааши в свой пиджак, заявив, что у Кейджи пальцы даже холоднее, чем обычно, а тот пытался не сойти с ума от нереальности всего происходящего. А ещё они танцевали. Бокуто первый подал руку, когда из зала зазвучала какая-то медленная и очень приятная мелодия. В отблеске электрического света из окон, с откинутым давным-давно за плечо галстуком, расстёгнутой на верхние пуговицы рубашке, он был такой радостный и счастливый, такой тёплый и до невозможности уютный. Мягко рассмеялся, словно заведомо не веря, что Акааши согласится на эту небольшую авантюру, и у Кейджи перехватило дыхание из-за того, насколько же он всё-таки красивый. Он показался Акааши до того прекрасным тогда, что создалось ощущение лёгкого опьянения. Голова пошла кругом, и окружающий мир немного расплылся перед глазами. И потому, махнув на всё и в голове попутно сделав пометку о том, что из этого можно будет склеить очень неплохой сюжет, Акааши вложил свою руку в предложенную ладонь. А затем не удержался, рассмеялся, потому что Бокуто пару раз оторопело моргнул, словно не веря в происходящее, и только после этого проворно галантно поклонился и притянул Кейджи к себе. Ближе, чем когда-либо. Акааши думал, что он никогда не чувствовал себя правильнее и уютнее. Бокуто держал мягко, обнимая обеими руками за талию, но крепко, и Кейджи позволил тому вести, закинул руки на плечи и прикрыл глаза, расплываясь в блаженной улыбке. Котаро смеялся и радостно ухал что-то о том, что довольный Акааши нравился ему гораздо больше, чем традиционно равнодушный. И Кейджи только в последний миг успел прикусить язык, чтобы не сказать, что для Бокуто он готов оставаться таким хоть до самого скончания времён. Уход Бокуто из школы оказался не такой большой трагедией, как показалось изначально. Он поступил в Токийский университет и переехал на съёмную квартиру, потому что «вступать во взрослую жизнь, так полностью». Акааши до его нового места жительства было примерно сорок минут общественным транспортом, но он всё равно находил каждый день время, чтобы навестить, остаться на чай и поболтать, а потом и на всё остальное, что только мог предложить Бокуто. Чаще всего там же находился и Куроо — они с Бокуто поступили в один и тот же университет. И каждый вечер они проводили именно так — Котаро и Тетсуро, как и всегда, в размышлениях о захвате мира, Акааши — в думах поэта и творца о том, как бы всё происходящее переложить более литературно и прилично на бумагу. Его мини-рассказы о похождениях двух героев, особенно полюбившихся аудитории Акааши, пользовались большим спросом и хорошо покупались, и потому Кейджи никогда не скупился на переложение той или иной посиделки с друзьями на бумагу. Даже когда он сам думал, что повествование доходит до абсурда, всё равно всегда обязательно появлялся желающий и выкупал историю. Акааши крутил мысленно пальцем у виска, вопрошая у Вселенной, чем могут так зацепить подобного рода нелепые персонажи, с их странными выходками и несуразными до смешного диалогами. А потом, резко сшибаемый с ног осознанием, хлопал глазами, глядя на Бокуто, и крутил у виска ещё раз, теперь уже обращаясь к самому себе. Вот уж правда, ему ли о подобном говорить. Куроо жаловался, что ему ещё целых два года ждать, пока любовь всей его жизни — второгодка Карасуно, Цукишима, страшно умная и острая на язык особа, захватившая сердце капитана Некомы с первого взгляда и брошенного мимоходом колкого оскорбления — выпустится и переедет к нему. И потому, как понял Акааши, все эти два года страдающий от разделения с предметом страсти Тетсуро намеревался провести бок обок со второй любовью своей жизни — Бокуто Котаро. Кейджи осознавал, что, наверное, ответственность за предотвращение конца света легла именно на его хрупкие плечи, и именно потому ежедневно навещал парочку, контролируя с посылом «лучше под моим надзором, чем как-нибудь ещё». Достаточно скоро, в поддержку своего стремления к полной независимости, Бокуто и Куроо пошли на работу в кофейню в нескольких минутах ходьбы от их университета. И с самого первого посещения Акааши влюбился в это место всей своей душой. Кофе, который варили Тетсуро и Котаро изначально, был откровенно отвратным, но что-то в этой кофейне завлекло Кейджи, и с тех пор он оттуда почти не вылезал — обязательно заглядывал каждый день и проводил по паре-тройке часов за любимым столиком в углу. Почему-то там даже вдохновение приходило чаще, и мысли складывались удачнее, и писать было вообще легче. — Это моя непосредственная близость так на тебя влияет, — смеялся Бокуто каждый раз, когда Акааши заявлялся на пороге кофейни. А через пару минут, пританцовывая, уже нёс для своего лучшего постоянного гостя его любимые кофе и пирожные. — Для поддержания творческой мысли. Иногда Бокуто возвращался в школу, чтобы навестить любимых учителей или кохаев в волейбольной команде. Как первые, так и вторые обязательно расплывались в широченных улыбках и рассыпались в восторгах, поддаваясь энергии весёлого и счастливого Бокуто. И Акааши их понимал. Он-то это создание вообще видел ежедневно, а всё равно радовался каждый раз, как в первый. А когда уже пришёл черёд Акааши покидать школу, книга была почти полностью переписана. Самые первые главы он, конечно, сохранил, потому что эмоции, переполнявшие там каждое выражение, ему было уже ни за что не повторить. Однако всё остальное повествование со временем стало казаться каким-то нестройным, детским. Все слишком громкие эпитеты и пафосные обороты, до абсурдного идеализированные персонажи и слишком нестройные предложения были убраны, заменены или доработаны. Книга уменьшалась в размере, но становилась всё лучше и лучше в плане качества, стиля, наполненности событиями. *** На выпускной Акааши пригласил Бокуто больше для шутки. — Должен же я вернуть долг. Но Бокуто так засветился в ответ на его предложение, что больше отшучиваться Кейджи не стал. Ведь всё равно ясно, что и самому хотелось провести праздничную ночь с лучшим другом вовсе не забавы ради. И то ли намеренно, то ли по случайности, но Бокуто умудрился повторить на выпускном Акааши свой собственный, только поменял местами действующие лица. Когда Кейджи выходил за дипломом, Котаро оглушил всех присутствующих аплодисментами и подбадривающими криками — да так энергично, что сами по себе подхватили это настроение и остальные зрители. В итоге Акааши краснел, хмурился, мотал головой, а всё равно не мог потом не признать, что именно из-за Бокуто его приветствовали и чествовали всю ночь больше всех. Чёртов Бокуто Котаро. А ещё они снова танцевали вместе. На этот раз даже не стали выходить из школы и прятаться по тёмным углам внутреннего двора. Бокуто притянул его к себе прямо в актовом зале, затерявшись среди танцующих парочек. Обнял снова крепко, не предоставляя и шанса на побег. И Акааши не оставалось ничего, кроме как в очередной раз поддаться этим рукам целиком и полностью и позволить вести. В этом танце. В этот вечер. В этой жизни. Акааши ожидаемо поступил в академию искусств. У него были замечательные баллы и льготы, повышенная стипендия и обеспеченное место в хорошем общежитии. И вскоре он, махнув рукой на всё вышеназванное, сбивчиво объяснял маме, что самостоятельную жизнь лучше начинать бок обок с кем-то близким, да и вообще, лучше не упрощать себе жизнь и сразу предоставить всё самому себе, а не оставаться на попечении университета или кого бы то ни было ещё — кого-то, кто не Бокуто, конечно, потому что тут Акааши до сих пор не был уверен, кто там из них двоих у кого на попечении. И уже вскоре он заселялся к Котаро, ровно в часе езды от своего университета и чуть менее чем двух шагах от любви всей своей жизни. Куроо то дулся, то нарадоваться не мог, что теперь они могут быть все — практически, не считая рыцаря в очках — безраздельно вместе — Кенма тоже остался в Токио, и Тетсуро иногда притаскивал его за шкирку в квартиру к Бокуто и Акааши, которую почему-то до сих пор считал ещё и своей. Котаро ничего против такого деления жилплощади на троих не имел, и Кейджи только пожимал плечами — хоть всю префектуру приводите, его интересовал всё равно только один участник всего этого хаоса. Куроо шутил, что они в гражданском браке. Бокуто с этого смеялся и неловко тёр шею. Акааши тяжело вздыхал и по вечерам молил Господа о помощи. И именно так, почти без происшествий, они и прожили вместе без малого полтора года. Акааши перевалило за двадцать, и у него было сразу несколько достижений для хвастовства — недописанная за четыре года книга, совместная жизнь с предметом давней тайной влюблённости, о которой он не мог заговорить столько же, сколько и дописать ту самую книгу, и ещё упавшее к чертям зрение, отданное в жертву бессонным ночам и созданным во мраке произведениям. Бокуто причитал и недовольно шипел на него, выдавая бесконечную тираду о том, что он же предупреждал, а Акааши не послушал и продолжил растекаться филином в темноте по письменному столу. Но почему-то затих, когда Кейджи однажды вернулся домой в новеньких очках. На удивлённый взгляд только помотал головой и буркнул низкое: — Тебе идёт, Акааши. Хотя хорошее зрение круче, конечно. Но смотришься очень даже... Очень. И Кейджи отпустил своего внутреннего эстета на все существующие стороны. Он носил очки, однотонные вязаные свитера и длинные чёрные кардиганы с закатанными на предплечьях рукавами. Бокуто восхищённо заявлял, что это отличает в нём интеллигента и человека искусства. А Куроо — что ещё немного, и в транспорте, перепутав со стариком, Акааши будут уступать место, чтобы не рассыпался на ходу в прах. Кейджи не знал, кому верить, и кивал обоим. Растворяющийся в пыль творец звучало тоже круто. Акааши нравилось. Он взял это себе новым титулом. И всё шло очень даже хорошо. У них у каждого были неплохие успехи в учёбе, свои хобби, верные друзья и посиделки с настольными играми по расписанию в четверг. Их жизни были полны той странно-притягательной эстетики сериалов девяностых, и Акааши ликовал. Почти всё вокруг него оказалось сплошным источником вдохновения. Просто благословение для писателя. Недаром именно после переезда к Бокуто он стал печататься в по-настоящему серьёзных изданиях и крутиться в писательских кругах. Писательская деятельность выходила на новый уровень, а вместе с ней — сам Акааши и его имя. Кейджи работал, как настоящий автор — количество заказных работ свелось к минимуму, спросом пользовалось теперь уже то, что он создавал сам, по собственному желанию и сюжету. Люди платили не за то, чтобы он написал что-то по их задумке, а за то, что было создано от его имени, его рукой, по его собственным идеям. Но, как бы успешен человек ни был в той или иной сфере, он не может держать под контролем абсолютно всё в своей жизни. И Акааши был готов поклясться, что именно он — прямое тому подтверждение. Акааши учился уже на втором курсе, когда это произошло в его жизни и изменило всё бесповоротно. Он как раз устроился на подработку — денег с писательства ему хватало с лихвой, это было больше похоже на отдушину и очередное поприще для поиска вдохновения — в свою академию на факультет художественных искусств, исполняя роль натурщика. Хотя возвращаться иногда приходилось позднее обычного, Бокуто не жаловался на одиночество холодными вечерами — у него и самого работа, и Куроо часто крутился перед носом, и учёбу никто не отменял. И потому Акааши даже особо не волновался, когда бедным старшекурсникам приходилось сидеть до позднего вечера, в спешке выполняя заготовки для дипломных работ. И Кейджи каждый раз входил в положение, молчал и плёлся домой на несколько часов позже положенного, измученный, но с чувством выполненного долга — никто не поймёт муки творца лучше, чем другой творец. И тот вечер даже казался приятным. Несмотря на усталость и тяжесть в мышцах, вызванную нахождением в неподвижном положении достаточно продолжительное время, голова оставалась чистой, и даже, думалось Акааши, появлялись небольшие задумки по поводу окончания последней главы их с Бокуто книги — он подводил сюжет к развязке, и в последнее время ему как раз не хватало нескольких деталей, чтобы красочно подойти к финалу истории, уже родной и отчасти осточертевшей — как и любому творцу со временем становится таковым его детище. И внезапно всё это треснуло, словно хрустальный купол, с одним коротким телефонным разговором. Акааши даже удивиться не успел, пофилософствовать о том, как быстро мы можем упустить из рук то, что имеем и что, как нам кажется, останется с нами ещё на долгие, долгие часы и годы. Потому что Бокуто разрушил утончённость и особенность этого вечера буквально в несколько фраз. — Акааши, я тут сел работать над последним проектом для сдачи в университет, — начал издалека он, — а мой компьютер, как ты знаешь, сломался. — Знаю, — отозвался Кейджи. Пока что подвох ещё не дал о себе знать, но чуткость поэта сработала безотказно, и Акааши почувствовал, как сердце леденеет, пока ещё неясно, отчего. — И я ведь знаю, что ты не хотел мне показывать ту книгу, пока она не закончена… «Никогда не хотел», — подумал Акааши, но вслух только шумно выдохнул, боясь произнести возникшую в сознании догадку. Из-за неё желудок скрутился тугим узлом, и внутренности заледенели следом за сердцем. Только бы не то, о чём он подумал. Только бы не это. — Но ты оставил книгу открытой, и я, когда сел… Ну… В общем… Акааши сбросил вызов сразу же, не дав Бокуто даже договорить. Кейджи мчался домой так, словно ему объявили о чьей-то смерти, а не о том, что лучший друг ненамеренно наткнулся на несколько листов старых глав секретной книги — в последнее время Акааши редактировал завязку всей истории, работая, соответственно, именно с начальными главами. Именно из них он так и не смог убрать сходство главного героя с Бокуто, так очевидно прослеживающееся в этих частях — из тех глав, которые писались шестнадцатилетним Акааши под впечатлением от знакомства с буйным и вездесущим Котаро, захватившим его юношески слабое и отчаянно нуждающееся в Музе сердце. Именно по ним Бокуто сможет в два счёта догадаться, как и о ком писалась эта книга уже более чем четыре года. Именно это и станет концом их крепкой дружбы, очевидно. Или почвой для насмешек. Особенно от Куроо. Ведь, Акааши не сомневался, Бокуто первым делом расскажет обо всей странности ситуации именно Куроо. И уж если Боги смилостивятся над Кейджи, и Бокуто не догадается сразу, почему Кейджи взял за основу своих персонажей именно его светлый лик, то Тетсуро врубится во всё моментально — и тогда творцу несдобровать. Легче было бы, наверное, вообще домой не возвращаться. Сразу купить билеты на ближайший самолёт и объявить себя без вести пропавшим. Хотя бы трагично получилось, а не то, как складывалось сейчас. Когда он вошёл в квартиру, Бокуто сидел в его комнате за его компьютером. Кейджи с глубоким вдохом прикрыл дверь, стянул с себя обувь и пальто, дошёл до своей спальни и застыл в дверях. И за всё это время Котаро даже не шевельнулся. — Бокуто-сан? — очень тихо и опасливо позвал Акааши, чувствуя, как страх сковывает изнутри, не позволяя больше пошевелиться. А вот на Бокуто, наоборот, его присутствие произвело полярный эффект, и через секунду тот подорвался с места и подлетел к другу, начиная прыгать вокруг и озабоченно ухать. — Прости, Акааши! — заголосил он. — Ты скинул звонок, и мне стало так стыдно, что я без разрешения… Но я всё равно остался тут… Даже не знаю, почему. Мне стало так страшно из-за того, что ты разозлишься, что я даже не смог придумать, как исправить ситуацию… Прости! Я ничего не читал, честное слово! И вообще, нужно было спросить, прежде чем занимать твоё рабочее место… Ведь мало ли, что у тебя тут… А я… Облегчение вынудило Акааши выдохнуть с громким облегчённым возгласом и, ссутулившись, уронить голову на грудь, в припадке бесшумного полуистерического смеха. Бокуто от этого заволновался ещё больше, начиная безостановочно окликать его по имени. — Акааши, ты чего? Ну, слушай, ну я больше никогда не залезу в твои вещи. Я знаю, что твоя книга, она… Нельзя мне её видеть, в общем. Я не прикоснулся, клянусь! Ну, хочешь, я сделаю что-нибудь? Ужин буду неделю сам готовить? Или мешать по вечерам не буду, когда ты будешь запираться у себя, чтобы что-нибудь писать? Ну, Акааши? Хочешь? Кейджи, будучи уже не в силах выслушивать этот жалобный поток оправданий и клятв, которые, он был уверен, никогда бы не были исполнены на самом деле, вскинул вверх одну руку и яростно замотал головой. Он всё ещё не мог сказать ничего вслух, задыхаясь от наплыва эмоций, и потому надеялся, что Бокуто поймёт его хотя бы так, по жестам. Но все надежды оказались тщетны. Бокуто не понял. И в качестве извинений в тот вечер и правда преподнёс готовый горячий ужин. И вёл себя тише прежнего. И спать ушёл сразу, стоило Акааши оповестить его о том, что он отправляется поработать — покорпеть над ноутбуком в попытках выжать из себя что-то новое. Вот бы каждый день он на запрещённые книги натыкался, ей Богу. Но с того вечера Акааши всё равно не мог больше успокоиться. Во-первых, Бокуто, сам того не понимая, умудрился в тысячный раз поразить Кейджи своей безупречностью, хотя за столько лет крепкой дружбы, казалось, удивляться уже давно нужно было перестать. Кейджи знал, что Бокуто умирал от любопытства, не имея возможности прочесть эту книгу. Ведь Акааши наложил на неё табу много лет тому назад, а, как говорится, запретный плод сладок, и мало кто был бы способен не поддаться подобному искушению. А Бокуто всё равно сдержался и не прочёл ни слова. Потому что знал, что для Акааши это очень важно. А во-вторых, Кейджи вдруг стало интересно кое-что совсем ненормальное. Он ругал мысленно сам себя, не понимая, откуда в нём столько авантюризма и абсурдного, неоправданного любопытства. Прекрасно знал, что такая игра — хождение по лезвию ножа. Молил самого себя остановиться, не рисковать, не рушить тот хрупкий идеальный мир, который сам собой установился вокруг, в котором было так хорошо и уютно, в котором Бокуто был под боком и не подозревал совершенно ни о чём. И всё равно Акааши решил проверить. Спустя несколько дней после того инцидента он с утра застал Бокуто на кухне — заспанного, взъерошенного и потерянного спросонья. Акааши никогда не признавался, но он мысленно умирал каждый раз, когда видел парня вот таким, без извечной укладки, с пепельными прядями, падающими на лоб и глаза. Эстетично. Красиво. Тепло. Иногда Акааши чертыхался и спрашивал сам себя, почему только он не художник. Такое великолепие отрывали бы с руками. Он отдал первый отрывок без каких-либо комментариев. Просто положил скреплённую стопку бумаги на стол перед потягивающимся лучшим другом, дёрнул уголком губ в ответ на смешанное с зевком пожелание доброго утра и отвернулся, собирая бэнто на учёбу. — Что-то новое для издательства? — поинтересовался Котаро, с искренним любопытством заглядывая в текст и перелистывая тут же несколько страниц вперёд. Акааши улыбнулся этому жесту. Бокуто делал так каждый раз, словно пытаясь прочитать всё моментом, впитать за считанные секунды. Такая искренняя заинтересованность всегда льстила. — Это личное, — отозвался Акааши и, немного стушевавшись под удивлённым взглядом, зачем-то решил добавить. — Не для печати. Для себя. Эксперимент. — А-а, — протянул Бокуто и почесал затылок, ясно показывая, что он ничего на самом деле не понял. Но всё равно кивнул и притянул бумаги поближе к себе. Акааши тоже кивнул и с замирающим сердцем посмотрел на текст в руках лучшего друга. Назад дороги уже не было. И оставалось только задаваться вопросом, насколько же их хватит. И кто, что самое главное, сдастся первым — ни о чём не подозревающий Бокуто или сам Акааши. В тот самый вечер, когда Акааши чуть не попрощался с жизнью от страха за то, что Бокуто мог прочесть нечто запретное и сокровенное, спрятанное от его глаз на столько лет, Кейджи вдруг сразило идеей испытать судьбу. Сам у себя в голове он потом назвал это русской рулеткой. Суть состояла в том, что нужно было давать Бокуто отрывки из той самой книги и наблюдать, через какое количество глав выстрелит. Кейджи гадал, что же быстрее произойдёт — Бокуто путём анализа и размышлений дойдёт до чего-нибудь у себя в голове, или же Акааши струсит и свернёт всю эту затею навсегда. Неведомый азарт внезапно захлестнул писателя. И он начал вести свою одностороннюю несуразную игру. Бокуто ожидаемо нравилось. Акааши понимал, почему восторга он получал даже больше, чем обычно — ни над одним произведением он не работал столько, как над этой историей. Она переписывалась, отдельные места уничтожались и воссоздавались заново, наверное, по десять, пятнадцать раз. Так много усилий, как в эту книгу, Кейджи не вложил больше ни во что. И самый преданный слушатель не мог этого не заметить. Поэтому реакция была ожидаемой. Но всё равно волнительной до колик в животе. Кейджи сначала баловался маленькими отрывками — отдавал Котаро по три-пять страниц, вырванных из той или иной главы. Бокуто удовлетворённо кивал, заявлял, что нравится, хочет ещё, будет рад узнать продолжение. И Акааши вёлся, как ребёнок, на эти подначки и восторженно раскрытые глаза. Давал каждый раз на одну-две страницы больше, с каждой лишней фразой увязая в своей авантюре сильнее. Остановиться уже не представлялось возможным. Не давало то ли любопытство, то ли Бокуто, то ли ещё что. Просто уже было нельзя. Сам ввязался, самому теперь и разгребать. Но разгребать, на удивление, ничего и не приходилось. Бокуто читал книгу уже целыми главами, получая иногда стопку бумаги от Акааши утром за завтраком и возвращаясь вечером с готовым отзывом. Часто он высказывал предположения о дальнейшем развитии событий, и иногда Кейджи даже чертыхался, что не позволил Котаро взглянуть на произведение раньше — от некоторых его идей просто голова шла кругом, настолько они были хороши. И вскоре это уже даже вошло в привычку. Кейджи стало нравиться, и он даже начал забывать о том, почему эта книга была под таким строгим запретом столько лет. Он ждал, не меньше Бокуто, момента передачи новой главы, а затем — отзыва, непременно подкреплённого восторгами, о каждой новой части. И вся авантюра начала казаться какой-то забавой, и вся нервозность уже сходила на нет. Ровно до тех пор, пока игра, наконец, не начала принимать один из двух возможных и известных изначально оборотов. — Акааши, — протянул Бокуто. Они сидели в гостиной одним из вечеров, погружённые каждый в своё дело. В последней прочитанной Бокуто части рассказывалось о поездке главных героев в вымышленную столицу на важное мероприятие — подготовку к чемпионату. За основу был взят первый тренировочный лагерь с Некомой. — А в следующей главе случайно не появится какой-нибудь новый персонаж? Друг главных героев или просто забавный парень? — Из чего ты сделал этот вывод, Бокуто-сан? — насторожился Акааши. Как только Бокуто начнёт догадываться, он остановит игру. Так он сам решил. И потому очень осторожно следил за росшей в сознании лучшего друга догадкой. Упустить момент было никак нельзя. Шутки шутками, но ставки были слишком высоки, Акааши к таким рискам был не готов. — Просто было бы очень классно, — беззаботно улыбнулся тот. — Им явно нужен кто-то весёлый, как неожиданно появившийся лучший друг. Они, конечно, есть друг у друга, но втроём дружить намного круче. Тебе так не кажется? — Да, конечно, — успокоился Кейджи, дёрнув уголком губ. — Ты прав. Чем больше, тем веселее. И Бокуто постоянно выкидывал нечто подобное. Предугадывал развитие событий, и Акааши уже готов был лгать, как в последний раз, о том, что больше у него из написанного ничего нет, и эту историю Котаро никогда не прочитает, и для Кейджи это просто была проба пера, эксперимент в новом жанре или что-то вроде того. Но Котаро каждый раз умудрялся объясниться, обосновать своё предположение таким образом, что у Акааши не срабатывал тот самый щелчок инстинкта самосохранения. Бокуто всё ещё не догадывался. Ни десять глав спустя. Ни пятнадцать. Ни даже в самом конце книги. Читал взахлёб, без устали выдвигал свои теории, предлагал новые идеи, но не доходил до самого главного. Или Акааши так только казалось? Когда Бокуто и впрямь прочитал всё, что было у Акааши на руках, игру пришлось приостановить. Именно на тот период у Кейджи выпала работа над довольно крупным произведением, которое он должен был передать в издательство в срок, и сидеть над книгой он больше банально не успевал. Бокуто кивал, говоря, что понимает и ни в коем случае не торопит, и вообще, это же Акааши писал для самого себя, и спешить ему некуда, Котаро всего лишь вынужденный слушатель и критик. А однажды, спустя неделю или две с момента прочтения последней имеющейся у Акааши главы, Бокуто внезапно перешёл в наступление: — Чем кончилась история? Акааши нахмурился, не сразу осознавая суть вопроса. А поняв, не успел даже рта открыть, чтобы попытаться как-то спасти положение, и только оторвался от записей, над которыми работал, и несколько раз хлопнул глазами. Бокуто вновь заговорил первым. — Просто, в принципе, мне кажется, я даже могу предположить. То есть, там же оборвалось на том, что один главный герой шёл к вершине в сфере спорта, а второй — в искусстве. И, наверное, они просто оба достигли совершенства под конец. Потому что оба вкладывали столько усилий, чтобы этого всего добиться. — Не все истории оканчиваются грандиозным успехом, Бокуто-сан, — облегчённо выдохнув, заметил Акааши и вновь погрузился в работу. — Некоторые персонажи должны остаться второстепенными, чтобы на их фоне могли развиваться центральные. — Но в этой истории на фоне явно не они, — уверенно отозвался Бокуто, нетерпеливо махнув рукой. — И вообще, я же часто угадывал происходящее. Как, например, в эпизоде с той девушкой. Я ведь знал, что главный герой не будет с ней долго! — Это было очевидно, исходя из эпитетов, которые я использовал для её описания, — почти не задумываясь, отозвался Акааши, не отрываясь от очередной фразы, в которую он вносил правки. — Передачу авторской оценки всегда можно использовать для предвосхищения развязки. Не безошибочно, конечно, но вполне вероятно. Один из частых приёмов... — Да-да, конечно, — кивнул Бокуто, явно сгорая от нетерпения сказать что-то ещё. — Но я о том, что мне сразу было понятно, что он не будет с ней долго. Потому что абсолютно безошибочно можно сказать, что он сошёлся с ней по ошибке. — Ну да, — монотонно произнёс Кейджи. Смысл сказанного до него доходить всё ещё не хотел. — Я достаточно ёмко указал, что у них случилось абсолютное несовпадение характеров. Так просто получилось. Никто из них в том не был виноват. — А я думаю, что всё же причина в другом, — как-то очень уж упрямо гнул своё Бокуто. Акааши он этим всё ещё не пронял. — Для меня это выглядело так, словно он хотел проверить чувства своего друга. Эгоистичный поступок. Думаю, потом ему будет за это стыдно, и очень долгое время. Но таким образом он хотел понять, влюблён ли в лучшего друга сам, и есть ли шанс на взаимность. Но так как тот отреагировал весьма сдержанно, а потом закрылся в себе, то он сделал неправильные выводы. Очень скоро, конечно, он понял, что не влюблён в ту девушку, и что чувства к лучшему другу ему так просто не заглушить. И вот тогда-то они с ней и расстались. И характеры тут, кажется, не при чём. — Какой глубокий анализ, — удивлённо протянул Акааши и улыбнулся, лишь на секунду поднимая взгляд от записей. — Я и не думал, что так серьёзно воспитаю в тебе любовь к поиску глубинных смыслов. Я совсем не закладывал это в тот сюжет, но твоя идея мне нравится гораздо больше. Очень реалистично и продуманно звучит. Нужно будет вписать потом, когда будет свободное время. И с этими словами он снова ушёл в записи, абстрагируясь от внешнего мира и находящегося почему-то в необычайном волнении Бокуто. Акааши этого не видел. И того, что Котаро, помявшись у стены в неуверенности, кивнул сам себе и в несколько широких шагов преодолел разделявшее их расстояние и упал на диван рядом, в нетерпении почти подпрыгивая на месте. — А ещё, как мне кажется, на тот бал он пригласил друга вовсе не потому, что больше некого было, — с нажимом проговорил он. — Ты правильно написал, ему нужен был близкий человек рядом, и потому он выбрал второго главного героя. Но ведь там есть и мысль гораздо глубже, чем просто его желание получить поддержку на балу. Он просто не хотел видеть никого другого рядом. И не потому, что больше было некого взять. А потому, что ему никто иной там не был нужен. И впоследствии тоже. Никто, кроме него. — Сколько раз ты перечитывал эти главы, чтобы так хорошо запомнить сюжет? — усмехнулся Акааши, вычёркивая нестройную фразу и хмурясь в попытке реконструировать её на новый лад. В этот момент Бокуто громко и тяжко вздохнул и с каким-то пугающе решительным видом сжал его предплечье, и Кейджи раздражённо поморщился, отвлекаясь и теряя мысль с концами. — Бокуто-сан, не мог бы ты… — Мне не нужно было их перечитывать, чтобы запомнить. Они просто очень сильно похожи на нас с тобой. И поэтому над мотивами поступков мне тоже особо думать не нужно было. Смысл размышлять, если всё уже давно было продумано и исполнено? Акааши на миг замер на оборванной фразе, закрывая и открывая рот в попытке осознать услышанное. Моргнул пару раз, продолжая хмуриться. Будто что-то очень важное крутилось прямо перед носом, а он не мог ухватиться, скользя кончиками пальцев и лишь хватая мысль за хвост, а затем снова упускал из виду. Не в силах собрать что-то воедино. Что-то очень серьёзное и значимое. Что-то… — Что? — осознание ударило почти наотмашь. Акааши распахнул глаза в ужасе. Застыл в оцепенении и впился взглядом в лицо Бокуто, сидящего неожиданно рядом, неожиданно взволнованного, неожиданно перехитрившего его, Кейджи, и обведшего вокруг пальца, как ребёнка. — Что ты… — Акааши осекся и прочистил горло, не в силах собрать в голове хотя бы одну фразу. Звание мастера слова снова отозвалось издевательским смехом в голове. Видимо, Бокуто Котаро был ему и вдохновением, и уничтожителем любой звучной мысли одновременно. Благословение и проклятие в одном лице. — Просто… — осторожно начал Бокуто, ёрзая на своём месте и недовольно пыхтя, словно ему было очень неудобно. — Я читал последние главы и начал как-то особенно ясно подмечать, как те двое похожи на… ну… нас с тобой. Меня и тебя. И все события, которые ты описал в книге, они ведь… С нас с тобой списаны? То есть, та история с Юко. И все выездные лагеря. И твой переезд ко мне. И даже наша с Куроо кофейня — ты даже про неё написал. А та пара из одной из глав, ну, те, с огромной разницей в росте — это Яку со Львом. А зазнавшаяся особа с королевскими замашками — это Цукки. И всё… всё это — про нас с тобой. Про нашу с тобой жизнь. И про всех вокруг. И я умоляю, скажи сейчас, что я прав, иначе я умру от стыда или сбегу в Индонезию. — Я не… — Акааши же, кажется, просто не мог дышать. Он оторопело смотрел в смущённое лицо и думал, что что-то сейчас в его жизни с треском разрушилось. Неумолимо изменилось, без шанса на реставрацию. Что-то очень важное. Очень серьёзное и весомое. Что-то, без чего он раньше не мог жить. Но, кажется, что-то, без чего теперь он заживёт ещё лучше? Акааши дописал свою книгу ближе к концу второго курса — быстрее не получилось из-за занятости в университете и работы над другими произведениями. Процесс создания финала они почти разделили на двоих. Бокуто, очень переживая за судьбу творения, постоянно заваливал Кейджи идеями о том, как будет лучше подвести историю к логическому завершению. А потом он же почти силком приволок Акааши в издательство, чуть ли не слёзно уверяя, что ничего лучше тот ещё в своей жизни не писал. Повествование прервалось на счастливом конце с элементами открытого финала — Акааши нравилось думать, что судьба могла забросить главных героев всюду, на что только хватило бы его фантазии, но ничего конкретного расписывать не хотел, и потому закончил на самом простом — на взаимном признании персонажей друг другу. А что им предстояло дальше — загадка Вселенского масштаба. Перед ними были открыты все дороги, и Кейджи считал, что его задачей было передать именно процесс создания крепких отношений, на которые оба героя смогут опираться в любой жизненной ситуации. Всё остальное он с чистой совестью оставлял на читателя. И точно так же Акааши теперь думал и о себе. Он понятия не имел, куда занесёт его судьба, что станется с его бренным телом в старости и прочее. Зато с некоторых пор он очень чётко осознавал, что, при любом возможном развитии событий, рядом с ним будет Бокуто, на которого всегда можно положиться, с ним же провести заумные беседы и на его же светлый растрёпанный лик умиляться в свете солнечных лучей с утра. И этого Акааши было более чем достаточно. Хоть до конца ещё было явно очень далеко, он всё равно почему-то верил, что тот у них получится счастливым.