***
Когда они оба были ещё совсем мальчишками, то часто взбирались и бродили по щедро присыпанным снегом хребтам Альп. Бродить могли долго, бывало на месяц могли пропасть. И эту парочку можно было понять, ведь они были рождены среди этих склонов. Австрии и Швейцарии не нужно было что-то особенное, обычной кирки и верёвки вполне хватало. Они, как никак, страны, и физическая сила у них больше, чем у обычных людей. Взбираясь по горам, они забывали все свои проблемы и просто радовались компанией друг друга. Хоть Баш часто ворчал на Родериха, но всё равно бережно лечил его раны после неудачных битв и сильно дорожил им. Как братом, а может дальше чуточку больше. Сейчас, когда они выросли, подобные восхождения были весьма редки, да и все эти политические заботы и заботы о народе сильно отдалили их. На вид и не скажешь, но, что Австрия, что Швейцария, оба просто горели желанием хотя бы на день уйти вдвоём в горы, куда-нибудь повыше, где нет людей, лишь коротенькая трава и прекрасный вид на их родной край. А когда им выпала такая возможность после одной из встреч их правителей, то, кинув друг на друга взволнованный взгляд, отправились собираться. Родерих пулей собрался, почти бегом зашёл к Башу, за руку вытащив его, и они отправились в горы, такие родные и свободные. Цвингли с удивлением подметил, что, несмотря на весьма компактное и аристократическое на вид телосложение, Австрия с ловкостью кошки взбирался по скалам и выступам, звеня киркой, как колокольчиком. Швейцарец не уступал ему в скорости, и началась немая гонка до места, куда они добирались, когда не уходили слишком далеко. — А ты окреп, аристократ, — усмехнулся Баш, взабравшись на один уровень с Австрией. — И ты не растерял силу, — с улыбкой ответил Эдельштейн, — давай, немного осталось. С той плоской полянки открывался невероятный вид на Альпы. Словно острые ножи, они разрезали небо белыми вершинами, а сейчас, когда зима опустилась на небо, золотой свет холодного солнца сквозь облака добавлял величия и чувства единства с горами. На верху дул ветер, который переносил колющие кристаллики льда, но это не особо волновало немцев. Всё было как нельзя лучше, и этот момент, казалось, ничто не могло нарушить... С каждым метром камни становились всё более скользкими. Конечно, им не впервой, но нужно быть осторожнее. Австрия замедлился и стал чаше использовать кирку, а Швейцария пытался долезть до места, где льда было поменьше. Вот он зацепился за устойчивый выступ и начал опираться на него, как вдруг послышался треск льда под ногами. Нижние края оказались ледяными наростами и не выдержали веса Баша, отчего он остался висеть на том самом выступе. Однако падение было таким резким, что рука предательски соскользнула с края и, порезавши руку об острый камень, Цвингли полетел вниз. Он попробовал создать опору, зацепившись ногами или руками, но лёд не позволял этого сделать, только руки расцарапал. В итоге образовался обвал, в котором Баш умудрился несколько раз перевернуться у больно удариться затылком, отчего он потерял ориентацию. Его покрутило секунд десять, прежде чем он упал на плоский камень, но это время показалось ему близким к аду. Когда ты не понимаешь, что и где, когда с разных сторон ты бьёшься об камни, и в глаза попадает земля. Приземлившись, немец быстро спрятался, дабы не получить по уже болевшей голове остатками камней. И только сидя в этом укрытии, он понял, что случилось. На правой ноге ткань одежды была почти полностью разодрана и по краям дыр уже напиталась кровью. На ноге было два огромных пореза. Верхний шёл наискось от бедра до колена. Он был достаточно глубокий, и багряная кровь текла одной большой струёй с нижней части пореза. Вторая рана рассекла бок ноги ниже колена. Ярко-красная кровь брызнула, когда Швейцария попытался дотронуться до неё. Боль острыми ножами пронзила всё тело, отчего немец хрипло вскрикнул. Вставать не было смысла, нога всё равно бы не выдержала. — Родерих, где ты?! — Баш! — Австрия скатывался по мелким камням, попутно снимая сумку, — Боже, что случилось? Сильно ударился?! — Головой приложился, но ничего. Ногу бы только обработать, — просипел Цвингли. — Тогда потерпи немного, — Австрия достал бутылёк со спиртом и чистую такнь, обильно смочил и начал прикладывать к ранам. Швейцария выгнулся от боли. Ногу словно облили кипятком, жгло так, что хотелось просто отрезать конечность, лишь бы это закончилось. Регенерация начала работать, и верхний порез перестал кровоточить, что не скажешь о нижнем. Тот до сих пор продолжал отпускать кровь наружу. Тогда Родерих перетянул колено другой, более плотной тканью и замотал икру рукавом своей рубашки, так как длины других кусков не хватало. Всё это время другая нога, да и сам Ваш, судорожно дёргался и старался не издавать громких звуков. К глазам бесстыдно подступили слёзы. — Нужно спускаться, — Австрия обхватил его руками в районе подмышек, — надо встать, опирайся одной ногой, — резкий подъём, и Швейцария стоит на ногах, — держись за меня. Баш ухватился покрепче, и они медленно поковыляли вниз.***
— Только бы место найти, — Родерих молился Богу, чтобы они нашли пещеру. До захода солнца они не успели, и на горы спустилась непроглядная тьма. Вдобавок, перед самым заходом, спустились тучи, и поднялась метель. Маленькие, да не снежинки, иголки льда больно и противно впивались в лицо и кожу. Швейцария совсем притих, лишь изредко мычал от боли, когда нечаянно наступал на больную ногу. Похоже он сказал Австрии не о всех своих ушибах, — ты как? — Голова болит. Но всё в норме, — Швейцария пытался говорить без изменений, но резкая боль в голове путала мысли в вязкую кашу. — Тебе нужно отдохнуть, — Родерих ухватил его сильнее, как вдруг его взор ухватился за продолговатую щель, — вот там и устроимся. Эдельштейн и сам весьма утомился, таща Баша вниз. Да, они более живучие, но восстановиться в полной мере могут только на своей земле или если залягут в спячку. Поэтому сейчас Цвингли выглядел ослабшим. Слишком много сил потрачено, слишком много крови потеряно. Австрия помог ему пролезть через щель. Это оказалась небольшая пещерка, напоминавшая нору какого-нибудь зверя. Дальний свод был покрыт коркой льда, а тёкший здесь летом родничок замёрз. Родерих посадил Баша на землю, предварительно положив их предварительно опустошенные сумки. Совсем рядом была кромка леса, а у швейцарца на поясе висел топор. — Я ненадолго. Очень замёрз? — Ноги не чувствую. Австрия выскользнул из норы с топориком и скрылся в темноте. Швейцария тем временем снял с себя накидку и укрылся им, как одеялом. Нога замёрзла, и боли практически не было, но была убийственная усталось и желание уснуть. Да уж, немало крови он потерял, прежде чем регенерация хоть как-то смогла помочь на чужой земле. Шевелить конечностью не было смысла. Её как будто и вовсе не было. Через силу Цвингли снял импровизированную повязку и выдохнул. Вьюга слышалась, как через воск, и во тьме даже не замечаешь, как закрываешь глаза. Где-то вдали послышались шаги Австрии, шуршание дров и чиркание кремня об железа. Скоро стало светлее и теплее. — Как самочувствие, родной? — бархатный голос Родериха вывел Баша из дрёмы. Внутри всё было ватное и противно-жаркое. — В норме, — Цвингли взглянул на раны. Верхний порез покрылся слабой корочкой, которая частично отодралась, когда снимался рукав, отчего чувствовалась липкая влага и блестели капельки крови. Второй порез выглядел хуже. Он влажно поблёскивал при тусклом свете огня. Виднелось немного кораллового мяса, которое начинало снова болеть, оттаяв. Швейцария потянулся за бутылкой со спиртом, но его опередили. — Хотя бы кровь перестала идти, — приговаривал Эдельштейн, промакивая порезы, — немало ты потерял. А раны придётся зашить. Вот закончится буря, и мы сразу тебя домой отправим, — он прошёлся взглядом по всему Цвингли. На лице красовалось множество мелких ссадин, которые явно доставляли хозяину неудобства. И тут он вспомнил про руку. Ладонь Цвингли рассекал продолговатый порез почти до пальцев. Медленно протерев его, рука оказалась замотана в ту же самую ткань. У Родериха оказался новый ласкуток, жгуче пахнувший жидким огнём, и он неловко потянулся к лицу швейцарца, — можно? — Я не против. Не в моём положении, — нас самом деле, ему было даже приятно, когда Австрия так о нём заботился. Ещё с детства он испытывал исключительно тёплые чувства к этому небоевому, на первый взгляд, мальчишке, которого он постоянно таскал на спине домой. А иногда, когда по дороге их настигал дождь, ещё и прятал в шалаше или пещерке, где они спали вмете, прижавшись к друг дружке. С каждым таким разом в Баше потихоньку, по капельке расцветал Эдельвейс, который туманил голову любовью с запахом мёда. Он понимал, что такая любовь безумна, поэтому лишь тихо млел в лучах альпийского Солнца. Была мысль сказать, открыться, но Родерих вряд ли бы ответил. В конце концов обычаи и всё такое... Австрия осторожно протирал царапины и ссадины на лице швейцарца, уже через некоторое время придерживая его. Сил ни у кого не осталось, хотелось просто лечь и забыться сном, дождаться утра и вернуться домой. Баш успел задремать, склонив голову на бок. На его щеках заиграл пунцовый румянец. Плохой знак. Родерих обеспокоенно, но всё же смущённо, стараясь не разбудить раненого, коснулся его лба губами. Хотя это больше было похоже на лёгкий поцелуй, какой обычно оставляют перед сном дорогие друг другу люди. Всё же горячий. Видимо так тело Швейцарии пытается вылечить ранения. К тому же он говорил, что ударился затылком. Ему будет больно спать, оперевшись о холодный свод пещеры. Замотав ногу обратно, Австрия подсел рядом и рукой заставил Цвингли лечь на него. Тихое недовольное мычание заставило поругать себя за не осторожность. — Извини, что разбудил. — Ничего. — У тебя жар. Раны заживают. — Холодно. Его знобило. То ли от небольшой струйки ветра, что сочилась из щели, то ли от жара. Австрия словно прочитал его мысли и прижал к себе сильнее, дабы сохранить тепло, которого в пещеры было не слишком много. Подкинутые в огонь ветки и хворост затрещали и затихли, оставив лишь свет и тепло. Дым тонкой речкой утекал прочь на улицу, в бурю, где он рассеется. Накидка не была полной заменой одеяла, но под ней было удобнее. Родерих знал, что в подобные моменты из-за жара (хоть и болел швейцарец от силы раза четыре за их совместное детство), Баша потянет на воспоминания и откровения, которые Австрия не воспринимает всерьёз. По крайней мере большинство. Тот лишь зарылся носом в накидку и вытер подступившие больные слёзы. — Так странно, — усмехнулся он, — раньше я тебя постоянно лечил, а теперь вот. От простого падения подкосился. — Человек бы не выжил в таком обвале. Не кори себя. — Спасибо хоть не бросил. Мы ведь были так близки в детстве, а сейчас... Времени как-то нет и нет...— голос сипло повысился и растянулся от усталости, — Было трудно без тебя... Я скучал. — Я тоже скучал. Но, пожалуйста, поспи, тебе нужно набраться сил. Если будет больно, то разбуди меня, хорошо? — Ладно, — Баш говорил всё невнятнее. Было ещё несколько фраз, сказанных уже на грани сна, бреда и реальности. Он попытался согнуть больную ногу, отчего сильно сожмурился и немного повопил. Австрия гладил его по голове — беспроигрышный вариант, чтобы успокоить. Швейцария продолжал что-то мычать уже почти во сне, но, чуть поднявшись и посмотрев в аметистовые глаза Родериха совершенно трезвым взглядом, еле проговорил: — Я даже успел полюбить... тебя. И склонил голову к его груди, забывшись сном. Родерих не смог сдержать кроткой улыбки. Он аккуратно лёг на сумки и прикрыл себя и его накидками. Приподнялся на локтях и подкинул хвороста в костёр. До утра должно хватить. Повернулся лицом к Швейцарии и крепко-крепко обнял, прижимая к себе, не скрывая счастья. — Мой Эдельвейс... Когда они спустятся, они скажут это друг другу снова...