Гореть

Цукишима сгорает. Подушечки пальцев прошивает жгучей болью, но она ничто, по сравнению с исступленным желанием коснуться его руки, огладить костяшки пальцев, сухожилия, проступающие синевой сквозь смуглую кожу вены. Почувствовать тепло и согреться. Вместо тепла — огонь, не оставляющий ожогов. Это все напускное, это все в голове, но боль — она реальная, она говорит о том, что все — сказке пришел конец, дружок, можешь перестать мечтать о вечной любви с этим человеком. Он не твой. Ищи другого. Но ему не хочется. Им не хочется. Цукишима повторяет себе из раза в раз, что, если бы не вера людей, если бы не их россказни — ничего бы этого не было. Все вокруг только и делают, что боятся друг друга касаться из-за неуверенности. Из-за страха они ждут подходящего момента, под шумок хватаются за тех, кто, по их мнению, может быть их соулмейтом. А когда Бог опрокинет их через бедро на спину, они должны просто подняться, отряхнуться и сказать: «Не судьба, так не судьба»? Кей не хочет мириться с этим. Он не хочет мириться с тем, что какая-то сила, называемая Судьбой, вписала в его жизнь совершенно рандомного человека, а не того, кого выбрал он сам. Кого решил привязать к себе, с кем не хочет расставаться. Куроо хмурится, закусывает губу, терпя боль, когда они назло обнимаются, намеренно переплетая пальцы, соприкасаясь щеками. Цукишима громко выдыхает сквозь стиснутые зубы — хочется кричать или выть, или биться головой о стену, или пытаться достучаться до небес: «Смотрите! Мы идем против системы! Ну и где ваша карающая длань?» Небеса молчат, слепя глаза солнечными лучами — такими же холодными, как и снег под ногами. Карающая длань — они сами и их попытки быть вместе. Куроо не его соулмейт. Они оставляют друг у друга на теле невидимые ожоги, сплетая два пламени в один большой пожар, который когда-нибудь выжжет их дотла. Стоит надеяться хотя бы на то, что они рассыпятся в пепел, сплетутся песчинками и развеются по миру, гонимые ветром. Идти против системы им не особо то и нужно — они полгода любили друг друга и без прикосновений — но, когда пришел день расставить все точки над «i», соприкоснувшиеся в поцелуе губы в тот же момент разъединила шаровая молния. Они совершенно разные, но дополняли друг друга так, словно были… соулмейтами. Белое и черное золото, ночная мгла и лунный свет, рассеивающий ее, темная морская бездна и золотистый песок побережья, вспененный накатывающей волной. У них даже не было сомнений, но правда была такова. — Блять, — только и выплюнул тогда Куроо, сложившись пополам, чтобы не показать Цукишиме проступившие на глаза слезы — он плакал от обиды и злости. Он плакал потому, что болела душа. Цукишима до сих пор находится в прострации — пусть и прошло больше месяца. Уже больше месяца они не-соулмейты в отношениях. Уже больше месяца их любовь катится в Ад — такой же огненный, как и их недавний секс. Было жарко, было больно, было… до одури хорошо, настолько хорошо, что Цукишима готов забросать гнилыми помидорами всех тех, кто говорит, что у них ничего не получится. У них уже получилось. Они уже на новом уровне. Они уже выше всех тех, кто пресмыкается перед великой силой Судьбы. Когда донельзя довольный Ямагучи приходит к нему и целый час разглагольствует о том, как же здорово иметь соулмейта — совсем недавно осмелевшая Ячи сама схватила его за пальцы своей ладошкой, и неосознанно создала новую пару — Кей насторожился. Что, если Куроо встретит своего соулмейта? Что если он сам, найдет своего человека? Думать об этом не хочется, но мысль из раза в раз возвращается к болезненной теме их возможного расставания. Ну, по крайней мере Цукишима в себе уверен — появись такой человек в его жизни, он пошлет его на все четыре стороны. Потому что знает, чего и кого он хочет от жизни. А Куроо… Кей с замиранием сердца смотрит на то, как Тецуро поправляет ему шарф, вздыбленный промозглым ветром, и посильнее напяливает капюшон на голову, чтобы не продуло. Затем берет его за руку, облаченную в перчатку, и ведет его в сторону своего дома. — Куроо-сан, — Цукишима аккуратно высвобождает свою ладонь сначала из руки Тецуро, затем снимает перчатку и протягивает ее уже так, совершенно уязвимой. — Погреемся? Брюнет смеется и решительно оголяет свою ладонь, коротко обжигаясь о кожу Цукишимы. Точки соприкосновения зудят, но не-соулмейты переплетают пальцы, прижимаясь теснее и плотнее. Где-то рядом хихикает Судьба-злодейка, завыванием ветра разрушая образовавшуюся между ними идиллию. А они все идут, рука в руке, две крайности, что решили несмотря ни на что быть всегда вместе. Потому что, если любишь, действительно любишь, совсем не важно, что там решили свыше. Они притираются друг к другу, сплетаясь в одно большое пламя, а затем остывают, превращаясь в небольшой огонек в костровище. Пламя теплое, совсем не жгущее, разливается парным молоком и чуть остывшим чаем по груди, оплетая два сердца, что вопреки всему не сдались под всеобщим гнетом. Что там будет дальше — совершенно не важно. Боль — реальная — утихнет, к ней привыкнешь, свыкнешься, и даже не заметишь тот момент, когда она совсем уйдет. Так отступает Судьба, так Бог поднимает белый флаг, сдаваясь и признавая неправоту. Так побеждает любовь. Так два сердца горят в унисон, хотя никогда не должны были сойтись. Цукишима больше не сгорает. Он живет так, как считает нужным сам.