Ради тебя

Я пала только ради тебя. Дагон не произносит этого вслух – среди демонов никто не говорит подобного вслух. Дагон позволяет себе эти мысли, только когда остается одна, когда никто совершенно точно не может ее услышать – и каждый раз кривится, будто слышит от самой себя что-то мерзкое. Я пала только ради тебя. От Небес остались только незаживающие шрамы на лопатках и бессмысленные попытки хоть что-то воскресить в своей памяти. От Небес осталась только ненависть, ставшая основой ее сути, ставшая основой Ада, бесконечного места, существующего за счет самого темного, самого потаенного и страшного, что можно найти в людских душах. В их душах. Вельзевул смотрит не на нее – сквозь нее, ее черные глаза прожигают, как угли жертвенного костра, и порой Дагон невыносимо хочется проверить, не остаются ли на ее теле ожоги. Она знает, что остаются – в самой Сути, там, где у людей когда-то было сердце. Дагон ловит этот взгляд с обожанием, достойным преданного пса, и гонит от себя проклятые слова. - Мой лорд, - она наклоняет голову в полупоклоне. – Я сделаю все, что вы прикажете. Вельзевул рассеянно кивает. Она для нее – не больше и не меньше, чем рядовой демон, пусть чуть выше, чем те, кого даже нет смысла считать. Вельзевул знает, что все ее приказы будут исполнены с дьявольской точностью, и пока Дагон здесь – никто и не подумает их оспорить. Не то, чтобы ей нужен кто-то, кто сдержал бы непокорных, но раз Дагон есть, и она готова – Вельзевул может хотя бы об этом не думать. Дагон действительно готова. Готова на все – ввязаться в стычку с ангелами и заработать несколько ожогов от святости, едва ли не лишиться тела, разнимая демонов, бросить неугодного Церберам, объять человеческий мир пламенем или заковать в лед. Лишь бы заслужить еще один взгляд, от которого мучительно больно где-то внутри, там, где и болеть-то уже не может. Она мучительно ищет в себе название этому чувству, этому выжирающему ее ощущению, и не может его найти. Название осталось там, на Небесах, оно вычеркнуто, вымарано из ее памяти, как вся бесконечность лет до Падения. Этого чувства нет в Аду, нет и никогда не будет – но почему-то оно до сих пор с ней. Как шрамы на лопатках. Как ожоги, ставшие серебристой чешуей. Дагон прикуривает под знаком «курить запрещено». Дагон ненавидит человеческий мир, весь, с его запахами, с его шумом, с его людьми и даже их мерзкими мыслями. В них нет ничего прежнего – в них нет Света, но Тьмы еще меньше. Огонек Адского пламени на ее пальцах вспыхивает чуть ярче, напитываясь ненавистью – и гаснет. Можно ненавидеть человеческий мир, но это единственное место, где она может остаться собой. Тем, что от нее еще осталось, что еще не растаскано, не отдано, не протянуто, не пожертвовано. Мелкий снег, похожий на пепел, падает на черное пальто, на щеки, на пальцы, и Дагон скалится в Небеса, навсегда закрытые от нее плотным туманом. Вельзевул поручила ей инспекцию в человеческом мире. Этим мог бы заняться кто угодно другой, но Вельзевул поручила ей, и отказаться Дагон, как всегда, не смогла. Не захотела бы допустить даже мысли, что смогла бы. Я пойду за тобой куда угодно. Я уже пошла за тобой в Ад, но если ты найдешь еще более темное место – я буду первой, кто пойдет за тобой, и горе тем, кто не последует за нами. Дагон безумно улыбается самой себе, и ночь, спускающаяся на город темнеет, превращаясь в ту невозможную тьму глаз Вельзевул, которую она хочет увидеть снова и снова. Она не знает имени этому чувству. Она знает только имя Вельзевул, но им все описывается так хорошо, что искать другого имени не стоит. В какой момент снег превращается в пепел от горящего за спиной здания – Дагон не знает, да и не хочет знать. Языки пламени выхватывают тонкую фигурку, уходящую прочь, швыряющую в огонь окурок, и исчезающую под землей – слишком быстро, чтобы кто-то мог заметить. Этим Вельзевул тоже будет довольна. *** - Ты предз-з-з-зставляеж-ж-ж, - голос разозленной Вельзевул дробится на жужжание сотен мух, и Дагон облизывает губы, чувствуя, как они пересыхают. Только она способна что-то разобрать в ее речи, когда Владыка злится, - пернатые реж-ж-жили, что мы им по з-з-зубам. Реж-ж-жили уничтож-ж-жить Верхушку Ада, и оз-з-змелилисьброз-з-зить нам выз-з-зов. Дагон пожимает плечами. Стычки с излишне самонадеянными ангелами перестали быть частым явлением – но все еще остались. - Владыка, я разберусь, - ее губы трогает усмешка. – Они еще пожалеют, что… - Пож-ж-жалеют, - обрывает ее Вельзевул. – Обяз-з-зательно. Ты пойдеж-ж-жь за мной. Дагон осекается и впервые в жизни не знает, что ответить. Все слова застревают где-то на губах, в горле, прежде, чем могут быть сказаны. - Мой лорд, - она уже давно не зовет ее по имени. Имя стало чем-то сокровенным, еще одной постыдной тайной, если такие вообще могут быть – у демона. – У нас достаточно демонов. Я соберу отряд и… Вельзевул оборачивается к ней и в два шага оказывается рядом. Ей приходится смотреть на Дагон снизу вверх – но той чертовски хочется склониться к ней. - Никогда в ж-ж-жиз-з-зни я не потерплю такого оз-з-зскорбления, - цедит она. – Ез-з-зли эти небез-з-зныевыз-з-зкочки так хотят вз-з-зтретить свою з-з-змерть от моей руки – я им это предоз-з-зтавлю. Дагон могла бы ее отговорить – но ее несказанные слова так и остаются несказанными, когда она ловит взгляд потемневших, почти черных сейчас глаз Вельзевул. И она может только кивнуть. - Я пойду за тобой. Я пойду за тобой. Они почти не собирают отряд – но Вельзевул стоит десятка демонов, а оскорбленная Вельзевул – и всей сотни. Видимо, что-то в этом вызове ее слишком задело, что она впервые покидает Ад сама. Остальные злобно переглядываются, злясь то ли на себя, то ли на всю ситуацию, то ли в целом – на весь мир. Обычное состояние для Ада. Дагон не злится – непозволительная роскошь для той, у кого всего одна задача. Все ее существование, все, что в ней есть – непозволительная роскошь. Ангелы их, наверное, даже не ждут – тем хуже для них, думает Дагон, тем хуж-ж-же для них, думает Вельзевул, и их мысли сливаются, как в безумном поцелуе, чтобы стать единым цели. Это все, что она может себе позволить. Битва между Небесами и Адом – хотя какая там битва, рядовая драка – это бесконечное сражение Света и Тьмы. Ангельских крыльев и демонической ярости. Сил разрушения, что не способно ничего создать, и сил созидания, которого хватит, чтобы разрушать. Дагон с удовольствием вгрызлась бы в эти крылья у самого основания, ощутила горячую, теплую кровь на губах, ощутила бы пьянящее чувство победы… Азарт захватывает даже ее. И она пропускает момент, когда кто-то из ангелов достает флакон со святой водой – три таких они уже разбили, поплатившись разве что ожогами. Она пропускает – но Вельзевул замечает, хватает ее за запястье и выбрасывает перед собой. Дагон не успевает ничего понять, когда чувствует на лице смертельные ожоги. Когда понимает, что что-то пробирается в ее Суть и стирает ее, уничтожает. Дагон не падает на колени и не кричит от боли – это слишком многое – просто падает на бок, чувствуя, как ее Тьма сражается со святостью – и бесконечно проигрывает. Слишком многое осталось на Небесах – крылья, возможность прикасаться к святому, маленький пруд, в котором жили крошечные рыбки, лазурный купол, счастье полета… Это не мои вспоминания, в отчаянии думает Дагон, злясь на себя, на ангелов, на что угодно, но обмануть себя уже не может. Последнее, что она ловит взглядом – стеклянно-голубые глаза Вельзевул, взглянувшие на нее в последний раз, и от этого взгляда невыносимая боль ожогов становится куда меньше. Я пала ради тебя. Я пойду за тобой куда угодно – даже на собственную смерть. Теперь я могу вспомнить, как называлось это чувство раньше. Слишком многое осталось на Небесах. Например, любовь. Вельзевул смотрит, как со странной, злой и растерянной одновременно улыбкой, исчезает та, кто готов был ради нее на все. И точно знает, что иначе и быть не могло – вот только на Сути остаются два ровных ожога, там, где у нее должно было быть сердце. Должно быть, просто брызги святой воды.