Только тишина

      Самсон гасит сигарету о дверь балкона, деревянную, с облезшей серой краской, кидает окурок со второго этажа и попадает прямо в пруд. Рыба там давно не водится, и окурок, подгоняемый ветром, доплывает до островка таких же, разной степени свежести.       Сплевывает вниз: все равно никто не видит. Его дом. Срать.       Голова привычно гудит после ночной попойки, он не помнит, где пил, сколько пил, с кем пил. Кажется, это был мужчина. Возможно, даже красивый, но он не помнит ни его лица, ни голоса, ни взял ли он его телефон — если вчера ему и удалось с ним перепихнуться, одноразовые отношения в сегодня он тащить не будет.       Бредет на кухню. Продуктов нет, зато есть вода, и Самсон с блаженством на лице припадает к крану. Снова тяжелый сон, и снова скверное утро.       Снова всю ночь он слышит Песню. Ее ритмичный шепот пробирает до внутренностей, до позвоночника, до его легких, он слышит Песню и Песня отдается в его черепе, он готов вторить ей, не желая освобождаться из сладких пут, его манит, его окутывает прекрасная Музыка, а затем ему становится больно.       Он смотрит на свои руки, и кожа обтягивает появляющиеся прямо на глазах красные бугры. Изнутри его режет стекло, его раздирает на части, его мышцы раздвигают кристаллы чего-то красного и прозрачного, и барабанные перепонки почти что лопаются от поющих в унисон голосов.       Наваждение пропадает. Он просыпается в холодном поту, дрожа так, словно внутри него двигается с десяток змей, судорожно ощупывает руки и откидывается на подушки.       Он больше так не может.       Работа. Кажется, он обещал издателю, что найдет до конца недели редактора — такого редактора, какой не стал бы обрубать его предложения, бить слова и коверкать стиль: он категорически против, чтоб его текст извращали до неузнаваемости. Еще он обещал вернуться к книге, но…       Конечно, искать редактора он даже не начинал. Он вообще смутно понимает, где должен его искать. Вероятно, ему не стоило закатывать те скандалы — вероятно, он должен был быть аккуратнее на поворотах. В любом случае, у него оставалось еще четыре дня, три сырые главы и одна большая головная боль.       «I       — Он поёт.       Не верят. Называют сумасшедшим, а он поёт.       Он проникает внутрь. Он заполняет сосуды и пульсирует в пальцах.       Я чувствую его: я заражен. Это началось ровно в тот момент, когда я взял статуэтку в руки.       Не надо было ехать на те раскопки.       Не надо было касаться голыми руками.       Не надо было.»       Светает.       Прохладный ветер врывается через балконную дверь и сметает кипу счетов с барной стойки. Самсон потягивает через трубочку для коктейлей сладкий кофе без молока, а параллельно уже мысленно пишет письма всем своим бывшим редакторам: вдруг кто-нибудь не таит на него смертельной обиды.       Очень вряд ли.       Да и хочет ли он всех их видеть снова.       Один переписал его текст своими словами, словно перевёл на какой-то человеческий язык. Его Самсон прогнал со скандалом. Второй принялся переиначивать все метафоры — его метафоры, без которых его текст ничем не отличить от сотни чужих текстов! С последним он расстался, когда тот решил, будто имеет право признаваться ему в любви. Вот идиот.       На Каллена он натыкается случайно. Его резюме появляется на бирже в ту минуту, когда он заходит на сайт, и пальцы Самсона сами отправляют неизвестному фрилансеру тестовое задание.       А вечером следующего дня они пьют в самом прокуренном баре города под ненавязчивую музыку, и Каллен смеется над его шутками, и Самсон смеется вместе с ним, и не так слышна Песня, и есть, кому позвонить, когда становится совсем тошно.       И теперь у него есть редактор. Его собственный — не навязанный издателем и не нанятый с помощью кадрового агентства, понимающий замысел, согласовывающий изменения, и боже! — спрашивающий совета.       Он влюбляется.       Абсолютно ничем не намекает — просто наслаждается своими чувствами. Не тащит его в постель, не признается и не зовет на свидания, он только говорит с ним, стараясь не мешать работе, делится своими текстами, а совсем скоро, буквально спустя неделю, возвращается к работе над книгой.       Принимает, — совсем немного, — садится за ноутбук и пишет, пишет, пишет, пока не сядет заряд на переносной лампе, пока он сам не начнет вырубаться от усталости, — зато он счастлив, — а где-то ему все еще отвечает Каллен, который не может заснуть вместе с ним.       Песня изменяется.       Она скрежетом отдается в зубах, будто проходит по костям, и он слышит хруст, чувствует запах — чего-то гнилого и сладкого. Он сравнил бы предыдущую Музыку со спиралями и кругами, с мягкими лапами льва, с пушистыми ледяными облаками, а теперь она — ярость, зигзаги, зубы. Шипы, крошащиеся скалы, — он давится крошкой, касается языком нёба и начинает кричать, — а крика не издает, — на языке теперь будто сотни мелких кристаллов разного размера, они врастают друг в друга, они трутся о десны, они мешаются, мешаются, боги, как же мешаются…       Он собирает остатки самообладания и начинает их отдирать.       Давится кровью.       Просыпается.       Каллен едет к нему по первому звонку. Хватает трясущимися руками, снимает мокрую насквозь рубашку и ведет в ванную. Самсон плачет: ему больно и стыдно.       Он признается. Что плотно сидит уже давно, но может, — разумеется, может! — бросить в любой момент. Что не хочет бросать, иначе образы, какими его книги так полюбились людям, будут неправдоподобными. Каллен смотрит на него, пока тот сидит под душем на старом деревянном табурете, встает молча и смывает в унитаз остатки дури.        «III       Это иллюзия.       Это неправда. Реальность, созданная им, чтобы я был спокоен.       Чтобы продолжал питать его и создавать ту же песню, чтобы нести его свет в мир и быть продолжателем его проклятия.       Нужно было бежать.       Прятаться, выкинуть его, сжечь перчатки, отрезать себе руки.       Завалить вход в пещеру, где мы его нашли.       Но я этого не сделал.       Я послушен. Чтобы он не уничтожил меня. Я исполняю его волю, иначе он начнет петь так, что я погибну, — я буду погибать долго. Часы. Дни. Недели, пока не выцарапаю свои уши и не сожру свои глаза, — я буду прикован к его песне, даже когда стану на коленях умолять о пощаде.       Это иллюзия.       Ты — иллюзия.»       Теперь его холодильник забит продуктами.       С утра подъем строго в семь. Молодой сожитель, сверкая голой спиной, торчит у плиты, готовит полезный завтрак. Кофе дает ему исключительно с молоком, а еще, что самое ужасное, контролирует строго количество выпитых за день чашек.       Самсон почти готов ему признаться. Они, в конце концов, уже спят в одной постели, а вчера вечером он почти что поцеловал его, но так и не решился. Он даже не знает, есть ли кто у Каллена.       И зачем он с ним так возится. Будто прочих любовников он не тащил в постель с первого дня знакомства. Будто он снова мальчишка-девственник, и Каллен — единственная в его жизни пассия.       Рядом с ним пишется намного легче. Словно парень с обложки, он сидит напротив него, пьет апельсиновый сок, поправляет очки на носу и читает газету. Настоящую свежую газету, — кто, мать его, еще читает газеты!       Каллен ставит свой ноутбук напротив и работает. Иногда они переглядываются, а затем смущенно улыбаются друг другу. Изредка кто-то один вспоминает, что подошло время обеда или ужина, заказывает еду и возобновляет работу, и им хорошо вдвоем, о чем они вслух могут не объявлять — это ясно без слов.       Решиться сложнее всего. Вот он отчитывает его за очередной купленный пакетик, — почти в ярости, почти готов собрать вещи и уйти, — Самсон берет его руки в свои и, надавив всем весом, прижимает к стене. Затыкает поцелуем, получается быстро, смазано и как-то даже противно, а он не отстраняется и целует еще. Каллен пытается сопротивляться, — Самсон держит крепко, и спустя несколько откровенных касаний, кажется, он первый начинает снимать с себя штаны.       На доли секунды Самсон видит вместо стоящего колом члена огрызок алого стекла, но когда он пропадает в чужом рту, а затем появляется снова, понимает, что показалось. А потом кажется опять, когда он проникает в плохо разработанное тело, когда он двигается, раздирая его на части, но Каллен убеждает, что все в порядке, и что так сладко скулит он вовсе не от боли, — и ему действительно не больно. Он правда его хочет и правда кончает почти сразу, как член оказывается внутри, и никто не вспоминает про дурь.       Он, стало быть, неплохой стратег. И отвратительный друг, — думает про себя Самсон, отпуская Каллена на балкон курить первую в его жизни сигарету.       Самсон улыбается.        «V       Я не слышу.       Он затаился. Он затих, выжидает, словно хищный зверь, чтобы потом с новыми силами начать меня душить.       А мне показался свет впереди. Этот свет исходит от тебя, я знаю. Он показал мне.       Он показывал мне тебя каждую ночь и протыкал твою грудь. Я чувствовал смешанный с песней звук рвущейся плоти и треск ломающихся кристаллов.       Это был ты. Я должен спасти тебя, но мне нужен твой свет.       Мне нет прощения.»       Дальше катится своим чередом. Каллен, выпивка, выпивка, Каллен, новые главы — он теряет счет месяцам и свою голову.       Каллен пытается его воспитывать, он похож на маленького щенка, когда упрашивает его лечь в клинику и избавиться от дури навсегда. Он почему-то уверен, что Самсону нужна помощь, но Самсону помощь не нужна.       Самсон счастлив, хоть и никак не хочет принимать свое счастье. Он уверен, что Каллен просто ошибся адресом — что Санта подкинул его в носок другому, недостойному, но подарок не хочет уходить от него и говорит что-то про возможность съехаться.       Каллен — хорошая замена дури. Самсон не принимает. Он даже не думает начинать и успешно дописывает книгу, Каллен поздравляет его, издательство созывает конференцию в его честь, а Самсон твердит, что главный герой события — вовсе не он.       Что не мешает ему, умотавшемуся за несколько недель непрерывной работы, отправить Каллена одного на конференцию в другой город. Только представить книгу, от тебя больше ничего не требуется, — говорит Самсон, Каллен, разумеется, не может ему отказать.       Без Каллена дни превращаются в тягучую, приторную нугу. Они размазываются по пространству и засасывают Самсона в себя, не помогают даже ежедневные шалости по скайпу и откровенные переписки, его скуку не глушит даже дурь, принятая, чтобы снова вернуть вдохновение: его нет рядом. Это похоже на…       Катастрофу.       Кристаллы растут насквозь.       Он думает, что их корень — под кроватью, он падает на пол, чтобы спастись, но они продолжают расти.       Один пронзает его плечо. Самсон смотрит на дыру в своем теле и пошевелиться от ужаса не может — Песня звучит вокруг, кажется, она уже перебудила людей в соседних домах, она режет уши, она так кричит, что его барабанные перепонки вот-вот лопнут.       Другой растет сквозь его пах. Глотая слезы, Самсон просит прощения у Каллена за всё, что он мог сделать ему плохого, после чего третий вспарывает его горло.       Знакомый вкус крови, знакомая боль, знакомое чувство, что мир вокруг сужается до двух точек в глазах, а по бокам пульсирует кровавая пелена, — он понятия не имеет, как Каллен оказывается рядом с ним, настоящий, живой, осязаемый, он спасает его, и никаких кристаллов больше нет, и стеклянный звон исчезает из ушей, а сам он плачет, промывая Самсону желудок.       Потом уходит. Без скандала и без претензий — у него просто нет сил.        «VI       И вот тебя отобрали.       Я прячусь, но он настигает меня. Он мягко касается моих конечностей, он заползает ласковым котом, он прощупывает, он успокаивает.       Он обволакивает меня, и я не хочу ничего менять.»       Невыносимо видеть пустую кровать. Невыносимо смотреть в холодильник, забитый его продуктами, готовить себе вредный бекон с картошкой и не слышать едких замечаний. Невыносимо курить, зная, что он не отнимет у него сигарету и не раздавит об кружку, невыносимо кусать пальцы, изучая его фотографии в интернете с чужими мужчинами.       Самсон глотает ее столько, сколько за раз не глотал никогда. Стоит напротив окна, держится за раму и смотрит на пруд, на лес вокруг, на небо, — алое небо с черными тучами, распахивает створки. Дышит.       Ветер бьет в лицо. Хлещет дождь. Самсон устает думать, воспаленное сознание с удовольствием подкидывает картинки, как какой-то тренер или велосипедист трогает сейчас его редактора своим сельдереем, такого ранимого и домашнего. Как редактор с радостью кидается во всю эту здоровую чепуху и совершенно счастлив, что никого больше не нужно спасать…       Сквозь слезы он видит алый лес. Грибами после дождя покрывают землю острые кристаллы, раскрываются с треском нарывами и множатся, множатся прямо на глазах, а где-то на линии горизонта возвышается алый забор, на который даже смотреть больно.       Конечно, он успевает позвать Каллена. Успевает написать ему, успевает набрать, — он не берет трубку и не отвечает на прочитанное сообщение, — прежде чем упасть в обморок, — единственное, о чем он успевает поблагодарить своего бога приходов, — это то, что за спиной так кстати оказывается мягкая кровать.       «VII       Трещины на коже не чешутся, не кровоточат, — он помогает мне быть своим носителем.       Я уверен, что так и должно быть, и никто меня не спасет.       Я уже приготовил спички, и вот-вот всё тут вспыхнет — вместе с ним, — а ты выживешь.       Я прошу тебя, беги, — дальше беги, — пока ноги тебя держат.»       Клиника, — произносит голос в его голове, как только Самсон, очнувшись от наваждения, промывает глаза напротив пыльного зеркала. Если он докажет Каллену, что его силой воли орехи колоть можно, Каллен к нему вернется, и никогда больше не будет кристаллов, а книг за свою жизнь он уже написался.       Самсон придумывает себе вполне складную картину мира, собирая вещи в самую дорогую, — почему бы не выпендриться, если может себе позволить, — клинику, какую может найти, обеспечивает себе полную анонимность и выбивает право пользоваться телефоном.       Ночами передергивает на его фотографии, и те, какие находит в его социальных сетях, и те, которые успел нащелкать, пока Каллен еще с ним жил. Думает завести интрижку с каким-нибудь молоденьким доктором, но это наскучивает слишком быстро, и даже до поцелуя дело не доходит.       Спустя полгода Самсон бросает даже курить. Он почти уверовал в пользу здорового питания, ночного сна, а еще — гашения долгов вовремя, домашней еды и молока в кофе.       Ему выдают какую-то красивую справку с его характеристикой, он читает и влюбляется сам в себя, смеется от собственной ослепительности, а ближе к обеду, едва кинув домой свои вещи, едет без предупреждения к сахарной заднице своего редактора.       На пороге видит его и улыбается. Просовывает ногу в дверной проем, чтобы не смел его прогонять, проталкивает внутрь его самого, прижимает к стене и целует — блядь, сколько времени он потратил ради этого поцелуя! Показывает справку, видит неподдельную радость на его лице, но неловкая пауза повисает, когда из спальни, потирая кисти рук, выходит полуголый мужчина примерно его возраста. Хорошо, что Самсону плевать.       — Я приехал забрать тебя, но я рассчитывал, что с тобой не поедут дополнительные члены. Делай с этим что-нибудь.       Кто он вообще такой? Очередной сладкий диетолог или просто ебучий ЗОЖ-активист?       Впрочем, Самсон все равно не дает Каллену ничего объяснить и буквально похищает из квартиры.       Судя по жесту редактора в адрес дополнительного члена, Каллену на него плевать тоже.       А в квартире Самсона его ждет разбор полетов, долгий и жаркий, он материт его, что есть сил, потом что есть сил трахает, так, что искры из глаз летят у обоих.        «VIII       Потом всё кончается.       Статуэтка исчезает в ту бездну, откуда пришла ко мне.       Она хотела моего смирения. Она его получила.       Кристаллы покрывают меня с ног до головы. Я не могу пошевелиться.       Я смотрю на тебя, и слезы текут по моим щекам:       — ты будто этого не видишь.       Ты показываешь мне моё отражение в зеркале, чистое, серое, отражение уставшего старика, —       но я знаю, что зеркало мне лжет.       Ты тоже.»       Каллен курит у окна. Кидает окурок со второго этажа прямо в пруд, жмурясь от промозглого ветра и лучей рассветного солнца.       Со спины его обнимает Самсон — в одних штанах, пахнущий сексом, кофе и его шампунем.       Он только что снес все его фотографии из соцсетей и сказал строго, чтобы шел на хуй, если вокруг снова будут ошиваться эти ублюдки.       Каллен улыбается, потому что ублюдков больше не будет. Одного ему вполне достаточно.