Вопрос, который Малкольм не задаст

      — Ты можешь поговорить со мной обо всём, что тебя беспокоит, — это голос матери, дрожащий от надёжно запертых слёз. Голос, который обещает понимание и требует от него забыть и не вспоминать то, что он видел.       Малкольм очень быстро привыкает говорить, что всё в порядке. Он в порядке. Его ничего не беспокоит (это звучит неубедительно после того, как он с криком просыпается и разбивает лоб о тумбочку, но он очень старается), а с остальным (со всем, что не касается места проживания) он справляется. Это совершенно не меняется на протяжении многих лет.       — Мальчик мой, — голос отца истекает отравленным мёдом, смешанным с кровью, он сладкий до неприятно встающего комка в горле, и Малкольм хочет откашляться каждый раз, когда слышит его. Раньше такого не было. Раньше голос отца был мягким и тёплым, как свежая выпечка, как какао, которое ему варили перед сном. Раньше Малкольм мог завернуться в его слова, как в одеяло, и успокоиться после любых тревог. — Ты можешь спросить у меня всё, что захочешь. Сынок…       У Малкольма есть, определёно есть какой-то вопрос к отцу, но он не может его сформулировать, он не понимает, какие именно слова нужно подобрать, чтобы узнать ответ, который так важен, что не даёт спать. Из-за которого он просыпается раз за разом от ужаса и желания убежать.       — Не открывай… Пожалуйста, не открывай, — собственный голос Малкольм не слышит и поэтому, когда сестра спрашивает, о чём он говорит во сне, не может ей ничего ответить.       Вопросы, на которые он не может ответить; вопрос, который он никак не может собрать из обрывков своих кошмаров… Он понимает его, подобрав звук к звуку, как пазл-мозаику, за десять лет. Вычленил из разговоров с отцом (его одноклассники начали курить ещё в школе, а сосед балуется травкой, но Малкольм искренне считает, что, по сравнению с ним, их пристрастия совершенно безопасны), отсеял, как плевела от зёрен, в разговорах с матерью.       «Почему ты не убил меня, пап?»       Если бы Мартин Уитли тогда заставил его уснуть навсегда, ничего бы не произошло. Их семья смогла бы продолжить жить своей нормальной, счастливой жизнью. Конечно, они оплакали бы Малкольма, но это была бы обычная трагедия, нормальная. Все знают, как с нею справляться. И маму обязательно бы все поддержали, а не плевали ей вслед. Отец остался бы на свободе и мог бы спокойно жить. Узнал бы лучше сестру…       А Малкольму… Малкольму не пришлось бы выбирать между отцом и ещё не убитыми девушками. Между семьёй и тем, что правильно. Конечно, если бы отец тогда поступил разумно и не позволил сыну больше открыть глаз, погибли бы и другие девушки, но Малкольм бы больше не имел к этому никакого отношения.       Мартину Уитли нужно было взять ответственность на себя, а не заставлять делать этот выбор своего сына.       — Мальчик мой, у тебя какой-то вопрос ко мне?       Отец улыбается ему, и эта улыбка горит на внутренней стороне век, как рабское тавро, которое не отпускает, не позволяет открыть дверь и оказаться на свободе. Надёжнее любой верёвки, любого ошейника.       — Мальчик мой…       Малкольм качает головой и уходит от отца. Он никогда не задаст свой вопрос, потому что знает, что это будет куда более жестоко, чем позвонить в полицию и посадить родного отца на всю жизнь в клетку. Намного более жестоко, чем навсегда уйти и не вернуться.       Малкольм ненавидит отца — всем своим сердцем и больным, отравленным Мартином Уитли, разумом. Ненавидит больше, чем все родственники его жертв. Ненавидит страстно и всепоглощающе.       Не настолько.       Не настолько, чтобы уничтожить эту улыбку, которая год за годом не позволяет ему выспаться.