Булка с Вишней

      Перед глазами все настойчиво и неприятно плывет, и как бы Родион ни старался сосредоточиться на словах преподавателя, все внимание к себе приковывает живот. Сводило нещадно то тут, то там, через желудок простреливали молнии и процарапывались котята. Урчать Родин живот перестал, кажется, день на третий вынужденного голодания, сегодня же шел шестой. В русой башке пронеслась мысль: «Если твой живот рычит — значит ты еще жив.» Жив студент не был уже три дня.       Ситуация сложилась удивительная (для Раскольникова) и совершенно обычная, прозаическая (для поверхностных обывателей): хозяйка квартиры, в которой Родя снимал комнату, повысила уплату на семьсот рублей, что оказалось, видимо, последним шагом к голодной смерти.       Матушка сказала, что пришлет хотя бы немного при первой возможности, но в глубине души студент надеялся, что ничего она не пришлет, или пусть он лучше умрет раньше, чем на родной пластиковый МИР придут деньги, чтобы семью свою больше не тревожить. Но жить приходилось, пока сессию не сдашь — хуй тебе, а не смерть, гражданин.       Не оставалось ни на проезд, ни на питание, даже самое дешевое в столовой или пару дошираков по скидке в Пятерочке, у Родиона не было ни-че-го. Только чайник, за электричество для которого, слава богу, платила хозяйка, вода, уплаченная на полгода вперед, и пару пакетиков чая: один заваренный уже четыре раза лежал в чашке под кроватью (чтобы никто не украл), а второй совсем новый и сухой был завернут в салфетку и пылился на полке.       Родя чай любит крепкий и с сахаром, а пьет чуть коричневую воду, несладкую, поэтому злой на весь мир, на хозяйку, на себя и на него. На того, кто нагло жует булку в другом конце аудитории.       Желваки играют сами собой, слюна заполняет рот, и студент не понимает, как такой обессиленный и истощенный организм может так быстро надоить в рот слюны, чтобы еще хуже себя чувствовать, а также как можно делать такие большие, зверские укусы. От движений челюстей слюна смешно пищит и булькает — пузырится, девушка рядом косится странно, но запавшие щеки и синева под глазами Роди во все горло кричат, что из еды имеется только слюна, да и ее приходится смаковать.       Подходит время конца пары и все, игнорируя выпады преподавателя, собираются. Раскольников жадно следит взглядом за булкой. Осталась половина, в пакете, в завязанном, в рюкзаке у него, у того длинного, которого он даже знает, с которым даже дружит, но к которому даже из-за булки подходить первый не станет. Счастливый обладатель выпечки стремительно вылетает из аудитории.       «Жрать пошел, черт.» — атакует голодная мысль, «Нет, курить.» — кусает голодную здравая.       Курить Родя тоже любит, хоть и не курил уже больше года — денег нет, да и на улице успеешь надышаться и дыма нанюхаться, главное чтобы ментоловые на пути не попадались.       На острых плечах неуклюже болтается что-то старое, вязаное, отдаленно напоминающее свитер, некогда теплый, а сейчас настолько заношенный, утончившийся в пару раз, что и в жару холодно станет. Раскольников все думает: выглядит ли он достаточно обычно, достаточно серо в своей одежде, или наоборот, от некоей ее неопрятности, старости и бедности он слишком сильно выделяется из общей толпы студентов? Он хотел спросить было у кого-нибудь, соцопрос устроить, диаграммы начертить и решить, но спросить было не у кого, да и стеснительно как-то в такой-то одежде про нее и спрашивать, о такой и говорить не хочется, сразу грустно.       На улице солнце делает все вокруг рыже-золотым, снег растаял почти и лужи, значит, по колено, а за пальтом* заходить в гардероб — только время терять, что с ним замерзнет, что без него, Родя всегда катастрофически зябнет и морозится.       В дырявых кедах, растянутой кофте и с неприлично грязными волосами выходить из универа, чтобы подышать чужим куревом — звучит романтично, по-студенчески, а на деле не очень, особенно если в мечтах одно — поесть. Лучи желтизны и тепла таранят лицо, и студент жмурится. Всего годик-другой назад сюжет про солнцеедов казался таким абсурдным, а сейчас Родион все бы отдал, чтобы питаться только солнечной энергией, а зимой благополучно умереть под сугробами и жирной темнотой.       Пахнет особенным паленым, хоть и стоит он далеко от общей массы вышедших на перекур. Может от голода обоняние обостряется, может это Раскольников такой, аллергик, а может потому что вся Вселенная хочет, чтобы он поскорее нады́шился своей сероты и убрался отсюда, чтобы не простудиться и чтобы не захотеть есть еще больше, увидев ту самую рожу. — Привет, Родь, а ты чего тут, стоишь? Ждешь кого, брат, или так, гуляешь? — Дима дышит тяжело, и Родион понимает, что тот к нему сюда пришел, обычно ведь Разумихин у другого выхода курит, с друзьями своими с филологического, а сейчас пришел к левому крылу, к Роде значит и пришел, паром на него дышать и заставлять прислушиваться к шорохам пакета в рюкзаке. — Стою, — Раскольников и головы не поворачивает, и так все видит, ухом как будто, а может просто так хорошо изучил эту румяную рожу, что и смотреть незачем, и так видно — улыбается. Зубы у Родиона стучать начинают, углы плеч дрожат, но молодой человек старается все тело свое, состоящее из одних костей, раздражения и детской злости на Диму, расслабить, чтобы не тряслось ничего, а обмякло подобру-поздорову. — Я-то вижу, что стоишь. Я тут булку не осилил, хочешь доесть? — Родю трясет еще больше, теперь уже вряд ли от холода, скорее от голода или злости. Предлагает ведь так, будто он согласится, будто сейчас лыбу растянет и замычит «дыыы», как сам Дима это иногда делает. Раскольников смотрит все-таки, устало так, заебанно, от таких взглядов сердце сразу встает. Одними серыми радужками, как будто всосавшими весь дым и асфальт вокруг, одновременно и отказывается вежливо, и шлет к чертовой матери, хотя бы потому, что Дмитрий один такой, которого ему (и только ему) почти безнаказанно можно послать, — по глазам вижу, что хочешь.       Разумихин шурудит рукой в рюкзаке и достает пакет, и правда — половина, может даже больше, булка-то здоровая какая-то, специально под Диму печенная, или под них двоих вместе взятых. Родион отворачивается. Больно смотреть на губы, которые не можешь поцеловать, но еще больнее — на булку, которую съесть тебе гордость не позволит, и выебистость маленькая, из самого сердца. Вязкая слюна наполняет рот, и Раскольников сглатывает, жмурится, желудок как будто оживает и посылает ощутимые вибрации — слава богу беззвучно. Может, он был готов даже украсть что-нибудь из супермаркета рядом с домом, может, он был готов поймать голубя около метро и зажарить его, но брать булку, эту вожделенную булку из рук Разумихина было глухо невозможно, полностью исключено и даже рассмотрению отчего-то не подвергалось. — Ешь давай, Родя, с вишней же, как тебе нравится. Ты не бзди, я здоровый, бациллы не оставлял, хочешь справку покажу?       Голодающий не хочет и руки из кармана вынуть, и сказать ничего не хочет, чтобы изо рта слюни не вытекли, хочет только есть. Отрицательно мотает головой и смотрит на ободранные носки кед, что утопают в коричневой луже. — Не буду я, не хочу.       Дмитрий вздыхает и силой достает Родину руку из кармана, пользуется тем, что от его прикосновений, теплых таких, твердых и простых до ужаса, Раскольников слабеет, чувствует руки его и, кажется, Дима весь шар земной этими руками держит, а сейчас прервался только чтобы Родиона уговорить доесть за ним громадную булку с вишней.       Он немного раскрывает пакет, обнажая верхнюю, надкусанную часть сдобы, и вкладывает ее в руку друга, поддерживая своими пальцами. У Роди такие руки полупрозрачные и не держащие, как хваталки в автоматах с игрушками, и Разумихин это знает, потому как Раскольников всегда такой, когда болеет, ни ложку удержать, ничего, а сейчас он, по всем признакам, снова болен.       Своими же руками ведет его слабую хваталку с булкой ко рту, в глаза смотрит с вызовом. Хоть Родя в ответ и не смотрит, а чувствует это настроение. Диме даже смешно немного, такой опыт уже имеет в кормлении этого отчаянно обреченного упрямого ребенка. — Кусай, дурачила, взгляд у тебя голодный, — и Раскольников подчиняется, оттого что выхода нет, Разумихин он тут, целиком тут, а от такого всестороннего присутствия и заботливого давления Родя убежать не может, спрятаться не может и рефлекторно как-то подчиняется. Держит пакет с булкой сам, в мягкость ее впивается кривыми пальцами и позволяет Диме доверительно его руки отпустить. Глаза жмурит и кусает, так же зверски, огромным куском. Жует слишком быстро, слишком нетщательно, глотает. От разразившегося вкуса щиплет язык, Раскольникову кажется, что и руки трясутся, и в глазах темнеет, и в животе даже бабочки, но это лишь от такого продолжительного вожделения к булке.       Дмитрий внимательно смотрит на одногруппника и корит себя за то, что раньше не заметил эту излишнюю худобу, большую, чем обычно, за то, что так и не стал тем человеком, которому Родя мог бы всецело довериться или хотя бы взаймы попросить у него, а не у сомнительных ЗаймБотов и БыстроДенег.       Родион и правда болезным кажется, замерзшим, беззащитным, Дима всегда именно таким и видит его, хочет заботиться — только вот неясно, что из этого причина, а что следствие. Родион так близко, его призрачное поверхностное насыщение, исполнение маленького бытового желания раздувает легкие Разумихина, расправляет и так всегда расправленные плечи. Выражение лица делается чересчур даже участливое, что Раскольников пугается.       Разумихин свободен и счастлив только тогда, когда с Родионом все хорошо. Родион свободен и счастлив только тогда, когда заполучает надкусанную булку с вишней. — И сколько ты, брат, не ел? — Родя снова чувствует это неприятное для него волнение в голосе приятеля, это волнение, давящее на остатки какой-никакой совести, остатки способности так же волноваться за кого-нибудь, кого любишь. Тесто тяжелым комом падает в желудок, студент сглатывает заполняющую рот слюну и смотрит серотой, окаймленной болезненным синим, в самую Димину душу. — С неделю будет. А ты, Вразумихин, такими вопросами не интересуйся, сам разберусь, — Раскольников будто осознает, что слишком уж это много в наше-то время, мирное и сытое. Ему стыдно, хоть за что он и сам не знает, может выделяться стыдно: тут или вести себя как человек или не проговариваться о дурачестве своем. Булка на самом неподходящем месте заканчивается, в костлявых пальцах остается шуршащий пакет с ценником-наклейкой, острые плечи передергиваются — желудок начинает мерзко тянуть от внезапной божьей (Разумихинской) милости.       Всем гением своим прикинув, что половиной булки неделю голода не перебьешь, Дима уверенно, может даже бесцеремонно (для Родиона), за плечи его обнимает, почти протыкая свою руку торчащим акромионом**, сжимает вязанное нечто и, переливаясь глупой совершенно, но тепло-родной рыжиной, взявшейся только лишь от солнца и пушистых волос, вероятно, вымытых с утра, заявляет: — Ко мне идем. Картошки тебе, Родя, нажарю. И спать уложу.